обойденные сегодня. Утром, уходя на рынок, дядя снял две газетных пачки, и
Иннокентий, уже зная, что вечером не почитаешь, спешил смотреть их при
дневном свете. Высушенные пропыленные листы неприятно осязались, противный
налёт оставался на подушечках пальцев. Сперва он их мыл, оттирал, потом
перестал замечать налёт, как перестал замечать все недостатки дома, кривые
полы, малый свет оконок и дядину обтрёпанность. Чем давнее год, тем дивнее
было читать. Он уже знал, что и сегодня не уедет.
Поздно к вечеру опять пообедали втроём, дядя пободрел, повеселел,
вспоминал студенческие годы, философский факультет и весёлое шумное
студенческое революционерство, когда не было места интереснее тюрьмы. А к
партии он никогда не примкнул ни к какой, видя во всякой партийной программе
насилие над волей человека и не признавая за партийными вождями пророческого
превосходства над человечеством.
Вперебой его воспоминаниям Раиса Тимофеевна рассказывала про свою
больницу, про всеобщую огрызливую ожесточённую жизнь.
Снова закрыли ставни и заложили болты. Теперь дядя открыл сундук в чулане
и оттуда, при керосиновой лампе -- сюда проводки не было, вынимал
пронафталиненные тёплые вещи, и просто тряпьё. И, подняв лампу, показал
племяннику своё сокровище на дне: крашеное гладкое дно устилала "Правда"
второго дня октябрьского переворота. Шапка была: "Товарищи! Вы своею кровью
обеспечили созыв в срок хозяина земли Русской -- Учредительного Собрания!"
-- Ведь голосования ещё не было тогда, понимаешь? Ещё не знали, как мало
их выберут.
Снова долго, аккуратно укладывал сундук.
На Учредительном Собрании скрестились судьбы родственников Иннокентия:
отец его Артём был средь главных сухопутных матросов, разогнавших поганую
[учредилку], а дядя Авенир -- манифестант в поддержку заветного
Учредительного.
Та манифестация, где шагал дядя, собиралась у Троицкого моста. Стоял
мягкий пасмурный зимний день без ветра и снегопада, так что у многих
раскрыты были груди из-под шуб. Очень много студентов, гимназистов,
барышень. Почтовики, телеграфисты, чиновники. И просто отдельные разные
люди, как дядя. Флаги -- красные, флаги социалистов и революции, один-два
кадетских бело-зелёных. А другая манифестация, от заводов Невской стороны --
та вся социал-демократическая и тоже под красными флагами.
Этот рассказ опять пришёлся на позднее вечернее время, снова в темноте,
чтобы не раздражать Раису Тимофеевну. Дом был закрыт и тревожно тёмен, как
все дома России в глухое потерянное время раздоров и убийств, когда
прислушивались к уличным грозным шагам и выглядывали в щёлки ставен, если
была луна.
Но сейчас не было луны, и уличный фонарь неблизко, и ставенные доски
сплочены -- и такое месиво темноты внутри, что только через распахнутую
дверь слабый боковой из коридора отсвет дворового незагороженного окна
позволял отличить от ночи не контуры дядиной головы, а иногда лишь её
движения. Не поддержанный блистаньем глаз, ни мукой лицевых складок, тем
безвозрастней и убеждённей внедрялся дядин голос:
-- Мы шли невесело, молча, не пели песен. Мы понимали важность дня, но
если хочешь даже и не понимали: что это будет единственный день
единственного русского свободного парламента -- на пятьсот лет назад, на сто
лет вперёд. И кому ж этот парламент был нужен? -- сколько нас изо всей
России набралось? Тысяч пять... Стали по нас стрелять -- из подворотен, с
крыш, там уже и с тротуаров -- и не в воздух стрелять, а прямо в открытые
груди... С упавшим выходило двое-трое, остальные шли... От нас никто не
отвечал, и револьвера ни у кого не было... До Таврического нас и не
допустили, там густо было матросов и латышских стрелков. Латыши выправляли
нашу судьбу, что с Латвией будет -- они не догадывались... На Литейном
красногвардейцы перегородили дорогу: "Расходитесь! На панель!" И стали
пачками стрелять. Одно красное знамя красногвардейцы вырвали... ещё тебе о
тех красногвардейцах бы рассказать... древко сломали, знамя топтали...
Кто-то рассеялся, кто-то бежал назад. Так ещё в спину стреляли и убивали.
Как легко этим красногвардейцам стрелялось по мирным людям и в спину, ты
подумай -- ведь ещё никакой гражданской войны не было! А нравы -- уже были
готовы.
Дядя подышал громко.
-- ...А теперь Девятое января -- черно-красное в календаре. А о Пятом
даже шептать нельзя.
Ещё подышал.
-- И уже тогда этот подлый приём: демонстрацию нашу, мол, почему
расстреливали? Потому что -- калединская!.. Что в нас было калединского?
Внутренний противник -- это не всем понятно: ходит среди нас, говорит на
нашем языке, требует какой-то свободы. Надо обязательно отделить его от нас,
связать его с внешним врагом -- и тогда легко, хорошо в него стрелять.
И молчание в темноте -- особенно ясное, нерассеянное.
Скрипя старой сеткой, Иннокентий подтянулся выше, к спинке.
-- А в самом Таврическом?
-- Крещенская ночь? -- Дядя дух перевёл. -- Что в Таврическом? --
[охлос], толпа. Оглушу тебя трёхпалым свистом... Мат стоял громче и гуще
ораторов. Прикладами грохали об пол, надо, не надо. Ведь -- охрана! Кого --
от чего?.. Матросики и солдатики, половина пьяных -- в буфете блевали, на
диванах спали, по фойе лузгали семячки... Нет, ты стань на место
какого-нибудь депутата, интеллигента, и скажи -- как с этими стервами быть?
Ведь даже за плечо его потрогать нельзя, ведь даже мягко нельзя ему
выговорить -- это будет наглая контрреволюция! оскорбление святой
охлократии! Да у них пулемётные ленты крест-накрест. Да у них на поясах
гранаты и маузеры. В зале заседаний Учредительного они и среди публики сидят
с винтовками и в проходах стоят с винтовками -- и на ораторов наводят,
целятся в виде упражнения. Там про какой-то демократический мир, про
национализацию земли -- а на него двадцать дул наведено, мушка совмещена с
прорезью прицела, убьют -- дорого не возьмут и извиняться не будут, выходи
следующий!.. Вот это надо понять: оратору винтовкой в рот! -- в этом их
суть! Такими они Россию взяли, такими всегда были, такими и помрут! В чём
другом, в этом -- никогда не переменятся... А Свердлов рвёт звонок у
старейшего депутата, отталкивает его, не даёт открыть. Из ложи правительства
Ленин посмеивается, наслаждается, а нарком Карелин, левый эсер -- так
хохочет!! Ума ж не хватает, что дорого -- начать, через полгода и ваших
передушат... Ну, а дальше сам знаешь, в кино видел... Комиссар
тупенко-дубенко-Дыбенко послал закрыть ненужное заседание. С пистолетами и в
лентах поднимаются матросики к председателю...
-- И мой отец?!
-- И твой отец. Великий герой гражданской войны. И почти в те самые дни,
когда мама... уступила ему... Они очень любили лакомиться нежными барышнями
из хороших домов. В этом и видели они сласть революции.
Иннокентий весь горел -- лбом, ушами, щеками, шеей. Его обливал огонь как
будто собственного участия в подлости.
Дядя упёрся об его колено и -- ближе, ближе -- спросил:
-- А ты никогда не ощущал правоту этой истины: грехи родителей падают на
детей?.. И от них надо отмываться?
Первая жена прокурора, покойница, прошедшая с мужем гражданскую войну,
хорошо стрелявшая из пулемёта и жившая последними постановлениями
партячейки, не только не была бы способна довести дом Макарыгина до его
сегодняшнего изобилия, но не умри она при рождении Клары -- трудно даже себе
представить, как она бы приладилась к сложным изгибам времени.
Напротив, Алевтина Никаноровна, нынешняя жена Макарыгина, восполнила
прежнюю узость семьи, напоила соками прежнюю сухость. Алевтина Никаноровна
не очень ясно представляла себе классовые схемы и мало в жизни просидела на
кружках политучёб. Но зато она нерушимо знала, что не может процветать
хорошая семья без хорошей кухни, без добротного обильного столового и
постельного белья. А с укреплением жизни как важный внешний знак
благосостояния должны войти в дом серебро, хрусталь и ковры. Большим
талантом Алевтины Никаноровны было умение приобретать это всё недорого,
никогда не упустить выгодных продаж -- на закрытых торгах, в закрытых
распределителях судебно-следственных работников, в комиссионных магазинах и
на толкучках свеже-присоединённых областей. Она специально ездила во Львов и
в Ригу, когда ещё нужны были для того пропуска, и после войны, когда там
старухи-латышки охотно и почти за бесценок продавали тяжёлые скатерти и
сервизы. Она очень успела в хрустале, научилась разбираться в нём -- в
глушёном, иоризованном, в золотом, медном и селеновом рубине, в кадмиевой
зелени, в кобальтовой сини. Не теперешний хрусталь Главпосуды собирала она
-- перекособоченный, прошедший конвейер равнодушных рук, но хрусталь
старинный, с искорками своего мастера, с особенностью своего создателя, -- в
двадцатые-тридцатые годы его много конфисковали по судебным приговорам и
продавали среди своих.
Так и сегодня отлично обставлен и обилен был стол, и с переменой блюд
едва справлялись две прислуги-башкирки: одна своя, другая взятая на вечер от
соседей. Обе башкирки были почти девочки, из одной и той же деревни и
прошлым летом кончившие одну и ту же десятилетку в Чекмагуше. Напряжённые,
разрумяненные от кухни лица девушек выражали серьёзность и старание. Они
были довольны своею службой здесь и надеялись не к этой, но к следующей
весне подзаработать и одеться так, чтобы выйти замуж в городе и не
возвращаться в колхоз. Алевтина Никаноровна, статная, ещё не старая, следила
за прислугою с одобрением.
Особой заботой хозяйки было ещё то, что в последний час изменился план
вечера: он затевался для молодёжи, а среди старших -- просто семейный,
потому что для сослуживцев Макарыгин уже дал банкет два дня назад. Поэтому
приглашён был старый друг прокурора ещё по гражданской войне серб Душан
Радович, бывший профессор давно упразднённого Института Красной Профессуры,
и ещё допущена была приехавшая в Москву за покупками простоватая подруга
юности хозяйки, жена инструктора райкома в Зареченском районе. Но внезапно
вернулся с Дальнего Востока (с громкого процесса японских военных,
готовивших бактериологическую войну) генерал-майор Словута, тоже прокурор, и
очень важный человек по службе -- и обязательно надо было его пригласить.
Однако перед Словутой стыдно было теперь за этих полулегальных гостей -- за
этого почти уже и не приятеля, за эту почти уже и не подругу, Словута мог
подумать, что у Макарыгиных принимают рвань. Это отравляло и осложняло вечер
Алевтине Никаноровне. Свою несчастную из-за придурковатого мужа подругу она
посадила от Словуты подальше и заставляла её тише говорить и не с такой
видимой жадностью кушать; с другой стороны хозяйке приятно было, как та
пробовала каждое блюдо, спрашивала рецепты, всем кряду восхищалась, и
сервировкой, и гостями.
Ради Словуты и стали так настойчиво звать Иннокентия и непременно в
дипломатическом мундире, в золотом шитье, чтобы вместе с другим зятем,
знаменитым писателем Николаем Галаховым, они составили бы выдающуюся
компанию. Но к досаде тестя дипломат приехал с опозданием, когда уже и ужин
кончился, когда молодёжь рассеялась танцевать.
А всё же Иннокентий уступил, надел этот проклятый мундир. Он ехал
потерянный, ему равно невозможно было и дома оставаться, ему невыносимо было
везде. Но когда он вошёл с кислой физиономией в эту квартиру, полную людей,
оживлённого гула, смеха, красок -- он ощутил, что именно здесь его арест
