перемениться враз. Но эта её покорность прошлась теплом по его сжатой душе,
и он за руку притянул жену сесть рядом -- движение, которого всю осень между
ними не было, невозможно было совсем.
И Дотти с чуткостью, гибкостью, послушностью сразу села рядом с мужем,
прильнула к нему ровно настолько, чтоб это оставалось приличным, но всем бы
было видно, как она любит мужа и как ей с ним хорошо. У Иннокентия
мелькнуло, правда, что для будущего Дотти было бы лучше не показывать этой
несуществующей близости. Однако, он мягко поглаживал её руку в вишнёвом
рукаве.
Белый костяной карандашик писателя лежал без дела.
Облокотясь о стол, Галахов смотрел мимо супругов в большое окно,
освещённое огнями Калужской заставы. Говорить откровенно о себе при бабах
было невозможно. Да и без баб вряд ли.
... Но вот... его стали печатать целыми поэмами; сотни театров страны,
перенимая у столичных, ставили его пьесы; девушки списывали и учили его
стихи; во время войны центральные газеты охотно предоставляли ему страницы,
он испробовал силы и в очерке, и в новелле, и в критической статье; наконец,
вышел его роман. Он стал лауреат сталинской премии, и ещё раз лауреат, и ещё
раз лауреат. И что же? Странно: слава была, а бессмертия не было.
Он сам не заметил, когда, чем обременил и приземлил птицу своего
бессмертия. Может быть, взмахи её только и были в тех немногих стихах,
заучиваемых девушками. А его пьесы, его рассказы и его роман умерли у него
на глазах ещё прежде, чем автор дожил до тридцати семи лет.
Но почему обязательно гнаться за бессмертием? Большинство товарищей
Галахова ни за каким бессмертием не гналось, считая важней своё сегодняшнее
положение, при жизни. Шут с ним, с бессмертием, говорили они, не важней ли
влиять на течение жизни сейчас? И они влияли. Их книги служили народу,
издавались многон'ольными тиражами, фондами комплектования рассылались по
всем библиотекам, ещё проводились специальные месячники проталкивания.
Конечно, очень многой правды нельзя было написать. Но они утешали себя, что
когда-нибудь обстоятельства изменятся, они непременно вернутся ещё раз к
этим событиям, переосветят их истинно, переиздадут, исправят старые книги. А
сейчас следовало писать хоть ту четвёртую, восьмую, шестнадцатую, ту, чёрт
её подери, тридцать вторую часть правды, которую разрешалось, хоть о
поцелуях и о природе -- хоть что-нибудь лучше, чем ничего.
Но угнетало Галахова, что всё трудней становилось писать каждую новую
хорошую страницу. Он заставлял себя работать по расписанию, он боролся с
зевотой, с ленивым мозгом, с отвлекающими мыслями, с прислушиванием, что
пришёл, кажется, почтальон, пойти бы посмотреть газетки. Он следил, чтобы в
кабинете было проветрено и восемнадцать градусов Цельсия, чтобы стол был
чисто протёрт -- иначе он никак не мог писать.
Начиная новую большую вещь, он вспыхивал, клялся себе и друзьям, что
теперь никому не уступит, что теперь-то напишет настоящую книгу. С
увлечением садился он за первые страницы. Но очень скоро замечал, что пишет
не один -- что перед ним всплыл и все ясней маячит в воздухе образ того, для
кого он пишет, чьими глазами он невольно перечитывает каждый только что
написанный абзац. И этот Тот был не Читатель, брат, друг и сверстник
читатель, не критик вообще -- а почему-то всегда прославленный, главный
критик Ермилов.
Так и воображал себе Галахов Ермилова с расширенным подбородком, лежащим
на груди, как он прочтёт эту новую вещь и разразится против него огромной
(уже бывало) статьёй на целую полосу "Литературки". Назовёт он статью: "Из
какой подворотни эти веяния?" или "Еще раз о некоторых модных тенденциях на
нашем испытанном пути". Начнёт он её не прямо, начнёт с каких-нибудь самых
святых слов Белинского или Некрасова, с которыми только злодей может не
согласиться. И тут же осторожненько вывернет эти слова, перенесёт их совсем
в другом смысле -- и выяснится, что Белинский или Герцен горячо
засвидетельствуют, что новая книга Галахова выявляет нам его как фигуру
антиобщественную, антигуманную, с шаткой философской основой.
И так абзац за абзацем стараясь угадать контраргументы Ермилова и
приноровиться к ним, Галахов быстро ослабевал выписывать углы, и книга сама
малодушно обкатывалась, ложилась податливыми кольцами. И, уже зайдя за
половину, видел Галахов, что книгу ему подменили, опять она не получилась...
-- А черты нашего дипломата? -- всё же досказал Иннокентий, но голосом
потерянным и с кислой кривой улыбкой, когда вот-вот растечётся лицо. -- Ты и
сам можешь их себе хорошо представить. Высокая идейность. Высокая
принципиальность. Беззаветная преданность нашему делу. Личная глубокая
привязанность к товарищу Сталину. Неукоснительное следование инструкциям из
Москвы. У некоторых сильное, у других -- слабоватое знание иностранных
языков. Ну, и еще -- большая привязанность к телесным удовольствиям. Потому
что, как говорят, жизнь даётся нам -- один только раз...
Радович был давнишний и коренной неудачник: уже в тридцатые годы лекции
его отменялись, книги не печатались, и сверх всего ещё терзали его болезни:
в грудной клетке он носил осколок колчаковского снаряда, пятнадцать лет у
него тянулась язва двенадцатиперстной, да много лет он каждое утро делал
себе мучительную процедуру промывания желудка через пищевод, без чего не мог
есть и жить.
Но знающая меру в своих щедротах и в своих преследованиях, судьба этими
самыми неудачами и спасла Радовича: заметное лицо в коминтерновских кругах,
он в самые критические годы уцелел из-за того, что не выползал из больниц.
За болезнями же перехоронился он и в прошлом году, когда всех сербов,
оставшихся в Союзе, или загоняли в антититовское движение или сажали в
тюрьму.
Понимая подозрительность своего положения, Радович сдерживался
чрезвычайным усилием, не давал себе говорить, не давал вводить себя в
фанатическое состояние спора, а пытался жить бледной жизнью инвалида.
И сейчас он сдержался с помощью табачного столика. Такой столик --
овальный, из чёрного дерева, стоял в кабинете особо с гильзами, машинкой для
набивки гильз, набором трубок в штативе и перламутровой пепельницей. А около
столика стоял табачный же шкафик из карельской берёзы с многочисленными
выдвижными ящичками, в каждом из которых жил особый сорт папирос, сигарет,
сигар, Табаков трубочных и даже нюхательных.
Молча слушая теперь рассказ Словуты о подробностях подготовки
бактериологической войны, об ужаснейших преступлениях японских офицеров
против человечности, -- Радович сладострастно разбирался и принюхивался к
содержимому табачных ящиков, не решаясь, на чём остановиться. Курить ему
было самоубийственно, курить ему категорически запрещалось всеми врачами, --
но так как ему запрещалось ещё и пить, и есть (сегодня за ужином он тоже
почти не ел) -- то обоняние и вкус его были особенно изощрены к оттенкам
табака. Жизнь без курения казалась ему бескрылой, он частенько кручивал
газетные цыгарки из базарной махорки, которую предпочитал в своих стеснённых
денежных обстоятельствах. В Стерлитамаке во время эвакуации он ходил к дедам
на огороды, покупал лист, сам сушил и резал. В его холостом досуге работа
над табаком способствовала размышлениям.
Собственно, если бы Радович и встрял в разговор -- он не сказал бы ничего
ужасного, ибо и сам он думал недалеко от того, что государственно необходимо
было думать. Однако, непримиримая к малейшим отливам больше, чем к
противоположным цветам, сталинская партия тотчас бы срубила ему голову
именно за то малое, в чём он отличался.
Но благополучным образом он смолчал, и разговор перешёл от японцев к
сравнительным качествам сигар, в которых Словута ничего не понимал и чуть не
лишился дыхания от неосторожной затяжки. Затем к тому, что нагрузка у
прокуроров с годами не только не уменьшается, но даже, при росте числа
прокуроров, увеличивается.
-- А что говорит статистика преступлений? -- спросил бесстрастно по виду
Радович, закованный в броню своей пергаментной кожи.
Статистика ничего не говорила: она была и нема, и невидима, и никто не
знал, жива ли она ещё.
Но Словута сказал:
-- Статистика говорит, что число преступлений у нас уменьшается.
Он не читал самой статистики, но читал, как в журнале выражались о ней.
И так же искренне добавил:
-- А всё-таки ещё порядочно. Наследие старого режима. Испорчен народ
очень. Испорчен буржуазной идеологией.
Три четверти шедших через суды выросли уже после семнадцатого года, но
Словуте это не приходило в голову: он нигде этого не читал.
Макарыгин тряхнул головой -- его ли в этом убеждают!
-- Когда Владимир Ильич говорил нам, что [культур-] [ная] революция будет
гораздо трудней Октябрьской -- мы не могли себе представить! И вот теперь мы
понимаем, как далеко он предвидел.
У Макарыгина был тупой окат головы и оттопыренные уши.
Курили, дружно наполняя кабинет дымом.
Половину небольшого полированного письменного столика Макарыгина занимал
крупный чернильный прибор с изображением, чуть не в полметра высотой,
Спасской башни с часами и звездой. В двух массивных чернильницах (как бы
вышках кремлёвской стены) было сухо: Макарыгину давно уже не приходилось
что-нибудь дома писать, ибо на всё хватало служебного времени, а письма он
писал авторучкой. В книжных рижских шкафах за стёклами стояли кодексы, своды
законов, комплекты журнала "Советское государство и право" за много лет,
Большая советская энциклопедия старая (ошибочная, с врагами народа), Большая
советская энциклопедия новая (всё равно с врагами народа) и Малая
энциклопедия (тоже ошибочная и тоже с врагами народа).
Всего этого Макарыгин давно уже не открывал, так как, включая и ныне
действующий, но уже безнадёжно отставший от жизни уголовный кодекс 1926
года, всё это было успешно заменено пачкою самых главных, в большинстве
своём секретных инструкций, известных ему каждая по своему номеру -- 083 или
005 дробь 2742. Инструкции эти, сосредоточившие в себе всю мудрость
судопроизводства, подшиты были в одной небольшой папке, хранимой у него на
работе. А здесь, в кабинете, книги держались не для чтения, а для почтения.
Литература же, которую Макарыгин единственно читал -- на ночь, а также в
поездах и санаториях, укрывалась в непрозрачном шкафу и была детективная.
Над столом прокурора висел большой портрет Сталина в форме
генералиссимуса, а на этажерке стоял маленький бюст Ленина.
Утробистый, выпирающий из своего мундира и переливающийся шеей через
стоячий воротник, Словута осмотрел кабинет и одобрил:
-- Хорошо живёшь, Макарыгин!
-- Да где хорошо... Думаю в [областные] переводиться.
-- В областные? -- прикинул Словута. Не мыслителя было у него лицо,
сильное челюстью и жиром, но главное ухватывал он легко. -- Да может и есть
смысл.
Смысл они понимали оба, а Радовичу знать не надо: областному прокурору
кроме зарплаты дают [пакеты], а в Главной Военной до этого надо высоко
дослужиться.
-- А зять старший -- лауреат трижды?
-- Трижды, -- с гордостью отозвался прокурор.
-- А младший -- советник не первого ранга?
-- Ещё пока второго.
-- Но боек, чёрт, до посла дослужит! А самую младшую за кого выдавать
думаешь?
-- Да упрямая девка, Словута, уж выдавал её -- не выдаётся.
-- Образованная? Инженера ищет? -- Словута, когда смеялся, отпыхивался
животом и всем корпусом. -- На восемьсот рубликов? Уж ты её за чекиста, за
чекиста выдавай, надёжное дело.
Ещё б Макарыгин этого не знал! Он и свою-то жизнь считал неудачливой
