-- и он показал пальцем вверх наискосок, где лежал Руська, -- если не можете
найти более подходящего места.
И рассерженность Потапова, любящего размеренный распорядок, и устоявшаяся
тишина всей полукруглой комнаты, которая стала им теперь особенно слышна, и
окружение стукачами (впрочем, Рубин свои убеждения мог выкрикивать
безбоязненно) -- заставили бы очнуться всяких трезвых людей.
Эти же двое очнулись лишь чуть-чуть. Их долгий -- не первый и не десятый
-- спор только начинался. Они поняли, что нужно выйти из комнаты, но не
могли уже ни смолкнуть, ни расцепиться. Они уходили, по дороге меча друг в
друга словами, пока дверь коридора не поглотила их.
И почти сразу после их ухода белый свет погас, зажёгся ночной синий.
Руська Доронин, чьё ухо бодрствовало ближе всех к их спору, был, однако,
далее всех от того, чтобы собирать на них "материал". Он слышал
недосказанный намёк Потапова, понял его, хотя и не видел устремлённого
пальца -- и испытал прилив нерешимой обиды, вызываемой у нас упрёками людей,
чьё мнение мы уважаем.
Когда он затевал эту острую двойную игру с оперативниками, он всё
предвидел, он провёл бдительность врагов, был теперь накануне зримого
торжества со [ста сорока семью] рублями, -- но он был беззащитен против
подозрения друзей! Его одинокий замысел, именно из-за того, что был так
необычен и таен, -- предавался презрению и позору. Его удивляло, как эти
зрелые, толковые, опытные люди не имели достаточной широты души, чтобы
понять его, поверить, что он -- не предатель.
И, как всегда бывает, когда мы теряем расположение людей, -- нам
становится втройне дорог тот, кто продолжает нас любить.
А если это -- ещё и женщина?..
Клара!.. Она поймёт! Он завтра же откроется ей в своей авантюре -- и она
поймёт.
И безо всякой надежды, да и безо всякого желания уснуть, он извивался в
своей распалённой постели, то вспоминая пытливые кларины глаза, то всё более
уверенно нащупывая план побега под проволоку овражком до шоссе, а там сразу
автобусом в центр города.
А дальше там поможет Клара.
В семимиллионной Москве человека найти трудней, чем во всём обнажённом
Воркутинском крае. В Москве-то и убегать!..
Дружбу Нержина с дворником Спиридоном Рубин и Сологдин благодушно
называли "хождением в народ" и поисками той самой великой сермяжной правды,
которую ещё до Нержина тщетно искали Гоголь, Некрасов, Герцен, славянофилы,
народники, Достоевский, Лев Толстой и, наконец, оболганный Васисуалий
Лоханкин.
Сами же Рубин и Сологдин не искали этой сермяжной правды, ибо обладали
Абсолютной прозрачной истиной.
Рубин хорошо знал, что понятие "народ" есть понятие вымышленное, есть
неправомерное обобщение, что всякий народ разделён на классы, и даже классы
меняются со временем. Искать высшее понимание жизни в классе крестьянства
было занятием убогим, бесплодным, ибо только пролетариат до конца
последователен и революционен, ему принадлежит будущее, и лишь в его
коллективизме и бескорыстии можно почерпнуть высшее понимание жизни.
Не менее хорошо знал и Сологдин, что "народ" есть безразличное тесто
истории, из которого лепятся грубые, толстые, но необходимые ноги для
Колосса Духа. "Народ" -- это общее обозначение совокупности серых, грубых
существ, беспросветно тянущих упряжку, в которую они впряжены рождением и из
которой их освобождает только смерть. Лишь одинокие яркие личности, как
звенящие звёзды разбросанные на тёмном небе бытия, несут в себе высшее
понимание.
И оба знали, что Нержин переболеет, повзрослеет, одумается.
И, действительно, Нержин перебывал и пропутался уже во многих крайностях.
Изнылая от боли за [страдающего брата], русская литература прошлого века
создала в нём, как во всех своих первочитателях, -- в серебряном окладе и с
нимбом седовласый образ Народа, соединившего в себе мудрость, нравственную
чистоту, духовное величие.
Но это было отдельно -- на книжной полке и где-то [там] -- в деревнях, на
полях, на перепутьях девятнадцатого века. Небо же развернулось -- двадцатого
века, и мест этих под небом давно на Руси не было.
Не было и никакой Руси, а -- Советский Союз, и в нём -- большой город. В
городе рос юноша Глеб, на него сыпались успехи из рога наук, он замечал, что
соображает быстро, но есть соображающие и побыстрее него и подавляющие
обилием знаний. И Народ продолжал стоять на полке, а понимание было такое:
только те люди значительны, кто носит в своей голове груз мировой культуры,
энциклопедисты, знатоки древностей, ценители изящного, мужи
многообразованные и разносторонние. И надо принадлежать к избранным. А
неудачник пусть плачет.
Но началась война, и Нержин сперва попал ездовым в обоз и, давясь от
обиды, неуклюжий, гонялся за лошадьми по выгону, чтоб их обратать или
вспрыгнуть им на спину. Он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжи, не
умел брать сена на вилы, и даже гвоздь под его молотком непременно
изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером. И чем горше доставалось
Нержину, тем гуще ржал над ним вокруг небритый, матерщинный, безжалостный,
очень неприятный Народ.
Потом Нержин выбился в артиллерийские офицеры. Он снова помолодел,
половчел, ходил, обтянутый ремнями, и изящно помахивал сорванным прутиком,
другой ноши у него не бывало. Он лихо подъезжал на подножке грузовика,
задорно матерился на переправах, в полночь и в дождь был готов в поход и вёл
за собой послушный, преданный, исполнительный и потому весьма приятный
Народ. И этот его собственный небольшой народ очень правдоподобно слушал его
политбеседы о том большом Народе, который встал единой грудью.
Потом Нержина арестовали. В первых же следственных и пересыльных тюрьмах,
в первых лагерях, тупым смертным боем ударивших по нему, он ужаснулся
изнанке некоторых "избранных" людей: в условиях, где только твёрдость, воля
и преданность друзьям являли сущность арестанта и решали участь его
товарищей, -- эти тонкие, чуткие, многообразованные ценители изящного
оказывались частенько трусами, быстрыми на сдачу, а при их образованности --
отвратительно изощрёнными в оправданиях сделанной подлости; такие быстро
вырождались в предателей и попрошаек. И самого себя Нержин увидел едва не
таким, как они. И он отшатнулся от тех, к кому прежде считал за честь
принадлежать. Теперь он стал ненавистно высмеивать, чему поклонялся прежде.
Теперь он стремился опроститься, отбить у себя последние навычки
интеллигентской вежливости и размазанности. В пору беспросветных неудач, в
провалах своей перешибленной судьбы, Нержин счёл, что ценны и значительны
только те люди, кто своими руками строгает дерево, обрубает металл, кто
пашет землю и льёт чугун. У людей простого труда Нержин старался теперь
перенять и мудрость всё умеющих рук и философию жизни. Так для Нержина круг
замкнулся, и он пришёл к моде прошлого века, что надо идти, спускаться [в]
[народ].
Но за замкнутым кругом шёл ещё хвостик спирали, недоступный для наших
дедов. Как тем, образованным барам XIX столетия, образованному зэку Нержину
для того, чтобы спускаться в народ, не надо было переодеваться и нащупывать
лестничку: его просто турнули в народ, в изорванных ватных брюках, в
заляпанном бушлате, и велели вырабатывать норму. Судьбу простых людей Нержин
разделил не как снисходительный, всё время разнящийся и потому чужой барин,
но -- как сами они, не отличимый от них, равный среди равных.
И не для того, чтобы подладиться к мужикам, а чтобы заработать обрубок
сырого хлеба на день, пришлось Нержину учиться и вколачивать гвоздь струною
в точку и пристрагивать доску к доске. И после жестокой лагерной выучки с
Нержина спало ещё одно очарование. Нержин понял, что спускаться ему было
дальше незачем и не к кому. Оказалось, что у Народа не было перед ним
никакого кондового сермяжного преимущества. Вместе с этими людьми садясь на
снег по окрику конвоя, и вместе прячась от десятника в тёмных закоулках
строительства, вместе таская носилки на морозе и суша портянки в бараке, --
Нержин ясно увидел, что люди эти ничуть не выше его. Они не стойче его
переносили голод и жажду. Не твёрже духом были перед каменной стеной
десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не изворотливей его в крутые
минуты этапов и шмонов. Зато были они слеп ей и доверчивей к стукачам. Были
падче на грубые обманы начальства. Ждали амнистии, которую Сталину было
труднее дать, чем околеть. Если какой-нибудь лагерный держиморда в хорошем
настроении улыбался -- они спешили улыбаться ему навстречу. А ещё они были
много жадней к мелким благам: "дополнительной" прокислой стограммовой
пшённой бабке, уродливым лагерным брюкам, лишь бы чуть поновей или
попестрей.
В большинстве им не хватало той [точки зрения], которая становится дороже
самой жизни.
Оставалось -- быть самим собой.
Отболев в который раз каким увлечением, Нержин -- окончательно или нет?
-- понял Народ ещё по-новому, как не читал нигде: Народ -- это не все,
говорящие на нашем языке, но и не избранцы, отмеченные огненным знаком
гения. Не по рождению, не по труду своих рук и не по крылам своей
образованности отбираются люди в народ.
А -- по душе.
Душу же выковывает себе каждый сам, год от году.
Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать
[человеком]. И через то -- крупицей своего народа.
С такою душой человек обычно не преуспевает в жизни, в должностях, в
богатстве. И вот почему [народ] преимущественно располагается не на верхах
общества.
Рыжего круглоголового Спиридона, на лице которого без привычки никак было
не отличить почтения от насмешки, Нержин выделил сразу по его приезде на
шарашку. Хотя были тут ещё и плотники, и слесари, и токари, но чем-то
ядрёным разительно отличался от них Спиридон, так что не могло быть
сомнения, что он-то и есть тот представитель Народа, у которого следовало
черпать.
Однако, Нержин испытал затруднённость: не мог найти повода познакомиться
со Спиридоном ближе, ещё не было о чём им говорить, не встречались они по
работе и жили врозь. Небольшая группа работяг жила на шарашке в отдельной
комнате, отдельно проводила досуг, и когда Нержин стал нахаживать к
Спиридону -- Спиридон и его соседи по койкам дружно определили, что Нержин
-- [волк] и рыскает за добычей для кума.
Хотя сам Спиридон считал своё положение на шарашке последним, и нельзя
себе было представить, зачем бы оперуполномоченные его обкладывали, но, так
как они не брезгуют никакой падалью, следовало остерегаться. При входе
Нержина в комнату Спиридон притворно озарялся, давал место на койке, и с
глупым видом принимался рассказывать что-нибудь за-тридевять-земельное от
политики: как трущуюся рыбу бьют остями, как её в тиховодье рогаткой лозовой
цепляют под [зябры, а] и ловят в сетя; или как он ходил "по лосей, по
медведя рудого" (а чёрного с белым галстуком медведя остерегайся!); как
травой медуницей змей отгоняют, дятловка же трава для косьбы больно хороша.
Ещё был долгий рассказ, как в двадцатые годы ухаживал он за своей Марфой
Устиновной, когда она в сельском клубе в драмкружке играла; её прочили за
богатого мельника, она же по любви договорилась бежать со Спиридоном -- и на
Петров день он на ней женился украдом.
При этом малоподвижные больные глаза Спиридона из-под густых рыжеватых
бровей добавляли: "Ну, что ходишь, волк? Не разживёшься, сам видишь."
И действительно, любой стукач давно б уж отчаялся и покинул неподатливую
