Он втёрся в их поток как цивильный и опять вровень с той же телегой и
похлёстывая тую же лошадку, подчиняясь такой же неоспоримой правоте нового
решения, зашагал по запруженной дороге от Почепа до Слуцка.
Тут Нержин только брался за голову и раскачивался.
-- Ай-я-яй! Что ж за чудо получается, Спиридон Данилыч? Как это мне всё в
голову уместить? Ты ж на Кронштадт по льду шёл, ты нам советскую власть
устанавливал, ты и в колхозы загонял...
-- А ты -- не устанавливал?
Нержин терялся. Принято было, что устанавливали советскую власть отцы,
что тогда, в семнадцатом-восемнадцатом, было это особенно торжественно или
особенно обдумывалось каждым.
Усмешка явственней обозначалась на губах Спиридона:
-- Ты-то устанавливал -- не заметил? -- донимал он.
-- Не заметил, -- шептал Нержин, перебирая в памяти три года своего
фронтового командования.
-- Так вот и бывает... Сеем рожь, а вырастает лебеда...
Но дальше, дальше надо было ставить социальный эксперимент! -- и Нержин
только спрашивал:
-- И что ж дальше, Данилыч?
Что ж дальше! Мог, конечно, опять в лес отбиться и отбивался раз, да
встреча лихая вышла с бандитами, еле спас от них дочь. И ещё поехал с
потоком. А потом уж стал и думать, что наши ему не поверят, всё равно
припомнят, что в партизаны он не сразу пошёл и убег оттуда, и уж семь бед,
один ответ, и доехал до Слуцка. А там сажали на поезда и давали талоны на
питание аж до Рейнской области. Сперва прошелестел такой слух, что с детьми
брать не будут -- и Спиридон уже смекал, как поворачивать. Но взяли всех --
и он бросил ни за так телегу с лошадью и уехал. Под Майнцем его с мальчиками
определили на завод, а жену с дочкой поставили работницами к бауэрам.
И вот на том заводе однажды немецкий мастер ударил сына Спиридонова
младшенького. Спиридон не думал долго, а с топором подскочил и замахнулся на
мастера. По законам германского райха, дойди только до законов, замах такой
значил -- расстрел Спиридону. Но мастер остыл, подошёл к бунтовщику и
сказал, как передавал теперь Спиридон:
-- Я сам -- фатер. Я тебя -- ферштэе.
И не доложил дальше! И узнал вскоре Спиридон, что в то самое утро мастер
получил извещение о смерти сына в России.
Окалённый, с околоченными боками, Спиридон, вспоминая того рейнского
мастера, не стыдясь, отирал слезу рукавом:
-- После этого я на немцев не сердюся. Что хату сожгли и всё зло этот
фатер снял. Ведь проникся же человек! -- вот тебе и немец...
Но это было из редких, из очень редких потрясений в своей правоте,
колебнувшее дух упрямого рыжего мужика. Все остальные тяжёлые годы, во всех
жестоких выныриваниях и окунаньях, никакие раздумки не обессиливали
Спиридона в минуты решений. И так своей повседневной методикой Спиридон
опровергал лучшие страницы Монтеня и Шаррона.
Несмотря на ужасающее невежество и беспонятность Спиридона Егорова в
отношении высших порождений человеческого духа и общества -- отличались
равномерной трезвостью его действия и решения. И если знал он, что все
деревенские собаки перестреляны немцами, то, хоть знал это не специально, а
было это с ним, и отрубленную коровью голову клал спокойно в лёгкий снежок,
чего бы никак не сделал в другое время. И хоть никогда, конечно, не изучал
он ни географии, ни немецкого языка, но когда худо привелось им на постройке
окопов в Эльзасе (ещё и американцы с самолётов их поливали) -- он убежал
оттуда со старшим сыном и, никого не спрашивая, и не читая немецких
надписей, днём перетаиваясь, одними ночами, по незнаемой земле, без дорог,
прямо, как летает ворона, просёк девяносто километров и дом в дом подкрался
к тому бауэру под Майнцем, у которого работала жена. Там они и досидели в
бункере в саду до прихода американцев.
Ни один из вечно-проклятых вопросов о критерии истинности чувственного
восприятия, об адекватности нашего познания вещам в себе -- не терзал
Спиридона. Он был уверен, что видит, слышит, обоняет и понимает всё --
неоплошно.
Так же и в учении о добродетели всё у Спиридона было бесшумно и одно к
одному подогнано. Он никого не оговаривал. Никогда не лжесвидетельствовал.
Сквернословил только по нужде. Убивал только на войне. Дрался только из-за
невесты. Ни у какого человека он не мог ни лоскутка, ни крошки украсть, но
со спокойным убеждением воровал у государства всякий раз, как выпадала
возможность. А что, как он рассказывал, до женитьбы "клевал по бабам", --
так и властитель дум наших Александр Пушкин признавался, что заповедь "не
возжелай жены ближнего твоего" ему особенно тяжела.
И сейчас, в пятьдесят лет, заключённый, почти слепой, очевидно обречённый
здесь, в тюрьме, умереть, -- Спиридон не выказывал движения к святости, или
к унынию, или к раскаянию, или тем более к исправлению (как это выражалось в
названии лагерей), -- но со старательною метлою своей в руках каждый день от
зари до зари мёл двор и тем отстаивал свою жизнь перед комендантом и
оперуполномоченным.
Какие б ни были власти -- с властями жил Спиридон всегда в раскосе.
Что любил Спиридон -- это была земля.
Что было у Спиридона -- это было семья.
Понятия "родина", "религия" и "социализм", не употребительные в будничном
повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону -- уши
его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.
Его родиной была -- семья.
Его религией была -- семья.
И социализмом тоже была семья.
А всех сеятелей разумного-доброго-вечного, писателей и ораторов,
называвших Спиридона богоносцем (да он о том не знал), священников,
социал-демократов, вольных агитаторов и штатных пропагандистов, белых
помещиков и красных председателей, кому на протяжении жизни было дело до
Спиридона, он, по вынужденности беззвучно, в сердцах посылал:
-- А не пошли бы вы на ...?!
Над их головами ступени деревянной лестницы гудели и поскрипывали от
переступов и шарканья ног. Иногда просыпался сверху истолчённый прах и крохи
мусора, но ни Спиридон, ни Нержин почти их не замечали.
Они сидели на неметенном полу в своих нечистых, давно заношенных, с
задубившимися задами парашютных синих комбинезонах, охватив колени руками.
Сидеть так, не подмостясь чурками, было не очень удобно, их малость
запрокидывало, -- оттого плечами и спинами они упирались в косо идущие
доски, снизу пришитые к лестнице. Глаза же их смотрели прямо вперёд, но тоже
упирались -- в облупленную боковую стену уборной.
Нержин, как всегда, когда нужно было что-то осознать, обнять мыслью,
часто курил -- и издавленные окурки складывал рядком у полусгнившего
плинтуса, от которого вверх до лестницы шёл треугольник белёной, но грязной
стены. Спиридон же, хотя и получал, как все, папиросы "беломорканал", ещё
раз своей обложкой напоминавшие ему о гиблой работе в гиблом краю, где едва
не сложил он костей, -- твердо не курил, подчиняясь запрету германских
врачей, вернувших ему три десятых зрения одним глазом, вернувших свет.
К немецким врачам Спиридон сберёг благодарность и почтение. Они ему, уже
безнадёжно слепому, вгоняли большую иглу в хребет, долго держали под
повязками с мазью на глазах, потом сняли повязки в полутёмной комнате и
велели -- "смотри!" И мир забрезжил! При свете тусклого ночника, казавшегося
Спиридону ярким солнцем, он одним глазом различил тёмный очерк головы своего
спасителя и, припав, поцеловал его руку.
Нержин вообразил себе всегда сосредоточенное, а в этот миг смягчённое
лицо глазного доктора с Рейна. Врач смотрел на освобождённого от повязок
рыжего дикаря из восточных степей, чей тёплый голос, чья благодарность
взахлёб говорили, что дикарь этот, возможно, был предназначен к лучшей жизни
и не по своей вине стал таким.
А поступок был с точки зрения немцев хуже, чем дикарский.
Уже после конца войны Спиридон со всей семьёй жил в американском лагере
перемещённых лиц. И повстречался с ним односельчанин, сват, ещё иначе
"сват-сучка" за какие-то дела при сколачивании колхоза. С этим сватом-сучкой
они вместе ехали до Слуцка, а в Германии их раскидали. И вот теперь надо
было благополучно встречу обмыть, и другого ничего не было -- принёс сват
бутылку спирту. Спирт был непробованный, и надпись немецкая не прочтена --
зато бесплатно им достался. Что ж, и осмотрительный, недоверчивый,
избегнувший тысячи опасностей Спиридон тоже ведь был не защищён от русского
авося -- ладно, откупоривай, сват! Чкнул Спиридон полный стакан, а остальное
в одномашку допил сват-сучка. Спасибо, хоть сыновей при том не было, а то б
и им по стопочке досталось. Проснувшись после полудня, Спиридон испугался
ранней темноты в комнате, высунулся в окно, но света было мало и там, и он
долго не мог понять, как это у американского штаба через улицу и у часового
верхней половины не было, а нижняя была. Он ещё хотел скрыть беду от Марфы,
но к вечеру пелена полной слепоты застлала и нижнюю часть его глаз.
А сват-сучка умер.
После первой операции глазные врачи сказали: год прожить в покое, потом
сделают ещё одну, левый будет видеть совсем, а правый -- наполовину. Они это
точно обещали, и надо было бы дождаться, но...
-- Наши-то врали, стервы -- в обои ухи не уберёшь.
И колхозов больше нет, и всё вам прощается, братья и сестры вас ждут,
колокола звонят -- хоть американские ботинки скидать, босиком сюдою бечь.
Нет! Это не помещалось в голове.
-- Данилыч! -- выразительно отговаривал Нержин, будто не поздно было ещё
и передумать. -- Да ведь не сам ли ты говорил... насчёт лебеды? Кой тебя
леший за загривок тянул? Неужели ты мог поверить?
Всё окруженье глаз Спиридона -- и веки, и виски, и подглазья, были
мелко-морщинисты. Он усмехнулся:
-- Я-то?.. Я, Глеба, верно знал, что залямчат. Уж я у американцев
разлакомился, по воле бы сюда не поехал.
-- Так люди на чём ловились? -- ехали сюда к семье. А у тебя вся семья
под мышками, кто ж тебя в Советский Союз манил?
Вздохнул Спиридон:
-- Марфе Устиновне я сразу сказал: девка, озеро в рот сулят, а из поганой
лужи лакнуть ещё дадут ли?.. Она мне, голову так легонько потрепавши:
парень-парень, были б твои глазоньки, а там рассмотрим. Давай вторую
операцию ждать. Ну, а у детей всех трёх -- нетерпёжка, дух загорелся: тятя!
маманя! да домой! да на родину! Да что ж у нас в России глазных врачей нет?
Да мы немцев разбили, так кто раненых лечил?! Ещё получше наши врачи!
Русскую, мол, школу им кончать надо, старшенький у меня двух классов только
и не доучился. Дочка Вера из слез не выхлюпывается -- вы хотите, чтоб я за
немца замуж пошла? Мало было ей на Рейне русских, всё кажется девке, что
самого главного жениха она здесь упускает... Эх, чешу в голове, детки-детки,
врачи-то у нас в России есть, да житьё там убойное, у батьки уже по шее
полозом тёрто, куды рвётесь? Нет, видать, обо всё обжечься надо -- самому.
Так, не Спиридона первого, погубили его дети. Короткие жёсткие усы его,
рыжие с проседью, подрагивали при воспоминании:
-- Листовкам ихним я на грош не верил, и что от тюрьмы-терпихи мне не
уйтить -- знал. Но так думал, что всё вину на меня опрокинут, дети --
причём? Меня посадят -- дети нехай живут. Но заразы эти по-своему рассудили
-- и мою голову взяли и ихние.
На пограничной станции мужчин и женщин сразу разделяли и дальше гнали в
отдельных эшелонах. Семья Егоровых всю войну продержалась вместе, а теперь
развалилась. Никто не спрашивал, брянский ты или саратовский. Жену с дочерью
безо всякого суда сослали в Пермскую область, где дочь теперь работала в
лесхозе на бензопиле. Спиридона же с сыновьями спроворили за колючку, судили
