И тогда, уезжая, безопасно оставить написанное у Симочки.
Но и во имя такой цели не было у него сил солгать перед глазами,
смотревшими с надеждой.
Убегая от тех глаз, от того вопроса, он стал целовать её маленькие
неокруглые плечи, оголённые из-под блузки его руками.
-- Ты меня как-то спрашивала, что я всё пишу да пишу, -- с затруднением
сказал он.
-- А что? Что ты пишешь? -- любопытливо спросила Симочка.
Если б она не перебила, не спросила так жадно, -- он бы, кажется, сейчас
ей сам что-то рассказал. Но она с нетерпением спросила -- и он насторожился.
Он столько лет жил в мире, где протянуты были всюду хитрые незаметные
проволочки мин, проволочки ко взрывателям.
Вот эти доверчивые любящие глаза -- они вполне могли работать на
оперуполномоченного.
Ведь с чего началось у них? Первый прикоснулся щекою не он -- она. Так
это могло быть подстроено!..
-- Так, историческое, -- ответил он. -- Вообще историческое, из
петровских времён... Но мне это дорого. Пока Антон меня не вышвырнет -- я
ещё буду писать. А куда я всё дену, уезжая?
И подозрительно углубился глазами в её глаза.
Симочка покойно улыбалась:
-- Как -- куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. -- И ещё высматривала
в нём: -- Скажи, а твоя жена -- очень красивая?
Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с
лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что её стало
слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а --
раскраснелая, в растрёпанной одежде -- стала читать бесстрастным мерным
голосом артикуляционную таблицу:
-- ... дьер... фскоп... штап... Да, я слушаю... Что, Валентин Мартыныч?
Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но кажется есть шесть-Гэ-два.
Сейчас я кончу таблицу и выйду... гвен... жан... -- и отпустила клапан. И
ещё тёрлась головой о грудь Глеба. -- Надо идти, становится заметно. Ну,
отпустите меня...
Но в голосе её не было никакой решительности. Он плотней охватил и сильно
прижал её к себе вверху, внизу, всю:
-- Нет!.. Я отпускал тебя -- и зря. А вот теперь -- нет!
-- Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать!
-- Сейчас! Здесь! -- требовал он.
И целовал.
-- Не сегодня! -- возражала она, послушная.
-- Когда же?
-- В понедельник... Я опять буду дежурить, вместо Лиры... Приходите в
ужинный перерыв... Целый час будем с вами... Если этот сумасшедший Валентуля
не придёт...
Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застёгнута,
причёсана и вышла первая, неприступно-холодна.
-- Я в эту синюю лампочку когда-нибудь сапогом запузырю, чтоб не
раздражала.
-- Не попадёшь.
-- С пяти метров -- чего не попасть? Спорим на завтрашний компот?
-- Ты ж разуваешься на нижней койке, метр добавь.
-- Ну, с шести. Ведь вот, гады, чего не выдумают -- лишь бы зэкам
досадить. Всю ночь на глаза давит.
-- Синий свет?
-- А что? Световое давление. Лебедев открыл. Аристипп Иваныч, вы не
спите? Не откажите в любезности, подайте мне наверх один мой сапог.
-- Сапог, Вячеслав Петрович, я могу вам передать, но ответьте прежде, чем
вам не угодил синий свет?
-- Хотя бы тем, что у него длина волны короткая, а кванты большие. Кванты
по глазам бьют.
-- Светит он мягко, и мне лично напоминает синюю лампадку, которую в
детстве зажигала на ночь мама.
-- Мама! -- в голубых погонах! Вот вам, пожалуйста, разве можно людям
дать подлинную демократию? Я заметил: в любой камере по любому мельчайшему
вопросу -- о мытье мисок, о подметании пола, вспыхивают оттенки всех
противоположных мнений. Свобода погубила бы людей. Только дубина, увы, может
указать им истину.
-- А что, лампадке здесь было бы подстать. Ведь это -- бывший алтарь.
-- Не алтарь, а купол алтаря. Тут перекрытие междуэтажное добавили.
-- Дмитрий Александрыч! Что вы делаете? В декабре окно открываете! Пора
это кончать.
-- Господа! Кислород как раз и делает зэка бессмертным. В комнате
двадцать четыре человека, на дворе -- ни мороза, ни ветра. Я открываю на
Эренбурга.
-- И даже на полтора! На верхних койках духотища!
-- Эренбурга вы как считаете, -- по ширине?
-- Нет, господа, по длине, очень хорошо упирается в раму.
-- С ума сойти, где мой лагерный бушлат?
-- Всех этих кислородников я послал бы на Ой-Мя-кон, на [общие]. При
шестидесяти градусах ниже нуля они бы отработали двенадцать часиков, -- в
козлятник бы приползли, только бы тепло!
-- В принципе я не против кислорода, но почему кислород всегда холодный?
Я -- за подогретый кислород.
-- ... Что за чёрт? Почему в комнате темно? Почему так рано гасят белый
свет?
-- Валентуля, вы фрайер! Вы бродили б ещё до часу! Какой вам свет в
двенадцать?
-- А вы -- пижон!
В синем комбинезоне
Надо мной пижон.
В лагерной зоне -
Как хорошо!
Опять накурили? Зачем вы все курите? Фу, гадость... Э-э, и чайник
холодный.
-- Валентуля, где Лев?
-- А что, его на койке нет?
-- Да книг десятка два лежит, а самого нет.
-- Значит, около уборной.
-- Почему -- около?
-- А там лампочку белую вкрутили, и стенка от кухни тёплая. Он, наверно,
книжку читает. Я иду умываться. Что ему передать?
-- Да-а... Стелет она мне на полу, а себе тут же, на кровати. Ну, сочная
баба, ну такая сочная...
-- Друзья, я вас прошу -- о чём-нибудь другом, только не про баб. На
шарашке с нашей мясной пищей -- это социально-опасный разговор.
-- Вообще, орлы, кончайте! Отбой был.
-- Не то что отбой, по-моему уже гимн слышно откуда-то.
-- Спать захочешь -- уснёшь, небось.
-- Никакого чувства юмора: пять минут сплошь дуют гимн. Все кишки
вылезают: когда он кончится? Неужели нельзя было ограничиться одной
строфой?
-- А позывные? Для такой страны, как Россия?!..
Жабьи вкусы.
-- В Африке я служил. У Роммеля. Там что плохо? -- жарко очень и воды
нет...
-- В Ледовитом океане есть остров такой -- Махоткина. А сам Махоткин --
лётчик полярный, сидит за антисоветскую агитацию.
-- Михал Кузьмич, что вы там всё ворочаетесь?
-- Ну, повернуться с боку на бок я могу?
-- Можете, но помните, что всякий ваш даже небольшой поворот внизу
отдаётся здесь, наверху, громадной амплитудой.
-- Вы, Иван Иваныч, ещё лагерь миновали. Там -- вагонка четверная, один
повернётся -- троих качает. А внизу ещё кто-нибудь цветным тряпьём
завесится, бабу приведёт -- и наворачивает. Двенадцать баллов качка! Ничего,
спят люди.
-- Григорий Борисыч, а когда вы на шарашку первый раз попали?
-- Я думаю там пентод поставить и реостатик маленький.
-- Человек он был самостоятельный, аккуратный. Сапоги на ночь скинет --
на полу не оставит, под голову ло'жит.
-- В те года на полу не оставляй!
-- В Освенциме я был. В Освенциме вот страшно: с вокзала к крематориям
ведут -- и музыка играет.
-- Рыбалка там замечательная, это одно, а другое -- охота. Осенью час
походишь -- фазанами весь изувешен. В камыши зайдёшь -- кабаны, в поле --
зайцы...
-- Все эти шарашки повелись с девятьсот тридцатого года, как стали
инженеров косяками гнать. Первая была на Фуркасовском, проект Беломора
составляли. Потом -- рамзинская. Опыт понравился. На воле невозможно собрать
в одной конструкторской группе двух больших инженеров или двух больших
учёных: начинают бороться за имя, за славу, за сталинскую премию,
обязательно один другого выживет. Поэтому все конструкторские бюро на воле
-- это бледный кружок вокруг одной яркой головы. А на шарашке? Ни слава, ни
деньги никому не грозят. Николаю Николаичу полстакана сметаны и Петру
Петровичу полстакана сметаны. Дюжина медведей мирно живёт в одной берлоге,
потому что деться некуда. Поиграют в шахматишки, покурят -- скучно. Может,
изобретём что-нибудь? Давайте! Так создано многое в нашей науке! И в этом --
основная идея шарашек.
-- ...Друзья! Новость!! Бобынина куда-то повезли!
-- Валька, не скули, подушкой наверну!
-- Куда, Валентуля?
-- Как повезли?
-- Младшина пришёл, сказал -- надеть пальто, шапку.
-- И с вещами?
-- Без вещей.
-- Наверно, к начальству большому.
-- К Фоме?
-- Фома бы сам приехал, хватай выше!
-- Чай остыл, какая пошлость!..
-- Валентуля, вот вы ложечкой об стакан всегда стучите после отбоя, как
это мне надоело!
-- Спокойно, а как же мешать сахар?
-- Беззвучно.
-- Беззвучно происходят только космические катастрофы, потому что в
мировом пространстве звук не распространяется. Если бы за нашими плечами
разорвалась Новая Звезда, -- мы бы даже не услышали. Руська, у тебя одеяло
упадёт, что ты свесил? Ты не спишь? Тебе известно, что наше Солнце -- Новая
Звезда, и Земля обречена на гибель в самое ближайшее время?
-- Я не хочу в это верить. Я молодой и хочу жить!
-- Ха-ха! Примитивно!.. Какой чай холодный... [С'э лё мо]! Он хочет жить!
-- Валька! Куда повезли Бобынина?
-- Откуда я знаю? Может -- к Сталину.
-- А что бы вы сделали, Валентуля, если бы к Сталину позвали вас?
-- Меня? Хо-го! Парниша! Я б ему объявил протест по всем пунктам!
-- Ну, по каким, например?
-- Ну, по всем-по всем-по всем. [Пар экзампль] -- почему живём без
женщин? Это сковывает наши творческие возможности.
-- Прянчик! Заткнись! Все спят давно -- чего разорался?
-- Но если я не хочу спать?
-- Друзья, кто курит -- прячьте огоньки, идёт младшина.
-- Что это он, падло?.. Не споткнитесь, гражданин младший лейтенант --
долго ли нос расшибить?
-- Прянчиков!
-- А?
-- Где вы? Ещё не спите?
-- Уже сплю.
-- Оденьтесь быстро.
-- Куда? Я спать хочу.
-- Оденьтесь-оденьтесь, пальто, шапку.
-- С вещами?
-- Без вещей. Машина ждёт, быстро.
-- Это что -- я вместе с Бобыниным поеду?
-- Уж он уехал, за вами другая.
-- А какая машина, младший лейтенант, -- воронок?
-- Быстрей, быстрей. "Победа".
-- Да кто вызывает?
-- Ну, Прянчиков, ну что я вам буду всё объяснять? Сам не знаю, быстрей.
-- Валька! Сказани там!
-- Про свидания скажи! Что, гады, Пятьдесят Восьмой статье свидание раз в
год?
-- Про прогулки скажи!
-- Про письма!..
-- Про обмундирование!
-- Рот фронт, ребята! Ха-ха! [Адъё]!
-- ... Товарищ младший лейтенант! Где, наконец, Прянчиков?
-- Даю, даю, товарищ майор! Вот он!
-- Про всё, Валька, кроши, не стесняйся!..
-- Во псы разбегались среди ночи!
-- Что случилось?
-- Никогда такого не было...
-- Может, война началась? Расстреливать возят?..
-- Тю на тебя, дурак! Кто б это стал нас -- по одному возить? Когда война
начнётся -- нас скопом перебьют или чумой заразят через кашу, как немцы в
концлагерях, в сорок пятом...
-- Ну, ладно, спать, браты! Завтра узнаем.
-- Это вот так, бывало, в тридцать девятом -- в сороковом Бориса
Сергеевича Стечкина с шарашки вызовет Берия, -- уж он с пустыми руками не
вернётся: или начальника тюрьмы переменят или прогулки увеличат... Стечкин
терпеть не мог этой системы подкупа, этих категорий питания, когда
академикам дают сметану и яйца, профессорам -- сорок грамм сливочного масла,
а простым лошадкам по двадцать... Хорош человек был Борис Сергеевич, царство
ему небесное...
-- Умер?
-- Нет, освободился... Лауреатом стал.
Потом стих и мерный усталый голос [повторника] Абрамсона, побывавшего на
шарашках ещё во время своего первого срока. В двух сторонах дошёптывали
начатые истории. Кто-то громко и противно храпел, минутами будто собираясь
взорваться.
Неяркая синяя лампочка над широкими четырёхстворчатыми дверьми,
вделанными во входную арку, освещала с дюжину двухэтажных наваренных коек,
