понял! только на тюремном полу перебрал и осознал -- и этот упущенный
случай, целые годы упущенные, целый мир -- жгли его тут напрокол.
Ну ничего, теперь уже дожить меньше двух суток, до вечера понедельника.
Глеб наклонился к уху соседа:
-- Руська! А у тебя -- что? Кто-нибудь есть?
-- Да! Есть! -- с мукой прошептал Ростислав, лёжа пластом, сжимая
подушку. Он дышал в неё -- и ответный жар подушки, и весь жар юности, так
зло-бесплодно чахнущей в тюрьме, -- всё накаляло его молодое, пойманное,
просящее выхода и не знающее выхода тело. Он сказал -- "есть", и он хотел
верить, что девушка есть, но было только неуловимое: не поцелуй, даже не
обещание, было только то, что девушка со взглядом сочувствия и восхищения
слушала сегодня вечером, как он рассказывал о себе -- и в этом взгляде
девушки Руська впервые осознал сам себя как героя, и биографию свою как
необыкновенную. Ничего ещё не произошло между ними, и вместе с тем уже
произошло что-то, отчего он мог сказать, что девушка у него -- есть.
-- Но кто она, слушай? -- допытывался Глеб.
Чуть приоткрыв одеяло, Ростислав ответил из темноты:
-- Тс-с-с... Клара...
-- Клара?? Дочь прокурора?!!
Начальник Отдела Специальных Задач кончал свой доклад у министра
Абакумова. (Речь шла о согласовании календарных сроков и конкретных
исполнителей смертных актов заграницей в наступающем 1950-м году;
принципиальный же план политических убийств был утверждён самим Сталиным ещё
перед уходом в отпуск.)
Высокий (ещё увышенный высокими каблуками), с зачёсанными назад чёрными
волосами, с погонами генерального комиссара второго ранга, Абакумов победно
попирал локтями свой крупный письменный стол. Он был дюж, но не толст (он
знал цену фигуре и даже поигрывал в теннис). Глаза его были неглупые и имели
подвижность подозрительности и сообразительности. Где надо, он поправлял
начальника отдела, и тот спешил записывать.
Кабинет Абакумова был если и не зал, то и не комната. Тут был и
бездействующий мраморный камин и высокое пристенное зеркало; потолок --
высокий, лепной, на нём люстра, и нарисованы купидоны и нимфы в погоне друг
за другом (министр разрешил там оставить всё, как было, только зелёный цвет
перекрасить, потому что терпеть его не мог). Была балконная дверь, глухо
забитая на зиму и на лето; и большие окна, выходившие на площадь и не
отворяемые никогда. Часы тут были: стоячие, отменные футляром; и накаминные,
с фигуркою и боем; и вокзальные электрические на стене. Часы эти показывали
довольно-таки разное время, но Абакумов никогда не ошибался, потому что ещё
двое золотых у него было при себе: на волосатой руке и в кармане (с
сигналом).
В этом здании кабинеты росли с ростом чинов их обладателей. Росли
письменные столы. Росли столы заседаний под скатертями синего, алого и
малинового сукна. Но ревнивее всего росли портреты Вдохновителя и
Организатора Побед. Даже в кабинете простых следователей он был изображён
много больше своей натуральной величины, в кабинете же Абакумова Вождь
Человечества был выписан кремлёвским художником-реалистом на полотне
пятиметровой высоты, в полный рост от сапог до маршальского картуза, в
блеске всех орденов (никогда им и не носимых), полученных большей частью от
самого себя, частью -- от других королей и президентов, и только югославские
ордена были старательно потом замазаны под цвет сукна кителя.
Как бы, однако, сознавая недостаточность этого пятиметрового изображения
и испытывая потребность всякую минуту вдохновляться видом Лучшего Друга
контрразведчиков, даже когда глаза не подняты от стола, -- Абакумов ещё и на
столе держал барельеф Сталина на стоячей родонитовой плите.
А ещё на одной стене просторно помещался квадратный портрет сладковатого
человека в пенсне, кто направлял Абакумова непосредственно.
Когда начальник смертного отдела ушёл, -- во входных дверях показались
цепочкой и прошли цепочкой по узору ковра заместитель министра
Селивановский, начальник отдела Специальной Техники генерал-майор Осколупов
и главный инженер того же отдела инженер-полковник Яконов. Соблюдая
чинопочитание друг перед другом и выказывая особое уважение к обладателю
кабинета, они так и шли, не сходя со средней полоски ковра, гуськом,
по-индейски, ступая след в след, слышны же были шаги одного Селивановского.
Худощавый старик с перемешанными седыми и серыми волосами, стриженными
бобриком, в сером костюме невоенного покроя, Селивановский из десяти
заместителей министра был на особом положении как бы нестроевого: он
заведовал не оперчекистскими и не следовательскими управлениями, а связью и
хрупкой секретной техникой. Поэтому на совещаниях и в приказах ему меньше
перепадало от гнева министра, он держался в этом кабинете не так скованно и
сейчас уселся в кожаное толстое кресло перед столом.
Когда Селивановский сел, -- передним оказался уже Осколупов. Яконов же
стоял позади него, как бы пряча свою дородность.
Абакумов посмотрел на открывшегося ему Осколупова, которого видел в жизни
разве что раза три -- и что-то симпатичное показалось ему в нём. Осколупов
был расположен к полноте, шея его распирала воротник кителя, а подбородок,
сейчас подобострастно подобранный, несколько отвисал. Одубелое лицо его,
изрытое оспой щедрее, чем у Вождя, было простое честное лицо исполнителя, а
не заумное лицо интеллигента, много из себя воображающего.
Прищурясь поверх его плеча на Яконова, Абакумов спросил:
-- Ты -- кто?
-- Я? -- перегнулся Осколупов, удручённый, что его не узнали.
-- Я? -- выдвинулся Яконов чуть вбок. Он втянул, сколько мог, свой
вызывающий мягкий живот, выросший вопреки всем его усилиям, -- и никакой
мысли не дозволено было выразиться в его больших синих глазах, когда он
представился.
-- Ты, ты, -- подтвердительно просопел министр. -- Объект Марфино --
твой, значит? Ладно, садитесь.
Сели.
Министр взял разрезной нож из рубинового плексигласа, почесал им за ухом
и сказал:
-- В общем, так... Вы мне голову морочите сколько? Два года? А по плану
вам было пятнадцать месяцев? Когда будут готовы два аппарата? -- И угрожающе
предупредил: -- Не врать! Вранья не люблю!
Именно к этому вопросу и готовились три высоких лгуна, узнав, что их
троих вызывают вместе. Как они и договорились, начал Осколупов. Как бы
вырываясь вперёд из отогнутых назад плеч и восторженно глядя в глаза
всесильного министра, он произнёс:
-- Товарищ министр!.. Товарищ генерал-полковник! -- (Абакумов больше
любил так, чем "генеральный комиссар") -- Разрешите заверить вас, что личный
состав отдела не пожалеет усилий...
Лицо Абакумова выразило удивление:
-- Что мы? -- на собрании, что ли? Что мне вашими усилиями? -- задницу
обматывать? Я говорю -- к числу к какому?
И взял авторучку с золотым пером и приблизился ею к семидневке-календарю.
Тогда по условию вступил Яконов, самим тоном своим и негромкостью голоса
подчёркивая, что говорит не как администратор, а как специалист:
-- Товарищ министр! При полосе частот до двух тысяч четырёхсот герц, при
среднем уровне передачи ноль целых девять десятых непера...
-- Херц, херц! Ноль целых, херц десятых -- вот это у вас только и
получается! На хрена мне твои ноль целых? Ты мне аппарата дай -- [два]!
[целых]! Когда? А? -- И обвёл глазами всех троих.
Теперь выступил Селивановский -- медленно, перебирая одной рукой свой
серо-седой бобрик:
-- Разрешите узнать, что вы имеете в виду, Виктор Семёнович. Двусторонние
переговоры ещё без абсолютной шифрации...
-- Ты что из меня дурочку строишь? Как это -- без шифрации? -- быстро
взглянул на него министр.
Пятнадцать лет назад, когда Абакумов не только не был министром, но ни
сам он, ни другие и предполагать такого не могли (а был он фельдъегерем
НКВД, как парень рослый, здоровый, с длинными ногами и руками), -- ему
вполне хватало его четырёхклассного начального образования. И поднимал он
свой уровень только в джиу-джицу и тренировался только в залах "Динамо".
Когда же, в годы расширения и обновления следовательских кадров,
выяснилось, что Абакумов хорошо ведёт следствие, руками длинными ловко и
лихо поднося в морду, и началась его великая карьера, и за семь лет он стал
начальником контрразведки СМЕРШ, а теперь вот и министром, -- ни разу на
этом долгом пути восхождения он не ощутил недостатка своего образования. Он
достаточно ориентировался и тут, наверху, чтобы подчинённые не могли его
дурачить.
Сейчас Абакумов уже начинал злиться и приподнял над столом сжатый кулак с
булыгу, -- как растворилась высокая дверь и в неё без стука вошёл Михаил
Дмитриевич Рюмин -- низенький кругленький херувимчик с приятным румянцем на
щеках, которого всё министерство называло [Минькой], но редко кто -- в
глаза.
Он шёл, как котик, беззвучно. Приблизясь, невинно-светлыми глазами окинул
сидящих, поздоровался за руку с Селивановским (тот привстал), подошёл к
торцу стола министра и, склонив головку, маленькими пухлыми ладонями чуть
поглаживая желобчатый скос столешницы, задумчиво промурлыкал:
-- Вот что, Виктор Семёныч, по-моему это задача -- Селивановского. Мы
отдел спецтехники не даром же хлебом кормим? Неужели они не могут по
магнитной ленте узнать голоса? Разогнать их тогда.
И улыбнулся так сладенько, будто угощал девочку шоколадкой. И ласково
оглядел всех трёх представителей отдела.
Рюмин прожил много лет совершенно незаметным человечком -- бухгалтером
райпотребсоюза в Архангельской области. Розовенький, одутловатый, с
обиженными губками, он, сколько мог, донимал ехидными замечаниями своих
счетоводов, постоянно сосал леденцы, угощал ими экспедитора, с шоферами
разговаривал дипломатически, с кучерами заносчиво и аккуратно подкладывал
акты на стол председателя.
Но во время войны его взяли во флот и приготовили из него следователя
Особого отдела. И тут Рюмин нашёл себя! -- с усердием и успехом (может, к
этому прыжку он и жмурился всю жизнь?) он освоил [намотку дел]. Даже с
усердием избыточным -- так грубо сляпал дело на одного северофлотского
корреспондента, что всегда покорная Органам прокуратура тут не выдержала и
-- не остановила дела, нет! -- но осмелилась донести Абакумову. Маленький
северофлотский смершевский следователь был вызван к Абакумову на расправу.
Он робко вступил в кабинет, чтобы потерять там круглую голову. Дверь
затворилась. Когда она растворилась через час, Рюмин вышел оттуда со
значительностью, уже старшим следователем по спецделам центрального аппарата
СМЕРШа. С тех пор звезда его только взлетала (на гибель Абакумову, но оба
ещё не знали о том).
-- Я их и без этого разгоню, Михал Дмитрич, поверь. Так разгоню -- костей
не соберут! -- ответил Абакумов и грозно оглядел всех троих.
Трое виновато потупились.
-- Но что ты хочешь -- я тоже не понимаю. Как же можно по телефону по
голосу узнать? Ну, неизвестного -- как узнать? Где его искать?
-- Так я им ленту дам, разговор записан. Пусть крутят, сравнивают.
-- Ну, а ты -- арестовал кого-нибудь?
-- А как же? -- сладко улыбнулся Рюмин. -- Взяли четверых около метро
"Сокольники".
Но по лицу его промелькнула тень. Про себя он понимал, что взяли их
слишком поздно, это не они. Но уж раз взяты -- освобождать не полагается. Да
может кого-то из них по этому же делу и придётся оформить, чтоб не осталось
оно нераскрытым. Во вкрадчивом голосе Рюмина проскрипнуло раздражение:
-- Да я им полминистерства иностранных дел сейчас на магнитофон запишу,
