Это было на руку Симочке. Из института не одна она, но и многие её
подруги тоже не вынесли знаний. Причин тут было много. Девчёнки и из школы
пришли, ни математики, ни физики не зная (ещё в старших классах до них
дошло, что директор на педсовете ругает учителей за двойки, и хоть совсем не
учись -- аттестат тебе выдадут). И в институте, когда находилось время, и
девочки садились заниматься -- они продирались сквозь эту математику и
радиотехнику как сквозь беспонятный безвылазный бор, чуждый их душам. Но
чаще просто не было времени. Каждую осень на месяц и дольше студентов
угоняли в колхозы убирать картошку, из-за чего весь год потом слушали лекции
по восемь и по десять часов в день, а разбирать конспекты было некогда. А по
понедельникам была политучёба; ещё в неделю раз какое-нибудь собрание
обязательно; а когда-то надо было и общественную работу, выпускать
стенгазеты, давать шефские концерты; да нужно и дома помочь, и в магазины
сходить, и помыться, и приодеться. А в кино? а в театр? а в клуб? Если в
студенческое время не погулять, не поплясать -- так когда же потом? Не для
того нам молодость дана, чтобы убиваться! И вот к экзаменам Симочка и её
подруги писали большое количество шпаргалок, прятали в недоступные для
мужчин места женской одежды, а на экзамене вытаскивали нужную и, разгладив,
выдавали её за листок подготовки. Экзаменаторы, конечно, легко могли
дополнительными вопросами обнаружить несостоятельность знаний своих
студенток, -- но сами они тоже были до крайности обременены заседаниями,
собраниями, многоразличными планами и формами отчётности перед деканатом,
перед ректоратом, и повторно проводить экзамен им было тяжело, да ещё их
поносили за неуспеваемость, как за брак на производстве, опираясь на цитату
кажется из Крупской, что нет плохих учеников, а есть только плохие
преподаватели. Поэтому экзаменаторы не старались сбить отвечающих, а,
напротив, поблагополучнее и побыстрее принять экзамен.
К старшим курсам Симочка и её подруги с унынием поняли, что специальности
своей они не полюбили и даже тяготились ею, но было поздно. И Симочка
трепетала -- как она будет на производстве?
И вот попала в Марфино. Здесь ей сразу очень понравилось, что не поручали
никакой самостоятельной разработки. Но даже и не такой малышке, как она,
было жутко переступить зону этого уединённого подмосковного замка, где
отборная охрана и надзорсостав стерегли выдающихся государственных
преступников.
Их инструктировали всех вместе -- десятерых выпускниц института Связи. Им
объяснили, что они попали хуже, чем на войну -- они попали в змеиную яму,
где одно неосторожное движение грозит им гибелью. Им рассказали, что здесь
они встретятся с отребьем человеческого рода, с людьми, не достойными той
русской речи, которою они, к сожалению, владеют. Их предупредили, что люди
эти особенно опасны тем, что не показывают открыто своих волчьих зубов, а
постоянно носят лживую маску любезности и хорошего воспитания; если же
начать их расспрашивать об их преступлениях (что категорически запрещается!)
-- они постараются хитросплетенной ложью выдать себя за
невинно-пострадавших. Девушкам указали, что и они тоже не должны изливать на
этих гадов всей ненависти, а в свою очередь выказывать внешнюю любезность --
но не вступать с ними в неделовые переговоры, не принимать от них никаких
поручений на волю, а при первом же нарушении, подозрении в нарушении или
возможности подозрения в нарушении -- спешить к оперуполномоченному майору
Шикину.
Майор Шикин -- черноватый низенький важный мужчина с седеющим ёжиком на
большой голове и с маленькими ногами, обутыми в мальчиковый размер ботинок,
высказал при этом такую мысль: что хотя ему и другим бывалым людям предельно
ясно змеиное нутро этих злодеев, но из таких неопытных девушек, как
прибывшие, может найтись одна, в ком дрогнет гуманное сердце, и она допустит
какое-нибудь нарушение -- например, даст прочесть книгу из вольной
библиотеки (он не говорит -- опустит письмо, ибо письмо, какой бы Марье
Ивановне оно ни было адресовано, неизбежно будет направлено в американский
шпионский центр). Майор Шикин наставительно просит остальных девушек,
увидевших падение подруги, в этом случае оказать ей товарищескую помощь, а
именно: откровенно сообщить майору Шикину о произошедшем.
И в конце беседы майор не скрыл, что связь с заключёнными карается
уголовным кодексом, а уголовный кодекс, как известно, растяжим, он включает
в себя даже двадцать пять лет каторжных работ.
Нельзя было без содрогания представить того беспросветного будущего,
которое их ждало. У некоторых девушек даже навернулись на глаза слезы. Но
недоверие уже было поселено между ними. И, выйдя с инструктажа, они
разговаривали не об услышанном, а о постороннем.
Ни жива, ни мертва вошла Симочка вслед за инженер-майором Ройтманом в
Акустическую и даже в первый момент ей хотелось зажмуриться.
С тех пор прошло полгода -- и что-то странное случилось с Симочкой. Нет,
не была поколеблена её убеждённость в чёрных кознях империализма. И так же
она легко допускала, что заключённые, работающие во всех остальных комнатах,
-- кровавые злодеи. Но каждый день встречаясь с дюжиной зэков Акустической,
тщетно силилась она в этих людях, мрачно-равнодушных к свободе, к своей
судьбе, к своим срокам в десять лет и в четверть столетия, в кандидате наук,
инженерах и монтажниках, повседневно озабоченных одною только работой,
чужою, не нужной им, не приносящей им ни гроша заработка, ни крупицы славы,
-- разглядеть тех отъявленных международных бандитов, которых в кино так
легко угадывал зритель и так ловко вылавливала наша контрразведка.
Симочка не испытывала перед ними страха. Она не могла найти в себе к ним
и ненависти. Люди эти возбуждали в ней только безусловное уважение -- своими
разнообразными познаниями, своей стойкостью в перенесении горя. И хотя её
комсомольский долг трубил, хотя её любовь к отчизне призывала придирчиво
доносить оперуполномоченному обо всех проступках и поступках арестантов, --
необъяснимо почему, Симочке это стало казаться подлым и невозможным.
Тем более невозможно это было по отношению к её ближайшему соседу и
сотруднику -- Глебу Нержину, сидевшему к ней лицом через два их стола.
Всё прошедшее время Симочка тесно проработала с ним, отданная ему под
начало для проведения артикуляционных испытаний. На Марфинской шарашке то и
дело требовалось оценивать качество слышимости по различным телефонным
трактам. При всём совершенстве приборов ещё не был изобретен такой, который
бы стрелкой показывал это качество. Только голос диктора, читающего
отдельные слоги, слова или фразы, и уши слухачей, ловящие текст на конце
испытуемого тракта, могли дать оценку через процент ошибок. Такие испытания
и назывались артикуляционными.
Нержин занимался -- или, по замыслу начальства, должен был заниматься --
наилучшей математической организацией этих испытаний. Они шли успешно, и
Нержин даже составил трёхтомную монографию об их методике. Когда у них с
Симочкой нагромождалось много работы сразу, Нержин чётко соображал
последовательность отложных и неотложных действий, распоряжался уверенно,
при этом лицо его молодело, и Симочка, воображавшая войну по кино, в такие
минуты представляла себе, как Нержин в мундире капитана, среди дыма разрывов
с развевающимися русыми волосами выкрикивает батарее:
"Огонь!" (Этот момент чаще всего показывали в кино.)
Но такая быстрота нужна была Нержину, чтобы, исполнив внешнюю работу,
надольше отделаться от самого движения. Он так и сказал раз Симочке: "Я
действенен потому, что ненавижу действие." -- "А что ж вы любите?" -
спросила она с робостью. -- "Размышление" -- ответил он. И действительно,
спадал шквал работы -- он часами сидел, почти не меняя положения, кожа лица
его серела, старела, изрывалась морщинами. Куда девалась его уверенность? Он
становился медленен и нерешителен. Он подолгу думал, прежде чем вписать
несколько фраз в те игольчато-мелкие записи, которые Симочка и сегодня ясно
видела на его столе среди навала технических справочников и статей. Она даже
примечала, что он засовывал их куда-то в левую тумбочку своего стола, словно
бы и не в ящик. Симочка изнывала от любопытства узнать, о чём он пишет и для
кого. Нержин, того не зная, стал для неё средоточием сочувствия и
восхищения.
Девичья жизнь Симочки до сих пор складывалась очень несчастно. Она не
была хороша собой: лицо её портил слишком удлинённый нос, волосы были
почему-то не густы, плохо росли, собирались на затылке в жиденький узелок.
Рост у Симочки был не просто маленький, но чрезмерно маленький, и контуры у
неё были скорей как у девочки 7-го класса, чем как у взрослой женщины. К
тому же она была строга, не расположена к шуткам, к пустой игре -- и это
тоже не привлекало молодых людей. Так, к двадцати трём годам у неё
сложилось, что ещё никто за ней не ухаживал, никто не обнимал и не целовал.
Недавно, всего месяц назад, что-то не ладилось с микрофоном в будке, и
Нержин позвал Симу починить. Она вошла с отвёрткой в руке; в беззвучной
душной тесноте будки, где два человека едва помещались, наклонилась к
микрофону, который разглядывал уже и Нержин, и при этом, не загадывая того
сама, прикоснулась щекой к его щеке. Она прикоснулась и замерла от ужаса --
что теперь будет? И надо было бы оттолкнуться, -- она же бессмысленно
продолжала рассматривать микрофон. Тянулась, тянулась страшнейшая минута в
жизни -- щёки их горели, соединённые, -- он не двигался! Потом вдруг охватил
её голову и поцеловал в губы. Всё тело Симочки залила радостная слабость.
Она ничего не сказала в этот миг ни о комсомоле, ни о родине, а только:
-- Дверь не заперта!..
Тонкая синяя шторка, колыхаясь, отделяла их от шумного дня, от ходивших,
разговаривавших людей, могущих войти и откинуть шторку. Арестант Нержин не
рисковал ничем, кроме десяти суток карцера, -- девушка рисковала анкетой,
карьерой, может быть даже свободой, -- но у неё не было сил оторваться от
рук, запрокинувших её голову.
Первый раз в жизни её целовал мужчина!..
Так змеемудро скованная стальная цепь развалилась в том звене, которое
сработали из женского сердца.
-- Чья там лысина сзади трётся?
-- Дитя моё, у меня всё-таки лирическое настроение. Давай потрепемся.
-- Вообще-то я занят.
-- Ну, ладно тебе -- занят!.. Я расстроился, Глебка. Сидел у этой
импровизированной немецкой ёлочки, заговорил что-то о своём блиндаже на
плацдарме северней Пултуска, и вот -- фронт! -- нахлынул фронт! -- и так
живо, так сладко... Слушай, в войне всё-таки есть много хорошего, а?
-- До тебя я это вычитал из немецких солдатских журналов, попадались нам
иногда: очищение души, Soldatentreue...
-- Мерзавец. Но если хочешь, в этом есть-таки рациональное зерно...
-- Нельзя себе этого разрешать. Даосская этика говорит: "Оружие -- орудие
несчастья, а не благородства. Мудрый побеждает неохотно."
-- Что я слышу? Из скептиков ты уже записался в даосцы?
-- Ещё не решено.
-- Сперва вспомнил я своих лучших фрицев -- как мы вместе с ними
составляли подписи к листовкам: мать, обнявшая детей, потом белокурая
плачущая Маргарита, это коронная была наша листовка, со стихотворным
текстом.
-- Я помню, я подбирал её.
-- и тут сразу наплыло... Я тебе не рассказывал про Милку? Она была
студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и послали её переводчицей в наш
отдел. Немного курносенькая, движения резкие.
