-- Подожди, это та, которая вместе с тобой пошла принимать капитуляцию
Грауденца?
-- Ага-га! Удивительно тщеславная была девчёнка, очень любила, чтоб её
хвалили за работу (а ругать упаси боже) и представляли к орденам. Ты на
Северо-Западном помнишь вот здесь за Ловатью, если от Рахлиц на
Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья -- лес?
-- Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?
-- По этот.
-- Ну, знаю.
-- Так вот в этом лесу мы с ней целый день бродили. Была весна... Не
весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых сапогах по лужам, а голова
под меховой шапкой от жары взмокла, и этот, знаешь, запах! воздух! Мы
бродили как первовлюблённые, как молодожёны. Почему, если женщина -- новая
для тебя, переживаешь с нею всё с самого начала, как юноша набухнешь и...
А?.. Бесконечный лес! Редко где -- дымок блиндажа, батарейка семидесяти
шести на поляне. Мы избегали их. Добродились до вечера -- сырого, розового.
Весь день она меня томила. А тут над нашим расположением начала кружить
"рама". И Милка задумала: не хочу, чтоб её сбивали, зла нет. Вот если не
собьют -- ладно, останемся ночевать в лесу.
-- Ну, это уже была сдача! Где ж видано, чтоб наши зенитчики попали в
"раму"!
-- Да... Какие были зенитки за Ловатью и до Ловати -- все по ней час
добрый палили и не попали. И вот... Нашли мы пустой блиндажик...
-- Надземный.
-- Ты помнишь? Именно. Там за год много было понастроено таких, как
хижины для зверья.
-- Там же земля мокрая, не вкопаться.
-- Ну да. Внутри -- хвои набросано, запах от брёвен смолистый, и
дымоватый от прежних костров -- печек нет, так так прямо отапливали. А в
крыше дырка. Ну, и света, конечно, никакого... Пока костёр горел -- тени на
брёвнах... Глебка! Жизнь, а?!
-- Я заметил: в тюремных рассказах если участвует девушка, то все
слушатели, и я в том числе, остро желают, чтобы к концу рассказа она была
уже не девушка. И это составляет для зэков главный интерес повествования.
Здесь есть поиск мировой справедливости, ты не находишь? Слепой должен
удостоверяться у зрячих, что небо осталось голубым, а трава -- зелёной. Зэк
должен верить, что теоретически на свете ещё остались милые живые женщины и
они -- отдаются счастливцам... Ишь ты, какой вечер вспомнил! -- с любовницей
да в смолистом блиндаже, да когда не стреляют. Нашёл хорошую войну!.. А твоя
жена в этот вечер отоварила сахарные талоны слипшейся [подушечкой],
раздавленной, перемешанной с бумагой, и считала, как разделить дочкам на
тридцать дней...
-- Ну, кори, кори... Нельзя, Глебка, мужчине знать одну только женщину,
это значит -- совсем их не знать. Это обедняет наш дух.
-- Даже -- дух? А кто-то сказал: если ты хорошо узнал одну женщину...
-- Чепуха.
-- А если двух?
-- И двух -- тоже ничего не даёт. Только из многих сравнений можно что-то
понять. Это не порок наш и не грех -- это замысел природы.
-- Так насчёт войны! В Бутырках, в 73-й камере...
-- ... на втором этаже, в узком коридоре...
-- ... точно! -- молодой московский историк профессор Разводовский,
только что посаженный, и никогда, конечно, не бывавший на фронте, умно,
горячо, убедительно доказывал соображениями социальными, историческими и
этическими, что в войне есть и хорошее. А в камере было человек десять
фронтовиков -- наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви, где только ни
воевали, -- так они чуть не загрызли этого профессора, рассвирепели: нет в
войне ни хрёнышка хорошего! Я слушал -- и молчал. У Разводовского были
сильные аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания тоже мне
подсказывали хорошее иногда, -- но я не осмелился спорить с солдатами:
кое-что, на которое я хотел согласиться со штатским профессором, было то
[кое], что отличало меня, артиллериста при крупных пушках, от пехоты. Лев,
пойми, ты был на фронте, кроме взятия этой крепости, -- полный [придурок],
раз у тебя не было своего боевого порядка, с которого нельзя -- ценою
головы! -- отступить. А я -- придурок отчасти, раз я сам не ходил в атаку и
не поднимал людей. И вот в нашей лживой памяти ужасное тонет...
-- Да я не говорю...
-- ... а приятное всплывает. Но от такого денька, когда "Юнкерсы"
пикирующие чуть не на части меня рвали под Орлом -- никак я не могу
воссоздать в себе удовольствия. Нет, Лёвка, хороша война за горами!
-- Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо.
-- Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки.
-- Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е...
-- Это потому, что у тебя там администрация чемодан захалтырила, и ты не
хочешь быть объективным. А кто-нибудь и там был большим человеком --
каптёром или банщиком, да жил [в законе с шалашовкой], так и будет всем
рассказывать, что нет места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие
[счастья]- это условность, выдумка.
-- Мудрая этимология в самом слове запечатлела преходящность и
нереальность понятия. Слово "счастье" происходит от се-часье, то есть, этот
час, это мгновение!
-- Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. "Счастье" происходит
от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай
урвал у жизни. Мудрая этимология даёт нам очень низменную трактовку счастья.
-- Подожди, так моё объяснение -- тоже из Даля.
-- Удивляюсь. Моё тоже.
-- Это надо исследовать по всем языкам. Запишу!
-- Маньяк!
-- От дурандая слышу! Давай сравнительным языкознанием заниматься.
-- Всё происходит от [руки] ? Марр?
-- Ну, пёс с тобой, слушай -- ты вторую часть "Фауста" читал?
-- Спроси -- читал ли я первую? Все говорят, что гениально, но никто не
читает. Или изучают его по Гуно.
-- Нет, первая часть доступна, чего там!
Мне нечего сказать о солнцах и мирах, -
Я вижу лишь одни мученья человека...
-- Вот это до меня доходит!
-- Или:
Что нужно нам -- того не знаем мы,
Что знаем мы -- того для нас не надо.
-- Здорово!
-- А вторая часть, правда, тяжеловата. Но зато какая глубокая идея! Ты же
знаешь уговор Фауста с Мефистофелем: только тогда получит Мефистофель душу
Фауста, когда Фауст воскликнет: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но
всё, что ни раскладывает Мефистофель перед Фаустом -- возвращение молодости,
любовь Маргариты, лёгкая победа над соперником, бескрайнее богатство,
всеведение тайн бытия -- ничто не вырывает из груди Фауста заветного
восклицания. Прошли долгие годы, Мефистофель уже сам измучился бродить за
этим ненасытным существом, он видит, что сделать человека счастливым нельзя,
и хочет отстать от этой бесплодной затеи. Вторично состарившийся, ослепший,
Фауст велит созвать тысячи рабочих и начать копать каналы для осушения
болот. В его дважды старческом мозгу, для циничного Мефистофеля затемнённом
и безумном, засверкала великая идея -- осчастливить человечество. По знаку
Мефистофеля являются слуги ада -- лемуры, и начинают рыть могилу Фаусту.
Мефистофель хочет просто закопать его, чтоб отделаться, уже без надежды на
его душу. Фауст слышит звук многих заступов. Что это? -- спрашивает он.
Мефистофелю не изменяет дух насмешки. Он рисует Фаусту ложную картину, как
осушаются болота. Наша критика любит истолковывать этот момент в
социально-оптимистическом смысле: дескать, ощутя, что принёс пользу
человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст восклицает:
Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!
Но разобраться -- не посмеялся ли Гёте над человеческим счастьем? Ведь на
самом-то деле никакой пользы, никакому человечеству. Долгожданную
сакраментальную фразу Фауст произносит в одном шаге от могилы, обманутый и,
может быть, правда обезумевший? -- и лемуры тотчас же спихивают его в яму.
Что же это -- гимн счастью или насмешка над ним?
-- Ах, Лёвочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю -- когда ты
рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь ругательные ярлыки.
-- Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе удовольствие.
Слушай дальше. На этом отрывке из "Фауста" на одной из своих довоенных
лекций, -- а они тогда были чертовски смелые! -- я развил элегическую идею,
что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно... И вдруг мне
подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой:
"А вот я люблю -- и [счастлива]! Что вы мне на это скажете?"
-- И что ты сказал?..
-- А что на это скажешь?..
Они так увлеклись, что совсем не слышали шума лаборатории и назойливого
радио из дальнего угла. На своём поворотном стуле Нержин опять обернулся к
лаборатории спиной, Рубин избоченился и положил бороду поверх рук,
скрещенных на кресельной спинке.
Нержин говорил, как поведывают давно выношенные мысли:
-- Когда раньше, на воле, я читал в книгах, что мудрецы думали о смысле
жизни или о том, что такое счастье, -- я мало понимал эти места. Я отдавал
им должное: мудрецам и по штату положено думать. Но смысл жизни? Мы живём --
ив этом смысл. Счастье? Когда очень-очень хорошо -- вот это и есть счастье,
общеизвестно... Благословение тюрьме!! Она дала мне задуматься. Чтобы понять
природу счастья, -- разреши мы сперва разберём природу сытости. Вспомни
Лубянку или контрразведку. Вспомни ту реденькую полуводяную -- без единой
звёздочки жира! -- ячневую или овсяную кашицу! Разве её ешь? разве её
[кушаешь]? -- ею причащаешься! к ней со священным трепетом приобщаешься, как
к той пране йогов! Ешь её медленно, ешь её с кончика деревянной ложки, ешь
её, весь уходя в процесс еды, в думанье о еде -- и она нектаром расходится
по твоему телу, ты содрогаешься от сладости, которая тебе открывается в этих
разваренных крупинках и в мутной влаге, соединяющей их. И вот, по сути дела
питаясь [ничем], ты живёшь шесть месяцев и живёшь двенадцать! Разве с этим
сравнится грубое пожирание отбивных котлет?
Рубин не умел и не любил подолгу слушать. Всякую беседу он понимал так
(да так чаще всего и получалось), что именно он размётывал друзьям духовную
добычу, захваченную его восприимчивостью. И сейчас он порывался прервать, но
Нержин пятью пальцами впился в комбинезон на его груди, тряс, не давал
говорить:
-- Так на бедной своей шкуре и на несчастных наших товарищах мы узнаём
природу сытости. Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим, а от
того, как мы едим! Так и счастье, так и счастье, Лёвушка, оно вовсе не
зависит от объёма внешних благ, которые мы урвали у жизни. Оно зависит
только от нашего отношения к ним! Об этом сказано ещё в даосской этике: "Кто
умеет довольствоваться, тот всегда будет доволен."
Рубин усмехнулся:
-- Ты эклектик. Ты выдираешь отовсюду по цветному перу и всё вплетаешь в
свой хвост.
Нержин резко покачал рукой и головой. Волосы сбились ему на лоб. Очень
интересно оказалось поспорить, и выглядел он как мальчишка лет восемнадцати.
-- Не путай, Лёвка, совсем не так! Я делаю выводы не из прочтённых
философий, а из людских биографий, которые рассказываются в тюрьмах. Когда
же потом мне нужно [свои] выводы сформулировать -- зачем мне открывать ещё
раз Америку? На планете философии все земли давно открыты! Я перелистываю
древних мудрецов и нахожу там мои новейшие мысли. Не перебивай! Я хотел
привести пример: в лагере, а тем более здесь, на шарашке, если выдастся
такое чудо -- тихое нерабочее воскресенье, да за день отмёрзнет и отойдёт
душа, и пусть ничего не изменилось к лучшему в моём внешнем положении, но
иго тюрьмы чуть отпустит меня, и случится разговор по душам или прочтёшь
искреннюю страницу -- и вот уже я на гребне! Настоящей жизни много лет у
