Сочи. Он дал ей. Она рассыпалась в воспоминаниях о прошлой дружбе.
2. Сегодня и бытовикам приходится так же. А. И. Бурла'ке в ананьевском
райкоме ответили: "У нас не отдел кадров", в прокуратуре: "Этим не
занимаемся", в горсовете: "Ждите". Был без работы 5 месяцев (1964 г.). С П.
К. Егорова в Новороссийске (1965) сразу же взяли подписку о выезде в 24
часа. Показал в горисполкоме лагерную грамоту "за отличную работу" --
посмеялись. Секретарь горкома просто выгнал. Тогда пошёл, дал взятку -- и
остался в Новороссийске.
3. Молодая Ч-на попросила простодушную девицу показачь ей все сорок
карточек из пачки. Во всех сорока одним и тем же почерком было вписано одно
и тоже заболевание печени!.. А то и так: "Ваш муж (Александр Петрович
Малявко-Высоцкий) умер [[до]] суда и следствия, и поэтому реабилитирован
быть не может".
4. С этим они и повалили в 1956 г.: как из затхлого сундука, принесли
воздух 30-х годов и хотели продолжать с того дня, когда их арестовали.
5. Часть III, гл. 19.
6. Для справедливости добавлю по'зднее: с Колымы уехал, несчастно женился
-- и потерян высокий строй души и не знает, как шею высвободить.
7. О нём метко сказано: если раньше народовольцы становились знаменитыми
языковедами благодаря вольной ссылке, то Крейнович сохранился им, несмотря
на сталинский лагерь: даже на Колыме он пытался заниматься юкагирским
языком.
8. Тот, который проведет процесс Галанскова-Гинзбурга.
Часть седьмая. Сталина нет
"...и не раскаялись они в убийствах своих"
Апокалипсис, 9, 21
Глава 1. Как это теперь через плечо
Конечно, мы не теряли надежды, что [будет] о нас рассказано: ведь рано
или поздно рассказывается правда обо всём, что было в истории. Но
рисовалось, что это придёт очень нескоро -- после смерти большинства из нас.
И при обстановке совсем изменившейся. Я сам себя считал летописцем
Архипелага, всё писал, писал, а тоже мало рассчитывал увидеть при жизни.
Ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже.
Не могли мы предвидеть, как это будет: безо всякой зримой вынуждающей
причины всё вздрогнет, и начнёт сдвигаться, и немного, и совсем ненадолго
бездны жизни как будто приопахнутся -- и две-три птички правды успеют
вылететь прежде, чем снова надолго захлопнутся створки.
Сколько моих предшественников не дописало, не дохранило, не доползло, не
докарабкалось! -- а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен,
перед тем как снова им захлопнуться -- просунуть первую горсточку правды.
И как вещество, объятое антивеществом, -- она взорвалась тотчас же!
Она взорвалась и повлекла за собой взрыв писем людских -- но этого надо
было ждать. Однако и взрыв газетных статей -- через скрежет зубовный, через
ненависть, через нёхоть -- взрыв казённых похвал, до оскомины.
Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что вышла
какая-то повесть о лагерях и газетчики её наперехлёб хвалят, -- решили
единодушно: "опять брехня! спроворились и тут соврать". Что наши газеты с их
обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду -- ведь этого ж,
всё-таки, нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть.
Когда же стали читать -- вырвался как бы общий слитный стон, стон радости
-- и стон боли. Потекли письма.
Эти письма я храню. Слишком редко наши соотечественники имеют случай
высказаться по общественным вопросам, а бывшие зэки -- тем более. Уж сколько
разуверялись, уж сколько обманывались -- а тут поверили, что начинается-таки
эра правды, что можно теперь смело говорить и писать!
И обманулись, конечно, в который раз... "Правда восторжествовала, но
поздно!" -- писали они. И даже еще поздней, потому что нисколько не
восторжествовала...
Ну, да были и трезвые, кто не подписывался в конце писем ("берегу
здоровье в оставшиеся дни моей жизни" ), или сразу, в самый накал газетного
хвалебствия, спрашивал: "Удивляюсь, как Волковой дал тебе напечатать эту
повесть? Ответь, я волнуюсь, не в БУРе ли ты?.." или "Как это еще вас обоих
с Твардовским не упрятали?"
А вот так, заел у них капкан, не срабатывал. И что ж пришлось Волковы'м?
-- тоже браться за перо! тоже письма писать. Или. в газеты опровержения. Да
они, оказывается, и очень грамотные есть.
Из этого второго потока писем мы узнаём, и как их зовут-то, как они сами
себя называют. Мы всё слово искали, лагерные хозяева да лагерщики, нет --
[практические работники], вот как! вот словцо золотое! "Чекисты" вроде не
точно, ну они -- практические работники, так они выбрали.
Пишут:
"Иван Денисович -- подхалим".
(В. В. Олейник, Актюбинск)
"К Шухову не испытываешь ни сострадания, ни уважения".
(Ю. Матвеев, Москва)
"Шухов осуждён правильно... [А что' зэ-ка зэ-ка делать на воле?]"
(В. И. Силин, Свердловск)
"Этих людишек с подленькой душонкой [судили слишком мягко]. Тёмных
личностей Отечественной войны... мне не жаль".
(Е. А. Игнатович, г. Кимовск)
"Шухов -- "квалифицированный, изворотливый и безжалостный шакал.
Законченный эгоист, живущий только ради брюха".
(В. Д. Успенский, Москва) *(1)
"Вместо того, чтобы нарисовать картину гибели преданнейших людей в 1937
году, автор избрал 1941 год, когда в лагерь в основном попадали
шкурники.*(2) В 37-м не было Шуховых *(3), а шли на смерть угрюмо и молча с
думою о том, [кому это нужно?].." *(4)
(П. А. Панков, Краматорск).
О лагерных порядках:
"А зачем давать много питания тому, кто не работает? Сила у него остаётся
неизрасходованной... С преступным миром еще слишком мягко обращаются".
(С. И. Головин, Акмолинск)
"А насчёт норм питания не следует забывать, что [они не на курорте].
Должны искупить вину только честным трудом".
(старшина Базунов, Оймякон, 55 лет, состарился на лагерной службе)
"В лагерях меньше злоупотреблений, чем в каком-либо другом советском
учреждении (!!) Утверждаю, что сейчас в лагерях [стало строже]".
(В. Караханов, Подмосковье)
"Эта повесть оскорбляет солдат, сержантов и офицеров МООП. Народ --
творец истории, но как показан этот народ..? -- в виде "попок", "остолопов",
"дураков"."
(Базунов)
"Мы, исполнители, -- тоже люди, мы тоже шли на геройство: не всегда
подстреливали падающих и, таким образом, рисковали своей службой".
(Григ. Трофимович Железняк) *(5)
"Весь день в повести насыщен отрицательным поведением заключённых без
показа роли администрации... Но содержание заключённых в лагере [не является
причиной периода культа личности], а связано с исполнением приговора".
(А. И. Григорьев)
"Охрана не знала, кто за что сидит". *(6)
(Караханов)
"Солженицын так описывает всю [работу] лагеря, как будто там и партийного
руководства не было. А ведь и ранее, [как и сейчас], существовали партийные
организации и направляли [всю работу согласно совести]".
(Практические работники) "только выполняли, что' с них требовали
положения, инструкции, приказы. Ведь [эти же люди, что работали тогда,
работают и сейчас] (!!) *(7), может быть добавилось процентов десять, и за
хорошую работу поощрялись не раз, являются на хорошем счету как работники".
"Горячее негодующее возмущение у всех сотрудников МООП... Просто
удивляешься, сколько жёлчи в этом произведении... Он специально настраивает
народ на МВД!.. И почему наши Органы разрешают издеваться над работниками
МООП?.. [Это нечестно!]"
(Анна Филипповна Захарова, Иркутск. обл., в МВД с 1950, в партии с 1956!)
Слушайте, слушайте! [Это нечестно]! -- вот крик души! 45 лет терзали
туземцев -- и это было честно. А повесть напечатали -- это нечестно!
"Такой дряни еще не приходилось переваривать... И это не только моё
мнение, много нас таких, [имя нам легион]." *(8)
Да короче: "Повесть Солженицына должна быть немедленно изъята изо всех
библиотек и читален".
(А. Кузьмин, Орёл)
Так и сделано, только постепенно.
"Эту книгу надо было не печатать, а передать материал в органы КГБ".
(Аноним, *(9) ровесник Октября)
Да так почти и произошло, угадал ровесничек.
И еще другой Аноним, уже поэт:
Ты слышишь, Россия,
На совести нашей
Единого пятнышка нет!
Опять это "инкогнито проклятое"! Узнать бы -- сам ли расстреливал, или
только посылал на смерть, или обыкновенный ортодокс, -- и вот тебе аноним!
Аноним без пятнышка...
И, наконец, -- широкий философский взгляд:
"[История никогда не нуждалась в прошлом] (!!), и тем более не нуждается
в нём история социалистической культуры".
(А. Кузьмин)
История не нуждается в прошлом! -- вот до чего договорились Благомыслы. А
в чём же она нуждается? -- в будущем, что ли?.. И вот [они-то] пишут
историю!..
И что' можно сейчас возразить всем им, всем им против их слитного
невежества? И как им сейчас можно объяснить?..
Ведь истина всегда как бы застенчива, она замолкает от слишком наглого
напора лжи.
Долгое отсутствие свободного обмена информации внутри страны приводит к
пропасти непонимания между целыми группами населения, между миллионами -- и
миллионами.
Мы просто [перестаем быть единым народом], ибо говорим действительно на
разных языках.
А всё-таки прорыв совершился! Уж как была крепка, как надёжна казалась
навек отстроенная стена лжи -- а зазияла брешь, и прорвалась информация. Еще
вчера у нас никаких лагерей не было, никакого Архипелага -- а сегодня всему
народу и всему миру увиделось: лагеря! да еще фашистские!
Как же быть?? Многолетние мастера выворачивания! изначальные хвалебщики!
-- да неужели вы это стерпите? Вы -- и оробеете? Вы -- и поддадитесь?..
Да конечно же нет! Мастера выворачивания первые и хлынули в эту брешь!
Они как будто годами только её и ждали, чтобы наполнить её своими
серокрылатыми телами и радостным -- именно радостным! -- хлопаньем крыльев
закрыть от изумлённых зрителей собственно Архипелаг.
Их первый крик -- мгновенно найденный, инстинктивный, был: [это не
повторится]! Слава Партии! -- это не повторится!
Ах, умницы, ах, мастера заделки! Ведь если "это не повторится", так уж
само собой приразумевается, что [сегодня] этого нет! В будущем -- не будет,
а сегодня конечно же не существует!
Так ловко хлопали они своими крыльями в бреши -- и Архипелаг, едва
появившись взорам, уже стал и миражом: его и нет, и не будет, ну может быть
разве только -- был... Так ведь -- [культ личности!] (Удобный этот "культ
личности"! -- выпустил изо рта, и как будто что-то объяснил.) А что'
действительно есть, что' осталось, что' наполняет брешь, и что' пребудет
вовек -- это "Слава Партии!" (Сперва как будто слава за то, что "не
повторится", а потом и сразу почти уже как будто слава и за сам Архипелаг,
это сливается, не разделишь: еще и журнала того не достали с повестью, но
всюду слышим: "Слава Партии!" Еще не дочитали до того места, как плёткой
бьют, но со всех сторон гремит: "Слава Партии!")
Та'к херувимы лжи, хранители Стены, прекрасно справились с первым
моментом.
Но брешь-то всё-таки оставалась. И крылья их не могли на том успокоиться.
Второе усилие их было -- подменить! Как фокусник, почти не закрывая
платочком, меняет курицу на апельсин, так подменить и весь Архипелаг, и
вместо того, который в повести показан, представить зрителям уже совсем
другой, гораздо более благородный. Сперва попытки эти были осторожны
(предполагали, что автор повести близок к трону), и подмену надо было
делать, непрерывно хваля повесть. Но И. Чичеров *(10) справился, сразу
наметил основные пути. Взахлёб нахвалясь, он стал в рецензии рассказывать об
