жребиев: либо оно будет замолчано, либо оно будет оболгано. Я не могу
назвать значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки.
Так и всё существование Архипелага: большую часть времени оно
замалчивалось, когда же что-нибудь о нём писали -- то лгали: во времена ли
великих Каналов или о разгрузочных комиссиях 1956-го года.
Да с комиссиями этими даже и без газетного наговора, без внешней
необходимости, мы сами способствовали, чтобы сентиментально прилгать тут.
Ведь как же не растрогаться: мы привыкли к тому, что даже адвокат нападает
на нас, а тут прокурор -- и нас защищает! Мы истомились по воле, мы
чувствуем -- там какая-то новая жизнь начинается, мы это видим и по лагерным
изменениям -- и вдруг чудодейственная полновластная комиссия, поговорив с
каждым пять-десять минут, вручает ему железнодорожный билет и паспорт
(кому-то -- и с московской пропиской)! Да что же, кроме хвалы, может
вырваться из нашей истощённой, вечно-простуженной хрипящей арестантской
груди?
Но если чуть приподняться над нашей колотящейся радостью, бегущей
упихивает тряпки в дорожный мешок, -- [таково] ли должно было быть окончание
сталинских злодеяний? Не должна ли была бы эта комиссия выйти перед общим
строем, снять шапки и сказать:
-- Братья! Мы присланы Верховным Советом просить у вас прощения. Годами и
десятилетиями вы томились тут, не виновные ни в чём, а мы собирались в
торжественных залах под хрустальными люстрами и ни разу о вас не вспомнили.
Мы покорно утверждали все бесчеловечные указы Людоеда, мы -- соучастники его
убийств. Примите же наше позднее раскаяние, если можете. Ворота -- открыты,
и вы -- свободны. Вон, на площадке, садятся самолёты с лекарствами,
продуктами и тёплой одеждой для вас. В самолётах -- врачи.
В обоих случаях -- освобождение, да не так оно подано, да не в том его
смысл. Разгрузочная комиссия -- это аккуратный дворник, который идёт по
сталинским блевотинам и тщательно убирает их, только всего. Здесь не
закладываются новые нравственные основы общественной жизни.
Я привожу дальше суждение А. Скрипниковой, с которым я вполне согласен.
Заключённые по одиночке (опять разобщённые!) вызываются на комиссию в
кабинет. Несколько вопросов о сути его судебного [дела]. Они заданы
доброжелательно, вполне любезно, но они клонятся к тому, что [заключённый
должен признать свою вину] (не Верховный Совет, а опять-таки несчастный
заключённый!) Он должен помолчать, он должен голову склонить, он должен
попасть в положение [прощённого], а не прощающего! То есть, маня свободой,
от него добиваются теперь того, чего раньше не могли вырвать и пытками.
Зачем это? Это важно: он должен вернуться на волю робким! А заодно протоколы
комиссии представят Истории, что сидели-то в основном виноватые, что уже
таких-то зверских беззаконий и не было, как разрисовывают. (Может быть, и
финансовый был расчётец: не будет реабилитации -- не будет реабилитационной
компенсации. *(6) [Такое] истолкование освобождения не взрывало и самой
системы лагерей, не создавало помех [новым поступлениям] (которые не
пресекались и в 1956-57-м), никаких не получалось обязательств, что их тоже
освободят.
А тех, кто перед комиссией по непонятной гордости отказывался признать
себя виновным? Тех [оставляли сидеть]. Не очень было их и мало. (Женщин, не
раскаявшихся в Дубровлаге в 1956 году, собрали и отправили в Кемеровские
лагеря.)
Скрипникова рассказывает о таком случае. Одна западная украинка имела 10
лет за мужа-бендеровца, от неё потребовали теперь признать, что сидит за
мужа-[бандита]. "Ни, нэ скажу". -- "Скажи, на свободу пойдешь!" -- "Ни, нэ
скажу. Вин -- нэ який не бандит, вин -- ОУНовец". -- "Ну, а не хочешь --
сиди!" (председатель комиссии -- Соловьёв). -- Прошло всего несколько дней,
и к ней пришёл на свидание едущий с севера муж. У него было 25 лет, он легко
признал себя бандитом и помилован. Он не оценил жениной стойкости, а
накинулся на неё с упрёками: "Та казала б, шо я -- дьявол с хвостом, шо
копыта у меня бачила. А яка мини теперь справа с хозяйством та детьми?"
Напомним, что и Скрипникова отказалась признать себя виновной, и осталась
еще три года сидеть.
Так даже эра свободы пришла на Архипелаг в прокурорской мантии.
Но всё же не пуст был переполох Практических Работников: небывалое
сочетание звёзд сошлось на небе Архипелага в 1955-56 годах. Это были его
роковые годы и могли бы стать его последние годы!
Если бы люди, облечённые высшей властью и отягченные полнотой информации
о своей стране, еще были бы пронизаны и пропитаны ну хотя бы только своим же
Учением, но безраздельно, без "личного сектора", бескорыстно -- когда же,
как не в эти годы было им оглянуться, и ужаснуться, и зарыдать? Кто ж
пропустит в "царство коммунизма" с этим кровавым мешком за спиной? Он весь
сочится, он пятнает багрово всю спину! Политических распустили -- а
[бытовиков] миллионы кто же напек? Не производственные ли отношения? не
[среда] ли? Не мы ли сами?.. Не [вы] ли?
Так к свиньям собачьим надо было отбросить космическую программу!
Отложить попечение о морском флоте Сукарно и гвардии Квамо Нкрумы! Хотя бы
сесть да затылок почесать: как же нам быть? Почему наши лучшие в мире законы
отвергаются миллионами наших граждан? Что заставляет их лезть в это
гибельное ярмо, и чем невыносимее ярмо -- тем еще гуще лезут? Да как, чтобы
этот поток иссяк? Да может законы наши -- не те, что надо? (А тут бы не
обошлось подумать о [школе] задёрганной, о [деревне] запущенной, и о многом
том, что называется просто [несправедливостью] без всяких классовых
категорий.) Да тех, уже попавших, как нам к жизни вернуть? -- не дешёвым
размахом ворошиловской амнистии, а душевным разбором каждого павшего -- и
[дела] его, и личности.
Ну, кончать Архипелаг -- надо или нет? Или он -- [навеки?] Сорок лет он
гнил в нашем теле -- хватит?
Нет, оказывается! Нет, не хватит! Мозговые извилины напрягать -- лень, а
в душе и вовсе ничего не отзванивает. Пусть Архипелаг еще на сорок лет
останется, а мы займёмся Асуанской плотиной и воссоединением арабов!
Историкам, привлечённым к 10-летнему царствованию Никиты Хрущёва, когда
вдруг как бы перестали действовать некие физические законы, к которым мы
привыкли; когда предметы стали на диво двигаться против сил поля и против
сил тяжести, -- нельзя будет не поразиться, как много возможностей на
короткое время сошлось в этих руках, и как возможности эти использовались
лишь как бы в игру, в шутку, а потом покидались беспечно. Удостоенный первой
после Сталина силы в нашей истории -- уже ослабленной, но еще огромной, --
он пользовался ею как тот крыловский Мишка на поляне, перекатывая чурбан без
цели и пользы. Дано ему было втрое и впятеро твёрже и дальше прочертить
освобождение страны -- он покинул это как забаву, не понимая своей задачи,
покинул для космоса, для кукурузы, для кубинских ракет, берлинских
ультиматумов, для преследования церкви, для разделения обкомов, для борьбы с
абстракционистами.
Ничего никогда он не доводил до конца -- и меньше всего дело свободы!
Нужно было натравить его на интеллигенцию? -- ничего не было проще. Нужно
было его руками, разгромившими сталинские лагеря -- лагеря же теперь и
укрепить? -- это было легко достигнуто! И -- [когда?]
В 1956 году -- году XX съезда -- уже были изданы первые ограничительные
распоряжения по лагерному режиму! Они продолжены в 1957 году -- году прихода
Хрущева к полной безраздельной власти.
Но сословие Практических Работников еще не было удовлетворено. И, чуя
победу, оно шло в контратаку: так жить нельзя! Лагерная система -- опора
советской власти, а она гибнет!
Главное воздействие, конечно, велось негласно -- там где-то за банкетным
столом, в салоне самолёта и на лодочной дачной прогулке, но и наружу эти
действия иногда прорывались -- то выступлением Б. И. Самсонова на Сессии
Верховного Совета (декабрь 1958 года): заключённые де живут [слишком
хорошо], они довольны (!) питанием (а должны быть постоянно недовольны...),
с ними [слишком хорошо] обращаются. (И в парламенте, не признавшем свою
прежнюю вину, никто, конечно, Самсонову не отповедал.) То -- статьёю о
"человеке за решёткой" (1960 г.).
И поддавшись этому давлению; ни во что не вникнув; не задумавшись, что не
увеличилась же преступность за эти пять лет (а если увеличилась, то надо
искать причин в государственной системе); не соотнеся эти новые меры со
своею же верой в торжественное наступление коммунизма; не изучив дела в
подробностях, не посмотрев своими глазами, -- этот проведший "всю жизнь в
дороге" царь легко подписал наряд на гвозди, быстро сколотившие эшафот в его
прежней форме и прочности.
И всё это произошло [в тот самый] 1961-й год, когда Никита сделал еще
один последний лебединый порыв вырвать телегу свободы в облака. Именно в
1961-м году -- году XXII съезда -- был издан указ о смертной казни в лагерях
"за террор против исправившихся (то бишь, против стукачей) и против
надзорсостава" (да его и не было никогда!) и утверждены были пленумом
Верховного Суда (июнь 1961) [четыре лагерных режима] -- теперь уже не
сталинских, а хрущёвских.
Всходя на трибуну съезда для новой атаки против сталинской тюремной
тирании, Никита только-только что попустил завинтить и свою системку не
хуже. И всё это искренне казалось ему уместимым и согласуемым!..
Лагеря сегодня -- это и есть те лагеря, как утвердила их партия перед
XXII съездом. С тех пор 6 лет такими они и стоят.
Не режимом отличаются они от сталинских лагерей, а только составом
заключённых: нет многомиллионной Пятьдесят Восьмой. Но так же сидят
миллионы, и так же многие -- беспомощные жертвы неправосудия: заметены сюда
лишь только б стояла и кормилась система.
Правители меняются. Архипелаг остаётся.
Он потому остаётся, что [[этот]] государственный режим не мог бы стоять
без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы [быть].
Не бывает историй бесконечных. Всякую историю надо где-то оборвать. По
нашим скромным и недостаточным возможностям мы проследили историю Архипелага
от алых залпов его рождения до розового тумана реабилитации. На этом славном
периоде мягкости и разброда накануне нового хрущёвского ожесточения лагерей
и накануне нового уголовного кодекса сочтём нашу историю оконченной.
Найдутся другие истории -- те, что, по несчастью, знают лучше нас лагеря
хрущёвские и послехрущёвские.
Да они уже нашлись: это С. Караванский *(7) и Анатолий Марченко *(8). И
будут еще всплывать во множестве, ибо скоро, скоро наступит в России эра
гласности!
Например, книга Марченко даже притерпевшееся сердце старого лагерника
сжимает болью и ужасом. А в описании современного тюремного заключения она
даёт нам тюрьму еще более Нового Типа, чем та, о которой толкуют наши
свидетели. Мы узнаём, что Рог, второй рог тюремного заключения (см. ч. I,
гл. 12), взмыл еще круче, вкололся в арестантскую шею еще острей. Сравнением
двух зданий владимирского централа -- царского и советского, Марченко
вещественно объясняет нам, где обрывается аналогия с царским периодом
русской истории: царское здание сухое и тёплое, советское -- сырое и
холодное ([в камере мёрзнут уши!] и никогда не снимаются бушлаты), царские
окна заложены советскими кирпичами [вчетверо] -- да не забудьте намордники!
Однко, Марченко описывает только Дубровлаг, куда ныне стянуты
политические со всей страны. Ко мне же стёкся материал по лагерям бытовым,
