они ж голодают! кто ж исправляет голодом?!"
"Как -- голодают?" -- единодушно возмущена комиссия. -- "Мы [были сами],
мы видели, что [остатки хлеба вывозятся из лагеря машинами!]" (то есть
надзирательским свиньям?..)
Что -- мне? Вскричать: "Вы лжёте! Этого быть не может!" -- а как больно
дёрнулся язык, пришитый через плечо к заднему месту. Я не должен нарушать
условия: они осведомлены, искренни и заботливы. Показать им письма моих
зэков? Это -- филькина грамота для них, и потёртые искомканные их бумажки на
красной бархатной скатерти будут смешны и ничтожны.
-- Но ведь государство ничего не теряет, если будет больше посылок!
-- А кто будет пользоваться посылками? -- возражают они. -- В основном
богатые семьи (здесь это слово употребляют -- богатые, это нужно для
реального государственного рассуждения). Кто наворовал и припрятал на воле.
Значит, увеличением посылок мы поставим в невыгодное положение [трудовые
семьи!]
Вот режут, вот рвут меня нити! Это -- ненарушимое условие: интересы
трудовых слоев -- выше всего. Они тут и сидят только для трудовых слоев.
Я совсем, оказывается, ненаходчив. Я не знаю, что' им возражать. Сказать:
"нет, вы меня не убедили!" -- ну и наплевать, что я у них -- начальник, что
ли?
-- Ларёк! -- наседаю я! -- Где же социалистический принцип оплаты?
Заработал -- получи!
-- Надо накопить фонд освобождения! -- отражают они. -- Иначе при
освобождении он становится иждивенцем государства.
Интересы государства -- выше, это пришито, тут я не могу дёргаться. И не
могу я ставить вопроса, чтобы зарплату зэков повысили [за счёт государства].
-- Но пусть все воскресенья будут свято-выходными!
-- Это говорено, так и есть.
-- Но есть десятки способов испортить воскресенье внутри зоны. Оговорите,
чтоб не портили!
-- Мы не можем так мелко регламентировать в Кодексе.
Рабочий день -- 8 часов. Я вяло выговариваю им что-то о 7-часовом, но
внутренне мне самому это кажется нахальством: ведь не 12, не 10, чего еще
надо?
-- Переписка -- это приобщение заключённого к социалистическому обществу
(вот как я научился аргументировать)! Не ограничивайте её.
Но не могут они снова пересматривать. Шкала уже есть, не такая жестокая,
как была у нас... Показывают мне и шкалу свиданий, в том числе "личных",
трёхдневных -- а у нас годами не было никаких, так это вынести можно. Мне
даже кажется шкала у них мягкой, я еле сдерживаюсь, чтобы не похвалить её.
Я устал. Всё пришито, ничем не пошевельнёшь. Я тут бесполезен. Надо
уходить.
Да вообще из этой светлой праздничной комнаты, из этих кресел, под
ручейки их речей лагеря совсем не кажутся ужасными, даже разумными. Вот --
хлеб машинами вывозят... Ну, не напускать же тех страшных людей на общество?
Я вспоминаю рожи блатных паханов... Десять лет не сидемши, как угадать,
[кто] там сейчас [сидит?] Наш брат политический -- вроде отпущен. Нации --
отпущены...
Другой из противных старичков хочет знать моё мнение о голодовках: не
могу же я не одобрить кормление через кишку, если это -- более богатый
рацион, чем баланда? *(17)
Я становлюсь на задние лапы и реву им о праве зэка не только на голодовку
-- единственное средство отстаивания себя, но даже -- на голодную смерть.
Мои аргументы производят на них впечатление дикое. А у меня всё пришито:
говорить о связи голодовки с общественным мнением страны я же не могу.
Я ухожу усталый и разбитый: я даже поколеблен немного, а они --
нисколько. Они сделают всё по-своему, и Верховный Совет утвердит
единогласно.
[Министр Охраны Общественного Порядка Вадим Степанович Тикунов]. Что за
фантастичность? Я, жалкий каторжник Щ-232, иду учить министра внутренних
дел, как ему содержать Архипелаг?!..
Еще на подступах к министру все полковники -- круглоголовые, белохолёные,
но очень подвижные. Из комнаты главного секретаря никакой двери дальше нет.
Зато стоит огромный стеклянно-зеркальный шкаф с шёлковыми сборчатыми
занавесками позади стекол, куда может два всадника въехать, -- и это,
оказывается, есть тамбур перед кабинетом министра. А в кабинете -- просторно
сядут двести человек,
Сам министр болезненно-полон, челюсть большая, лицо его -- трапеция,
расширяющаяся к подбородку. Весь разговор он -- строго-официален,
выслушивает меня безо всякого интереса, по обязанности.
А я запускаю ему всю ту же тираду о "курорте". И опять эти общие вопросы:
стои'т ли перед "нами" (им и мною!) общая задача [исправления] зэков? (что'
я думаю об "исправлении", осталось в части IV). И зачем был поворот 1961
года? зачем эти четыре режима? И повторяю ему скучные вещи -- всё то, что
написано в этой главе -- о питании, о ларьке, о посылках, об одежде, о
работе, о произволе, о лице Практических Работников. (Самих писем я даже
принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули, а -- выписал цитаты,
скрыв авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что-то очень долго, сам
удивляясь, что он меня слушает.
Он попутно перебивает, но для того, чтобы сразу согласиться или сразу
отвергнуть. Он не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но он
мягче гораздо. Он со многим согласен! Он согласен, что деньги на ларёк надо
увеличить и посылок надо больше, и не надо регламентировать состава посылок,
как делает Комиссия Предположений (но от него это не зависит, решать это всё
будет не министр, а новый Исправ-Труд Кодекс); он согласен, чтоб
жарили-варили из своего (да нет его, своего); чтобы переписка и бандероли
вообще были неограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и
против аракчеевских перегибов с постоянным [строем] (но нетактично в это
вмешиваться: дисциплину легко развалить, трудно установить); он согласен,
что траву в зоне не надо выпалывать (другое дело -- в Дубровлаге около
мехмастерских развели, видите ли, огородики, и станочники возились там в
перерыв, у каждого по 2-3 квадратных метра под помидорами или огурцами --
велел министр тут же срыть и уничтожить, и этим гордится! Я ему: "связь
человека с землёй имеет нравственное значение", он мне: "индивидуальные
огороды воспитывают частнособственнические инстинкты" ). Министр даже
содрогается, как это ужасно было: из "зазонного" содержания возвращали в
лагерь за проволоку. (Мне неудобно спросить: кем он в это время был и как
против этого боролся.) Больше того: министр признаёт, что [содержание зэков
сейчас жесточе], чем было при Иване Денисовиче!
Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему
незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)
Что ж предложить? -- распустить весь Архипелаг на бесконвойное
содержание? -- язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни
от кого отдельно не зависит, он вьётся змеями между многими учреждениями и
ни одному не принадлежит.
Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов
нужна ("да знали б вы, что это за люди!"). А моими упрёками надзорсоставу и
конвою он просто обижен: "У вас путаница или особенности восприятия из-за
вашей биографии". Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в
надзорсостав, потому что [кончились льготы]. ("Так это -- здоровое народное
настроение, что не идут!" -- хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за
веки, за язык дёргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: [не идут]
лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров -- не отобьёшься.) Приходится
пользоваться военнообязанными. Министр напротив указывает мне, что хамят
только заключённые, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.
Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра -- кому же
вера? Ясно, что заключённые лгут.
Да он ссылается и на собственные наблюдения -- ведь он-то [бывает] в
лагерях, а я -- нет. Не хочу ли поехать? -- Крюково, Дубровлаг. (Уж из того,
что с готовностью он эти два назвал -- ясно, что потёмкинские устройства. И
[кем] я поеду? Министерским контролёром? Да я тогда и глаз на зэков не
подниму... Я отказываюсь...)
Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются
на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: "Какие жалобы на
содержание?" -- и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: "Никаких!"
А вот в чём министр видит "замечательные стороны лагерного исправления":
-- гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;
-- гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойдёт в героическую
Кубу;
-- отчёт и перевыборы лагерного "Совета Внутреннего Порядка" (Сука Вышла
Погулять);
-- обилие цветов (казённых) в Дубровлаге.
Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех
лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся
побеги. *(18) (Моё возражение о "человеческой жажде свободы" он даже не
понял.)
Я ушёл в усталом убеждении, что [концов -- нет]. Что ни на волос я ничего
не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я ушёл подавленным -- от
разноты' человеческого понимания. Ни зэку не понять министра, пока он не
воцарится в этом кабинете, ни министру -- понять зэка, пока он сам не пойдёт
за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не
предложат осваивать станок.
[Институт изучения причин преступности]. Это была интересная беседа с
двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые
люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров,
В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: "Нет, вы всё-таки не
учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учел..." И вдруг обманом
завернул меня: "Зайдемте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович
Карпец".
Это посещение не планировалось! Мы уже всё обговорили, зачем? Ладно, я
зашёл поздороваться. Как бы не так! -- еще с тобой ли тут поздороваются! Не
поверить, что эти задиры и зав. секторами работают у [этого] начальника, что
[он] возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узна'ю: Карпец
-- вице-президент международной ассоциации [юристов-демократов!])
Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный
раговор так и прошёл на ногах) -- будто я к нему просился-просился, еле
добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; твёрдость; и брезгливость
(это -- ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой
значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и
надпись: МВД. (Это -- какой-то очень важный значок. Он показывает, что
носитель его имеет особенно давно "чистые руки, горячее сердце, холодную
голову".)
-- Так [о чём] там, о чём? -- морщится он. Мне совсем он не нужен, но
теперь уж из вежливости я немного повторяю.
-- А-а, -- как бы дослышивает юрист-демократ -- либерализация? [Сюсюкать]
с зэ-ка'?!
И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми бесплодно
ходил по мрамору и меж зеркальных стёкол:
Поднять уровень жизни заключённых? [Нельзя!] Потому что вольные вокруг
лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо.
Принимать посылки часто и много? [Нельзя!] Потому что это будет иметь
вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.
Упрекать, воспитывать надзорсостав? [Нельзя!] Мы [держимся] за них! Никто
не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.
Мы лишаем заключённых социалистического принципа заработка? Они сами
вычеркнули себя из социалистического общества!
Но мы же хотим их вернуть к жизни!?..
