области! Да и просто неприятности своим судебным товарищам -- зачем это?
[Однажды начатое], скажем по доносу [следствие] должно быть непременно
закончено [приговором], который [пересмотреть невозможно]. И тут уж: один
другого не подводи! И не подводи райком -- делай, как скажут. Зато и они
тебя не выдадут.
И что еще очень важно в современном суде: не магнитофон, не
стенографистка, -- медленнорукая секретарша со скоростями школьницы
позапрошлого века выводит там что-то в листах протокола. Этот протокол не
оглашается в заседании, его никому нельзя видеть, пока не просмотрит и не
утвердит судья. Только то, что судья утвердит -- будет суд, было на суде. А
что' мы слышали своими ушами -- то дым, того не было!
Черно-лакированное лицо истины всё время стоит перед умственным взором
судьи -- это телефонный аппарат в совещательной комнате. Оракул этот -- не
выдаст, но и делай же, как он говорит.
А мы -- добились обжалования, небывалый случай. Потянулось заново
переследствие. Прошло 2 года, подросли те несчастные дети, им хочется
освободиться от ложных показаний, забыть их -- нет, их снова натаскивают
родители и новый следователь: вот та'к будешь говорить, вот та'к, а то твоей
маме плохо будет; если дядю Мишу не осудят, то твою маму осудят.
И вот мы сидим на заседании Рязанского облсуда. Адвокат бесправен как
всегда. Судья может отклонить его любой протест, и отклонение не подлежит
уже ничьему контролю. Опять использование показаний враждебных соседей.
Опять бессовестное использование показаний малолетних (сравните суд над
Базбеем). Судья не обращается: "Расскажи, как было", не просит: "Расскажи
правду", а "расскажи, как ты говорила на следствии!" Свидетелей защиты
сбивают, путают и угрожают: "А на следствии вы показали... Какое вы имеете
право отказываться?"
Судья Авдеева давит своих заседательниц, как львица ягнят. (Кстати, где
седобородые старцы-судьи? Изворотливые и хитрые бабы заполняют наши
судейские места.) У неё волосы -- как грива, твердая мужская манера
говорить, металлические вибрации, когда она сама содрогается от высокого
значения своих слов. Чуть процесс идёт не по её -- она злится, [бьёт
хвостом], краснеет от напряжения, прерывает неугодных свидетелей, запугивает
наших учителей: "Как вы смели усомниться в советском суде?" "Как вы могли
подумать, что кто-то подучил детей? [Значит] вы сами воспитываете детей во
лжи?" "А [кто] был инициатор коллективного письма в суд?" (В стране
социализма не допускают самой идеи коллективного действия! -- кто? кто?
кто?) Прокурору Кривовой (да кто им фамилии выбирает!) даже и делать нечего
при такой напористой судьице.
И хотя по процессу все обвинения развалились: Вова ничего в окно видеть
не мог; Оля уже ото всего отказывается, никто её не растлевал; все дни,
когда могло совершиться преступление, в единственной комнате Потаповых
лежала и больная жена, не при ней же муж насиловал соседку-цыганку; и
цыганка эта перед тем что-то у них украла; и цыганка эта дома не ночевала,
таскалась под всеми заборами еще до того, несмотря на свои 14 лет; -- но не
мог ошибиться советский следователь! но не мог ошибиться советский суд!
Приговор -- 10 лет! Торжествуй, наше судейское сословие! Не дрогните,
следователи! Пытайте и дальше!
Это -- при корреспонденте "Известий"! Это -- при заступничестве
Верховного Суда РСФСР! А как с теми, за кого не заступаются?..
И еще почти год идёт казуистическая борьба -- и наконец Верховный Суд
постановляет: Потапов ни в чём не виновен, оправдать и освободить! (Три года
просидел...) А как с теми, кто развращал и подучивал детей? Ничего,
сорвалось так сорвалось. А легко ли хоть пятнышко на львиную грудь Авдеевой?
Нет -- она высокий народный избранник. А что решено о сталинском истязателе
Васюре? На месте, на месте, когти не подстригались.
Стой и процветай судебное сословие! Мы -- для тебя! Не ты для нас!
Юстиция да будет Тебе ворсистым ковриком. Лишь было б тебе хорошо!
Такая проверенная устойчивость правосудия очень облегчает жизнь милиции:
она даёт возможность без оглядки применять приём [Прицеп] или "Мешок
преступлений". Дело в том, что по нерадивости, по нерасторопности, по
недодумию местной милиции -- одно, другое и третье уголовное преступление
остаётся нераскрытым. Но для отчётности они непременно должны быть раскрыты
(то есть, "закрыты")! Так ждут удобного случая. Вот попадается в участок
кто-нибудь податливый, забитый, дураковатый -- и на него нахомучивают все
эти нераскрытые дела -- это [он] их совершил за год, неуловимый разбойник!
Кулачным битьём и вымариванием его заставляют во всех преступлениях
[признаться], подписать, получить большой срок по сумме преступлений -- и
очистить район от пятна.
Общественная жизнь очень оздоровляется благодаря тому, что не остаётся
ненаказанного порока. И милицейских следователей премируют.
А еще более оздоровилось общество и еще более укрепилось правосудие от
того года, когда кликнуто было хватать, судить и выселять [тунеядцев]. Это
указ тоже в какой-то степени заменил ушедшую гибкую 58-10 -- обвинение тоже
оказалось вкрадчивое, невещественное -- и неотразимое. (Сумели же применить
его к поэту И. Бродскому!)
Это слово -- тунеядец -- было ловко извращено при первом же прикосновении
к нему. Именно тунеядцы -- бездельники с высокой зарплатой, сели за
судейские или административные столы, и потекли приговоры нищим работягам и
умельникам, колотящимся после рабочего дня подработать еще что-нибудь. Да с
какой злостью -- извечною злостью пресыщенных против голодных! -- накинулись
на этих "тунеядцев"! Два бессовестных аджубеевских журналиста *(11) не
постыдились заявить: тунеядцев недостаточно далеко от Москвы высылают!
разрешают им получать посылки и денежные переводы от родственников!
недостаточно строго их содержат! "не заставляют их работать от зари до зари"
-- буквально так и пишут: [от зари до зари]! Да на заре какого же
коммунизма, да по какой же конституции нужна такая барщина?!
Мы перечислили несколько важных [потоков], благодаря которым (и при
никогда не скудеющем казённом воровстве) постоянно пополняется Архипелаг.
Да не совсем же впустую ходят по улицам и сидят в своих штабах и дробят
зубы задержанным -- "народные дружинники", эти назначенные милицией
ушкуйники или штурмовики, не упомянутые в конституции и не ответственные
перед законом.
Пополнения на Архипелаг идут. И хотя общество давно бесклассовое, и хотя
полнеба в зареве коммунизма, но мы как-то привыкли, что преступления не
кончаются, не уменьшаются, да что-то и обещать нам перестали. В 30-е годы
верно обещали: вот-вот, еще несколько лет! А теперь и не обещают.
[Закон] наш могуч, выворотлив, непохож на всё, называемое на Земле
"законом".
Придумали глупые римляне: "закон не имеет обратной силы". А у нас --
имеет! Бормочет реакционная старая пословица: "закон назад не пишется". А у
нас -- пишется! Если вышел новый модный Указ и чешется у Закона применить
его к тем, кто арестован прежде -- отчего ж, можно! Так было с валютчиками и
взяточниками: присылали с мест, например из Киева, списки в Москву --
отметить против фамилий, к кому применить [обратную силу] (увеличить
[катушку] или подвести под [девять грамм]). И -- применяли.
А еще наш Закон [прозревает будущее]. Казалось бы, [[до]] суда
неизвестно, каков будет ход заседания и приговор. А смотришь, журнал
"Социалистическая законность" напечатает это всё [раньше], чем состоялся
суд. Как догадался? Вот спроси... *(12)
А еще наш Закон совершенно [не помнит] греха [лжесвидетельства] -- он
вообще его за преступление не считает! [Легион] лжесвидетелей благоденствует
среди нас, шествует к почтенной старости, нежится на золотистом закате своей
жизни. Это только наша страна одна во всей истории и во всём мире холит
лжесвидетелей!
А еще наш Закон не наказывает судей-[убийц] и прокуроров-[убийц]. Они все
почётно служат, долго служат и благородно переходят в старость.
А еще не откажешь нашему Закону в [метаниях], в шараханьях, свойственных
всякой трепетной творческой мысли. То шарахается Закон: в один год резко
снизить преступность! меньше арестовывать! меньше судить! осуждённых брать
[на поруки!] А потом шарахается: нет изводу злодеям! Хватит "порук"! строже
режим! крепче сроки! казнить негодяев!
Но несмотря на все удары бури -- величественно и плавно движется корабль
Закона. Верховные Судьи и Верховные Прокуроры -- опытны, и их этими ударами
не удивишь. Они проведут свои Пленумы, они разошлют свои Инструкции -- и
каждый новый безумный курс будет разъяснён как давно желанный, как
подготовленный всем нашим историческим развитием, как предсказанный
Единственно Верным Учением.
Ко всем метаньям готов корабль нашего Закона. И если завтра велят опять
сажать миллионы за образ мышления, или ссылать целиком народы (снова те же
или другие), или мятежные города, и опять навешивать четыре номера -- его
могучий корпус почти не дрогнет, его форштевень не погнётся.
И остаётся -- державинское, лишь тому до сердца внятное, кто испытал на
себе:
Неправый суд разбоя злее.
Вот это -- осталось. Осталось, как было при Сталине, как было все годы,
описанные в этой книге. Много издано и напечатано Основ, Указов, Законов,
противоречивых и согласованных, -- но не по ним живёт страна, не по ним
арестовывают, не по ним судят, не по ним экспортируют. Лишь в тех немногих
(процентов 15?) случаях, когда предмет следствия и судоразбирательства не
затрагивает ни интереса государства, ни царствующей идеологии, ни личных
интересов или покойной жизни какого-либо должностного лица -- в этих случаях
судебные разбиратели могут пользоваться такою льготой: никуда не звонить, ни
у кого не получать [указаний], а судить -- по сути, добросовестно. Во всех
же остальных случаях, подавляющем числе их, уголовных ли, гражданских -- тут
разницы нет, -- не могут не быть затронуты важные интересы председателя
колхоза, сельсовета, начальника цеха, директора завода, заведующего ЖЭКом,
участкового милиционера, уполномоченного или начальника милиции, главного
врача, главного экономиста, начальников управлений и ведомств, спецотделов и
отделов кадров, секретарей райкомов и обкомов партии -- и выше, и выше! -- и
во всех этих случаях из одного покойного кабинета в другой звонят, звонят
неторопливые, негромкие голоса и дружески [советуют], поправляют, направляют
-- [[как]] надо решить судебное дело маленького человечка, на ком
схлестнулись непонятные, неизвестные ему замыслы возвышенных над ним лиц. И
маленький доверчивый читатель газет входит в зал суда с колотящейся в груди
правотою, с подготовленными разумными аргументами, и, волнуясь, выкладывает
их перед дремлющими масками судей, не подозревая, что приговор его уже
написан -- и [нет] апелляционных инстанций, и [нет] сроков и путей исправить
зловещее корыстное решение, прожигающее грудь несправедливостью.
А есть -- [[стена]]. И кирпичи её положены на растворе лжи.
Эту главу мы назвали "Закон сегодня". А верно назвать её: [[Закона нет]].
Всё та же коварная скрытность, всё та же мгла неправоты висит в нашем
воздухе, висит в городах пуще дыма городских труб.
Вторые полвека высится огромное государство, стянутое стальными обручами,
и обручи -- есть, а закона -- [[нет]].
Конец седьмой части
1. Вместо выкинутого на переплавку клодтовского памятника атаману
Платонову.
