круглая котиковая шапка (в Особом лагере!) и одеколон, и жалоба, что ему,
видите ли, "холодно" в каптёрке личных вещей, -- но явная ложь, чтобы скрыть
свои лагерные удачи ("в лагере должностей не раздают, кого куда -- решает
статья обвинения и срок" -- но больше того -- [[кум]]!); при переделке
"Записок" -- искажение мотивов, по которым тянулся устроиться в санчасть;
задним числом приписывание себе невероятной смелости в разговорах с
надзирателями, операми, и будто бы даже начальника КВЧ обозвал лгуном -- и
все-таки был конферансье на ближайшем концерте (так может в ногах валялся?).
22. Вспомним А. Захарову: [[все те же и остались]]!
23. "Литературная газета" -- 5.9.64.
24. Касюков и Мончанская. -- "Человек за решёткой". "Советская Россия" --
27.8.60. -- Инспирированная правительственными кругами статья, положившая
конец недолгой (1955-1960) мягкости Архипелага. Авторы считают, что в
лагерях созданы "благотворительные условия", в них "забывают о каре"; что
"з/к не хотят знать своих обязанностей", "[[у администрации куда меньше
прав, чем у заключённых]]", (?) Уверяют, что лагеря -- это "бесплатный
пансионат" (почему-то не взыскивают денег за смену белья, за стрижку, за
комнаты свиданий). Возмущены, что в лагерях -- только 40-часовая неделя и
даже будто бы "для заключённых труд не является обязательным" (??).
Призывают: "к суровым и трудным условиям", чтобы преступник [[боялся]]
тюрьмы (тяжёлый труд, жёсткие нары без матрацев, запрет вольной одежды,
"никаких ларьков с конфетками" и т. д., к отмене досрочного освобождения ("а
если нарушишь режим -- [[сиди дальше]]!") И еще -- чтобы "отбыв срок,
заключённый не рассчитывал на милосердие".
25. Чем кончилась история -- так и не знаю.
26. Она не допускает -- "судить", этого и язык не выговорит.
Глава 2. Правители меняются, Архипелаг остаётся
Надо думать, Особые лагеря были из любимых детищ позднего сталинского
ума. После стольких воспитательных и наказательных исканий наконец родилось
это зрелое совершенство: эта однообразная, пронумерованная сухочленённая
организация, психологически уже изъятая из тела матери-Родины, имеющая вход,
но не выход, поглощающая только врагов, выдающая только производственные
ценности и трупы. Трудно даже себе представить ту авторскую боль, которую
испытал бы Дальновидный Зодчий, если бы стал свидетелем банкротства еще и
этой своей великой системы. Она уже при нём сотрясалась, давала вспышки,
покрывалась трещинами -- но вероятно докладов о том не было сделано ему из
осторожности. Система Особых лагерей, сперва инертная, малоподвижная,
неугрожающая, -- быстро испытывала внутренний разогрев и в несколько лет
перешла в состояние вулканической лавы. Проживи Корифей еще год-полтора -- и
никак не утаить было бы от него этих взрывов, и на его утомлённую старческую
мысль легла бы тяжесть еще нового решения: отказаться от любимой затеи и
снова перемешать лагеря, или же напротив, завершить её систематическим
перестрелом всех литерных тысяч.
Но, навзрыд оплакиваемый. Мыслитель умер несколько прежде того. *(1)
Умерев же, вскоре с грохотом потащил за собою костенеющей рукой и своего еще
румяного, еще полного сил и воли сподвижника -- министра этих самых
обширных, запутанных, неразрешимых внутренних дел.
И падение Шефа Архипелага трагически ускорило развал Особых лагерей.
(Какая это была историческая непоправимая ошибка! Разве можно было потрошить
министра интимных дел! Разве можно было ляпать мазут на небесные погоны?!)
Фото 10. На воркутинской свалке. Так проходит слава мира...
Величайшее открытие лагерной мысли XX века -- лоскуты номеров, были
поспешно отпороты, заброшены и забыты! Уже от этого Особлаги потеряли свою
строгую единообразность. Да что там, если решётки с барачных окон и замки с
дверей тоже были сняты, и Особлаги потеряли приятные тюремные особенности,
отличавшие их от ИТЛ. (С решётками наверное поспешили! -- но и опаздывать
было нельзя, такое время, что надо было отмежеваться!)
Как ни жаль, -- но экибастузский каменный БУР, устоявший против
мятежников, -- теперь сломали и снесли вполне официально... *(2) Да что там,
если внезапно освободили начисто из Особлагов -- австрийцев, венгров,
поляков, румын, мало считаясь с их чёрными преступлениями, с их 15-ти и
25-летними сроками и тем самым подрывая в глазах заключённых всю весомость
приговоров. И сняты были ограничения переписки, благодаря которым только и
чувствовали себя особлаговцы по настоящему заживо умершими. И даже разрешили
свидания! -- страшно сказать: свидания!.. (И даже в мятежном Кенгире стали
строить для них отдельные маленькие домики). Ничем не удерживаемый
либерализм настолько затопил недавние Особые лагеря, что заключённым
разрешили носить причёски (и алюминиевые миски с кухни стали исчезать для
переделки на алюминиевые гребешки). И вместо лицевых счётов и вместо
особлаговских бон туземцам разрешили держать в руках общегосударственные
деньги и рассчитываться ими как зазонным людям.
Беспечно, безрассудно разрушали ту систему, от которой сами же кормились
-- систему, которую плели, вязали и скручивали десятилетиями!
А закоренелые эти преступники -- хоть сколько-нибудь смягчились от
поблажек? Нет! Напротив! Выявляя свою испорченность и неблагодарность, они
усвоили глубоко-неверное, обидное и бессмысленное слово "бериевцы" -- и
теперь всегда, когда что-нибудь им не нравилось, в выкриках честили им и
добросовестных конвоиров, и терпеливых надзирателей, и заботливых опекунов
своих -- лагерное руководство. Это не только было обидно для сердец
Практических Работников, но сразу после падения Берии это было даже и
опасно, потому что кем-то могло быть принято как исходная точка обвинения.
И поэтому начальник одного из кенгирских лагпунктов (уже очищенного от
мятежников и пополненного экибастузцами) вынужден был с трибуны обратиться
так: "Ребята! (на эти короткие годы с 54-го до 56-го сочли возможным
называть заключённых "ребята") Вы обижаете надзорсостав и конвой криками
"бериевцы"! Я вас прошу это прекратить". На что выступавший маленький В. Г.
Власов сказал: "Вы вот за несколько месяцев обиделись. А я от вашей охраны
18-лет кроме "фашист" ничего не слышу. А нам не обидно?" И обещал майор --
пресечь кличку "фашисты". Баш на баш.
После всех этих злоплодных разрушительных реформ можно считать отдельную
историю Особлагов законченной 1954-м годом, и дальше не отличать их от ИТЛ.
Повсюду на разворошенном Архипелаге с 1954-го по 1956-й год установилось
льготное время -- эра невиданных поблажек, может быть самое свободное время
Архипелага, если не считать бытовых домзаков середины 20-х годов.
Одна инструкция перед другой, один инспектор перед другим выкобенивались,
как бы еще пораздольнее развернуть в лагерях либерализм. Для женщин отменили
лесоповал! -- да, было признано, что лесоповал для женщин якобы тяжёл (хотя
тридцатью непрерывными годами доказано было, что нисколько не тяжёл). --
Восстановили условно-досрочное освобождение для отсидевших две трети срока.
-- Во всех лагерях стали платить деньги, и заключённые хлынули в ларьки, и
не было разумных режимных ограничений этих ларьков, да при широкой
бесконвойности какой ему режим? -- он мог на эти деньги и в посёлке
покупать. -- Во все бараки повели радио, насытили их газетами, стенгазетами,
назначили агитаторов по бригадам. Приезжали товарищи лекторы (полковники!) и
читали лагерникам на разные темы -- даже об искажении истории Алексеем
Толстым, но не так просто было руководству собрать аудиторию, палками
загонять нельзя, нужны косвенные методы воздействия и убеждения. А
собравшиеся гудели о своём и не слушали лекторов. -- Разрешили подписывать
лагерников на заём, но кроме благонамеренных никто не был этим растроган, и
воспитателям просто за руку каждого приходилось тянуть к подписному листу,
чтобы выдавить из него какую-нибудь десятку (по хрущёвски -- рубль). По
воскресеньям стали устраивать совместные спектакли мужских и женских зон --
сюда валили охотно, даже галстуки покупали в ларьках.
Оживлено было многое из золотого фонда Архипелага -- та самозабвенность и
самодеятельность, которою он жил во времена великих Каналов. Созданы были
"Советы Актива" с секторами учебно-производственным, культурно-массовым,
бытовым, как местком, и с главною задачей -- бороться за производительность
труда и за дисциплину. Воссоздали "товарищеские суды" с правами: выносить
порицание, налагать штраф и просить об усилении режима, о неприменении [двух
третей].
Мероприятия эти когда-то хорошо служили Руководству -- но то было в
лагерях, не прошедших выучку особлаговской резни и мятежей. А теперь очень
просто: первого же предсовета (Кенгир) зарезали, второго избили -- и никто
не хотел идти в Совет Актива. (Кавторанг Бурковский работал в это время в
Совете Актива, работал сознательно и принципиально, но с большой
осторожностью, всё время получая угрозы ножа, и ходил на собрания
бендеровской бригады выслушивать критику своих действий.)
А безжалостные удары либерализма всё подкашивали и подкашивали систему
лагерей. Устроены были "лагпункты облегчённого режима" (и в Кенгире был
такой!): по сути, в зоне только спать, потому что на работу ходить
бесконвойно, любым маршрутом и в любое время (все и старались пораньше уйти,
попозже вернуться). В воскресенье же третья часть зэков увольнялась в город
до обеда, третья часть после обеда, и только одна треть оставалась не
удостоенной прогулки. *(3)
Пусть читатель поставит себя в положение лагерных руководителей и скажет:
можно ли в таких условиях [работать?] и на какой успех можно рассчитывать?
Один офицер МВД, мой спутник по сибирскому поезду в 1962 году, всю эту
лагерную эпоху до 1954-го описал так: "Полный разгул! Кто не хотел -- и на
работу не ходил. За свои деньги покупали телевизоры". *(4) У него остались
очень мрачные воспоминания от той короткой недоброй эпохи.
Потому что не может быть добра, если воспитатель стоит перед арестантом
как проситель, не имея позади себя ни плётки, ни БУРа, ни шкалы голода!
Но еще как будто было мало этого всего! -- еще двинули по Архипелагу
тараном [зазонного содержания]: арестанты вообще уходят жить за зону, могут
обзаводиться домами и семьями, зарплата им выплачивается, как вольным, вся
(уже не удерживается на зону, на конвой, на лагерную администрацию), а с
лагерем у них только та остаётся связь, что раз в две недели они приходят
сюда отмечаться.
Это был уже конец!.. Конец света или конец Архипелага, или того и другого
вместе! -- а юридические органы еще восхваляли это зазонное содержание как
гуманнейшее и новейшее открытие коммунистического строя! *(5)
После этих ударов оставалось, кажется, только распустить лагеря -- и всё.
Погубить великий Архипелаг, погубить, рассеять и обескуражить сотни тысяч
[практических работников] с их жёнами, детьми и домашним скотом, свести на
ничто их выслугу лет, их звания, их беспорочную службу!
И кажется это уже началось: стали приезжать в лагеря какие-то "Комиссии
Верховного Совета" или проще "разгрузочные" и, отстраняя лагерное
руководство, заседали в штабном бараке и выписывали ордера на освобождение с
такой лёгкостью и безответственностью, будто это были ордера на арест.
Над всем сословием Практических Работников нависла смертельная угроза.
Надо было что-то предпринимать! Надо же было [бороться!]
Всякому важному общественному событию в СССР уготован один из двух
