гарантированную койку и пайку -- сегодня пайки нет, крыши над головой нет, и
бредет она в развалившийся дом с прогнившиии полами (это на Колыме!).
Спасибо подругам из детгородка: они еще долго "подбрасывают" ей на волю
пайки. "Гнёт вольного состояния" -- вот как назвала она свои новые ощущения.
Лишь постепенно утверждается она на ногах и даже становится...
домовладелицей! Вот стоит она ([фото 6]) гордо около своей хибарки, которую
не всякая бы собака одобрила.
(Чтоб не думал читатель, что дело здесь в заклятой Колыме, перенесёмся на
Воркуту и посмотрим на типичный барак ВГС (Временное Гражданское
Строительство), в котором живут благоустроенные вольные -- ну, из бывших
зэков, разумеется ([фото 7]).
Так что не самой плохой формой освобождения было и освобождение М. П.
Якубовича: под Карагандою переоборудовали тюрьму в инвалидный дом
(Тихоновский дом) -- и вот в этот инвалидный дом, под надзор и без права
выезжать, его и "освободили".
Рудковский, никуда не принятый ("пережил не меньше, чем в лагерях"),
поехал на кустанайскую целину ("там можно было встретить кого угодно"). --
И. В. Швед оглох, составляя поезда в Норильске при любой вьюге; потом
работал кочегаром по 12 часов в сутки. Но справок-то нет! В собесе пожимают
плечами: "представьте свидетелей". Моржи нам свидетели... -- И. С. Карпунич
отбыл двадцать на Колыме, измучен и болен. Но к 60 годам у него нет
"двадцати пяти лет работы по найму" -- и пенсии нет. Чем дольше сидел
человек в лагере, тем он больней, и тем меньше стажа, тем меньше надежды на
пенсию.
Ведь нет же у нас, как в Англии, "общества помощи бывшим заключённым".
Даже и вообразить такую ересь страшно. *(2)
Пишут так: "в лагере был один день Ивана Денисовича, а на воле --
второй".
Но позвольте! Но кажется же, с тех пор восходило солнце свободы? И
простирались руки к обездоленным: "[Это не повторится]"! И даже, кажется,
слёзы капали на съездовские трибуны?
Жуков (из Коврова): "Я стал не на ноги, а хоть немного на колени". Но:
"Ярлык лагерника висит на нас и под первое же сокращение попадаем мы". -- П.
Г. Тихонов: "Реабилитирован, работаю в научно-исследовательском институте, а
всё же лагерь как бы продолжается. Те самые олухи, которые были начальниками
лагерей," опять в силе над ним. -- Г. Ф. Попов: "Что' бы ни говорилось, что
бы ни писалось, а сто'ит моим коллегам узнать, что я сидел, и как бы
нечаянно отворачиваются".
Нет, силён бес! Отчизна наша такова: чтоб на сажень толкнуть её к тирании
-- довольно только брови нахмурить, только кашлянуть. Чтоб на вершок
перетянуть её к свободе -- надо впрячь сто волов и каждого своим батогом
донимать: "Понимай, куда тянешь! понимай, куда тянешь!"
А [форма] реабилитации? Старухе Ч-ной приходит грубая повестка: "явиться
завтра в милицию к 10 часам утра". Больше ничего! Дочь её бежит с повесткой
накануне вечером: "Я боюсь за её жизнь. О чём это? Как мне её подготовить?"
"Не бойтесь, это -- [приятная] вещь, реабилитация покойного мужа". (А может
быть -- полынная? Благодетелям в голову не приходит.)
Если таковы формы нашего [милосердия] -- догадайтесь о формах нашей
жестокости!
Какая была лавина реабилитаций! -- но и она не расколола каменного лба
непогрешимого общества! -- ведь лавина падала не туда, куда надо бровь
нахмурить, а куда впрягать тысячу волов.
"Реабилитация -- это тухта!" -- говорят партийные начальники откровенно.
"[Слишком многих нареабилитировали!]"
Вольдемар Зарин (Ростов Н/Д) отсидел 15 лет и с тех пор еще 8 лет смирно
молчал. А в 1960-м решился рассказать сослуживцам, как худо было в лагерях.
Так возбудили на него следственное дело, и майор КГБ сказал Зарину:
[Реабилитация -- не значит невиновность], а только: что преступления были
невелики. Но [что-то остаётся всегда!]
А в Риге в том же 1960-м дружный служебный коллектив три месяца кряду
травил Петропавловского за то, что он скрыл расстрел своего отца... в 1937
году!
И недоумевает Комогор: "Кто ж ходит сегодня в правых и кто в виноватых?
Куда деваться, когда мурло вдруг заговорит о равенстве и братстве?"
Маркелов после реабилитации стал не много, не мало -- председатель
промстрахсовета, а проще -- месткома артели. Так председатель артели не
рискует этого народного избранника оставить на минуту одного в своём
кабинете! А секретарь партбюро Баев, одновременно [сидящий на кадрах],
перехватывает на всякий случай всю месткомовскую переписку Маркелова. "Да не
попала ль к вам бумага насчёт перевыборов месткомов?" -- "Да было что-то
месяц назад". -- "Мне ж нужна она!" -- "Ну нате читайте, только побыстрей,
рабочий день кончается!" -- "Так она ж адресована мне! Ну, завтра утром вам
верну!" -- "Что вы, что вы, -- [это документ]". -- Вот залезьте в шкуру
этого Маркелова, сядьте под такое мурло, под Баева, да чтоб вся ваша
зарплата и прописка зависели от этого Баева, -- и вдыхайте грудью воздух
свободного века!
Учительница Деева уволена "за моральное разложение": она [уронила престиж
учителя], выйдя замуж за... освободившегося заключённого (которому в лагере
преподавала)!
Это уже не при Сталине, это -- при Хрущеве. И одна только реальность ото
всего прошлого осталась -- [СПРАВКА]. Небольшой листок, сантиметров 12 на
18. Живому -- о реабилитации. Мёртвому -- о смерти. Дата смерти -- её не
проверишь. Место смерти -- крупный большой Зет. Диагноз -- сто штук
пролистай, у всех один, дежурный. *(3) Иногда -- фамилии свидетелей
(выдуманных).
А свидетели истинные -- все молчат.
Мы -- молчим.
И откуда же следующим поколениям что' узнать? Закрыто, забито, зачищено.
"Даже и молодёжь, -- жалуется Вербовский, -- смотрит на реабилитированных
с подозрением и презрением".
Ну, молодёжь-то не вся. Большей части молодёжи просто наплевать --
реабилитировали нас или не реабилитировали, [сидит] сейчас двенадцать
миллионов или уже не сидит, они тут связи не видят. Лишь бы сами они были на
свободе с магнитофонами и лохмокудрыми девушками.
Рыба ведь не борется против рыболовства, она только старается проскочить
в ячею'.
Как одно и то же широко известное заболевание протекает у разных людей
по-разному, так и освобождение, если рассматривать ближе, очень по-разному
переживается нами.
И -- телесно. Одни положили слишком много напряжения для того, чтобы
выжить свой лагерный срок. Они перенесли его как стальные: десять лет не
потребляя и доли того, что телу надо, гнулись и работали; полуодетые, камень
долбили в мороз -- и не простуживались. Но вот -- срок окончен, отпало
внешнее нечеловеческое давление, расслабло и внутреннее напряжение. И таких
людей перепад давлений губит. Гигант Чульпенёв, за 7 лет лесоповала не
имевший ни одного насморка, на воле разболелся многими болезнями. -- Г. А.
Сорокин "после реабилитации неуклонно терял то душевное здоровье, которому
завидовали мои лагерные товарищи. Пошли неврозы, психозы..." -- Игорь
Каминов: "На свободе я ослаб и опустился, и кажется, что на свободе мне
тяжелей намного".
Как давно говорилось: в чёрный день перемогусь, в красный сопьюсь. У кого
все зубы выпали за один год. Тот -- стариком стал сразу. Тот -- едва домой
добрался, ослаб, сгорел и умер.
А другие -- только с освобождения и воспряли. Только тут-то помолодели и
расправились. (Я, например, и сейчас еще выгляжу моложе, чем на своей первой
ссыльной фотокарточке.) Вдруг выясняется: да ведь как же [[легко]] жить на
воле! Там, на Архипелаге, совсем другая сила тяжести, там свои ноги тяжелы
как у слона, здесь перебирают как воробьиные. Всё, что кажется вольняшкам
неразрешимо-мучительным, мы разрешаем, единожды щёлкнув языком. Ведь у нас
какая бодрая мерка: "было хуже!" Было хуже, а значит, сейчас совсем легко. И
никак не приедается нам повторять: было хуже! было хуже!
Но еще определённее прочерчивает новую судьбу человека тот [[душевный]]
перелом, который испытан им при освобождении. Этот перелом бывает разный
очень. Ты только на пороге лагерной вахты начинаешь ощущать, что
каторгу-родину покидаешь за плечами. Ты родился духовно здесь, и сокровенная
часть души твоей останется здесь навсегда, -- а ноги плетут куда-то в
безгласное безотзывное пространство [воли].
Выявляются человеческие характеры в лагере -- но выявляются ж и при
освобождении! Вот как расставалась с Особлагом в 1951-м Вера Алексеевна
Корнеева, которую мы уже в этой книге встречали: "Закрылись за мной
пятиметровые ворота, и я сама себе не поверила, что, выходя на волю, плачу.
О чём?.. А такое чувство, будто сердце оторвала от самого дорогого и
любимого, от товарищей по несчастью. Закрылись ворота -- и всё кончено.
Никогда я этих людей не увижу, не получу от них никакой весточки. [Точно на
тот свет ушла]..."
[На тот свет!]... Освобождение как вид смерти. Разве мы освободились? --
мы умерли для какой-то совсем новой загробной жизни. Немного призрачной. Где
осторожно нащупываем предметы, стараясь их опознать.
Освобождение на [этот] свет мыслилось ведь не таким. Оно рисовалось нам
по пушкинскому варианту: "И братья меч вам отдадут". Но такое счастье
суждено редким арестантским поколениям.
А это было -- украденное освобождение, не подлинное. И кто чувствовал так
-- тот с кусочком этой ворованной свободы спешил бежать в одиночество. Еще в
лагере "почти каждый из нас, мои близкие товарищи и я, думали, что если Бог
приведёт выйти на свободу живым, то будем жить не в городах и даже не в
сёлах, а где-нибудь в лесной глуши. Устроимся на работу лесником,
объездчиком, наконец пастухом и будем подальше от людей, от политики, от
всего этого бренного мира" (В. В. Поспелов). Авенир Борисов первое время на
воле всё держался от людей в стороне, убегал в природу. "Я готов был
обнимать и целовать каждую берёзку, каждый тополь. Шелест опавших листьев (я
освободился осенью) казался мне музыкой, и слёзы находили на глаза. Мне было
наплевать, что я получал 500 грамм хлеба -- ведь я мог часами слушать тишину
да еще и книги читать. Вся работа казалась на воле лёгкой, простой, сутки
летели как часы, жажда жизни была ненасытной. Если есть вообще в мире
счастье, то оно обязательно находит каждого зэка в первый год его жизни на
свободе!"
Такие люди долго ничего не хотят [иметь]: они помнят, что имущество легко
теряется, как сгорает. Они почти суеверно избегают новых вещей, донашивают
старое, досиживают на ломаном. У одного моего друга мебель такая: ни сесть,
ни опереться ни на что, всё шатается. "Так и живём, -- смеются, -- от зоны
до зоны". (Жена -- тоже сидела.)
Л. Копелев вернулся в 1955 году в Москву и обнаружил: "Трудно с
благополучными людьми! Встречаюсь только с теми из прежних друзей, кто хоть
как-то неблагополучен".
Да ведь по-человечески только те и интересны, кто отказались [лепить]
карьеру. А кто лепит -- скучны ужасно.
Однако люди -- разны. И многие ощутили переход на волю совсем иначе
(особенно в пору, когда ЧКГБ как будто чуть смежало веки): ура! свободен!
теперь один зарок: больше не попадаться! теперь -- [нагонять] и [нагонять]
упущенное!
Кто нагоняет в должностях, кто в званиях (учёных или военных), кто -- в
заработках и сберегательной книжке (у нас говорить об этом -- тон дурной, но
тишком-то [считают]...) Кто -- в детях. Кто... Валентин М. клялся нам в
тюрьме, что на воле будет [нагонять] по части девиц, и верно: несколько лет
подряд он днём -- на работе, а вечера, даже будние, -- с девицами, и всё
новыми; спал по 4-5 часов, осунулся, постарел. Кто нагоняет в еде, в мебели,
