об этом. А после дождя еще тучи черны и густы, а они уже вылезли и работают:
они верно знают, что дождя не будет.
Здесь, в моей ссыльной тишине, мне так неоспоримо виделся истинный ход
пушкинской жизни: первое счастье -- ссылка на юг, второе и высшее -- ссылка
в Михайловское. И там-то надо было ему жить и жить, никуда не рваться. Какой
рок тянул его в Петербург? Какой рок толкал его жениться?..
Однако, трудно человеческому сердцу остаться на пути разума. Трудно
щепочке не плыть туда, куда льёт вся вода.
Начался XX съезд. О речи Хрущева мы долго ничего не знали (когда и начали
читать её в Кок-Тереке, то от ссыльных тайно, а мы узнавали от Би-Би-Си). Но
и в открытой простой газете довольно было мне слов Микояна: "это -- первый
ленинский съезд" за сколько-то там лет. Я понял, что враг мой Сталин пал, а
я, значит, подымаюсь.
И я -- написал ходатайство о пересмотре. А тут весною стали ссылку
снимать со всей Пятьдесят Восьмой.
И, слабый, покинул я свою прозрачную ссылку. И поехал в мутный мир.
Что' чувствует бывший зэк, переезжая с востока на запад Волгу, и потом
целый день в гремящем поезде по русским перелескам -- не входит в эту главу.
Летом в Москве я позвонил в прокуратуру -- ка'к там моя жалоба. Попросили
перезвонить -- и дружелюбный простецкий голос следователя пригласил меня
зайти на Лубянку потолковать. В знаменитом бюро пропусков на Кузнецком Мосту
мне велели ждать. Так и подозревая, что чьи-то глаза уже следят за мной, уже
изучают моё лицо, я, внутренне напряжённый, внешне принял добродушное
усталое выражение и якобы наблюдал за ребёнком, совсем не забавно играющим
посреди приёмной. Так и было! -- мой новый следователь стоял в гражданском и
следил за мной! Достаточно убедясь, что я -- не раскалённый враг, он подошёл
и с большой приятностью повёл меня на Большую Лубянку. Уже по дороге он
сокрушался, как исковеркали (кто??) мне жизнь, лишили жены, детей. Но
душно-электрические коридоры Лубянки были всё те же, где водили меня
обритого, голодного, бессонного, без пуговиц, руки назад. -- "Да что ж это
за зверь вам такой попался, следователь Езепов? Помню, был такой, его теперь
разжаловали". (Наверно, сидит в соседней комнате и бранит моего...) "Я вот
служил в морской контрразведке СМЕРШ, у нас таких не бывало!" (От вас Рюмин
вышел. У вас был Левшик, Либин.) Но я простодушно ему киваю: да, конечно. Он
даже смеется над моими остротами 44-го года о Сталине: "Это вы точно
заметили!" Он хвалит мои фронтовые рассказы, вшитые в дело как обличительный
материал: "В них же ничего антисоветского нет! Хотите -- возьмите их,
попробуйте напечатать". Но голосом больным, почти предсмертным, я
отказываюсь: "Что вы, я давно забыл о литературе. Если я еще проживу
несколько лет -- мечтаю заняться физикой". (Цвет времени! Вот та'к будем
теперь с вами играть).
Не плачь битый, плачь небитый! Хоть что-то должна была дать нам тюрьма.
Хоть умение держаться перед ЧКГБ.
1. Цитирую по Плеханову "История русской общественной мысли", М., 1919,
т. I, ч. 2, гл. 9.
Глава 7. Зэки на воле
В этой книге была глава "Арест". Нужна ли теперь глава -- "Освобождение"?
Ведь из тех, над кем когда-то грянул арест (будем говорить только о
Пятьдесят Восьмой), вряд ли пятая часть, еще хорошо, если восьмая, отведала
это "освобождение".
И потом -- освобождение! -- кто ж этого не знает? Это столько описано в
мировой литературе, это столько показано в кино: отворите мне темницу,
солнечный день, ликующая толпа, объятия родственников.
Но -- проклято "освобождение" под безрадостным небом Архипелага, и только
еще хмурей станет небо над тобою на воле. Только растянутостью своей,
неторопливостью (теперь куда спешить закону?), как удлинённым хвостом букв,
отличается освобождение от молнии ареста. А в остальном освобождение --
такой же арест, такой же казнящий переход из состояния в состояние, такой же
разламывающий всю грудь твою, весь строй твоей жизни, твоих понятий -- и
ничего не обещающий взамен.
Если арест -- удар мороза по жидкости, то освобождение -- робкое
оттаивание между двумя морозами. Между двумя арестами.
Потому что в этой стране за каждым освобождением где-то должен следовать
арест.
Между двумя арестами -- вот что такое было освобождение все сорок
дохрущёвских лет.
Между двумя островами брошенный спасательный круг -- побарахтайся от зоны
до зоны!..
От звонка до звонка -- вот что такое [срок]. От зоны до зоны -- вот что
такое [освобождение].
Твой оливково-мутный паспорт, которому так призывал [[завидовать]] поэт
-- он изгажен чёрною тушью 39-й паспортной статьи. По ней ни в одном городке
не прописывают, ни на одну хорошую работу не принимают. В лагере зато пайку
давали, а здесь -- нет.
И вместе с тем -- обманчивая свобода передвижения...
Не [освобожденные], нет -- [лишённые ссылки], вот как должны называться
несчастные эти люди. Лишённые благодетельной фатальной ссылки, они не могут
заставить себя поехать в красноярскую тайгу, или в казахскую пустыню, где
живёт вокруг много своих, [бывших]! Нет, они едут в гущу замордованной
[воли], там все отшатываются от них, и там они становятся мечеными
кандидатами на новую [посадку].
Наталья Ивановна Столярова освободилась из Карлага 27 апреля 45 года.
Уехать сразу нельзя -- надо паспорт получать, хлебной карточки -- нет, жилья
-- нет, работу предлагают -- дрова заготовлять. Проев несколько рублей,
собранных лагерными друзьями, Столярова вернулась к зоне, соврала охране,
что идёт за вещами (порядки у них были патриархальные), и -- в свой барак!
То-то радость! Подруги окружили, принесли с кухни баланды (ох, вкусная!),
смеются, слушают о бесприютности на воле: нет уж, у нас спокойнее. Поверка.
Одна лишняя!.. Дежурный пристыдил, но разрешил до утра 1 мая переночевать в
зоне, а с утра -- чтобы то'пала!
Столярова в лагере трудилась -- не разгибалась (она молоденькой приехала
из Парижа в Союз, посажена была вскоре, и вот хотелось ей скорей на волю,
рассмотреть Родину!). "За хорошую работу" была она освобождена льготно: без
точного направления в какую-либо местность. Те, кто имели точное назначение,
как-то всё-таки устраивались: не могла их милиция никуда прогнать. Но
Столярова со своей справкой о "чистом" освобождении стала гонимой собакой.
Милиция не давала прописки нигде. В хорошо знакомых московских семьях поили
чаем, но никто не предлагал остаться ночевать. И ночевала она на вокзалах.
(И не в том одном беда, что милиция ночью ходит и будит, чтоб не спали, да
перед рассветом всех гонят на улицу, чтобы подмести, -- а кто' из
освобождавшихся зэков, чья дорога лежала через крупный вокзал, не помнит
своего замирающего сердца при подходе каждого милиционера -- как строго он
смотрит! Он, конечно, чует в тебе бывшего зэка! Сейчас спросит: "Ваш
документ!" Заберёт твою справку об освобождении -- и всё, и ты опять зэк. У
нас ведь [права] нет, закона нет, да и человека нет -- есть документ! Вот
заберёт сейчас справку -- и всё... Мы ощущаем -- так...) В Луге Столярова
хотела устроиться вязальщицей перчаток -- да не для трудящихся даже, а для
военнопленных немцев! -- но не только её не приняли, а еще начальник при
всех срамил: "Хотела пролезть в нашу организацию! Знаем мы их тонкие приёмы!
Читали Шейнина!" (О, этот жирный Шейнин! -- ведь не подавится!)
Круг порочный: на работу не принимают без прописки, а не прописывают без
работы. А работы нет -- и хлебной карточки нет. Не знали бывшие зэки
порядка, что МВД обязано их трудоустраивать. Да кто и знал -- тот обратиться
боялся: не [посадили] бы...
Находишься по воле -- наплачешься вдоволе.
В ростовском университете, когда я еще был студентом, странный был такой
профессор Н. А. Трифонов -- постоянно вобранная в плечи голова, постоянная
напряжённость, пугливость, в коридоре его не окликни. Потом-то узнали мы: он
уже [посидел], -- и каждый оклик в коридоре мог ему быть от оперативников.
А в ростовском мединституте после войны один освободившийся врач, считая
свою вторую посадку неизбежной, не стал ждать, покончил с собой. И тот, кто
уже отведал лагерей, кто [знает] их -- вполне может так выбрать. Не тяжелей.
Несчастны те, кто освободился [слишком рано]! Авениру Борисову выпало --
в 1946 году. Приехал он не в какой-то город большой, а в свой родной
посёлок. Все его старые приятели, однокашники, старались не встретиться с
ним на улице, не остановиться (а ведь это -- недавние бесстрашные
фронтовики!), если же никак было не обминуть разговора, то изыскивали
уклончивые слова и бочком отходили. [Никто] не спросил его -- как он прожил
эти годы (хотя, ведь, кажется, мы знаем об Архипелаге меньше, чем о
Центральной Африке!) (Поймут ли когда-нибудь потомки дрессированность нашей
[воли]!) -- Но вот один старый друг студенческих лет пригласил его всё-таки
вечерком, когда стемнело, к чаю. Как сдружливо! как тепло! Ведь для оттаяния
-- для него и нужна скрытая теплота! Авенир попросил посмотреть старые фото,
друг достал ему альбомы. Друг [сам забыл] -- и удивился, что Авенир вдруг
поднялся и ушёл, не дождавшись самовара. А что было Авениру, если увидел он
на всех фотографиях своё лицо замазанным чернилами?! *(1)
Авенир потом приподнялся -- он стал директором детдома. У него росли
сироты фронтовиков, и они плакали от обиды, когда дети состоятельных
родителей звали их директора "тюремЩиком". (У нас ведь и разъяснить некому:
тюремЩиками скорей были их родители, а Авенир уж тогда тюремНиком. Никогда
не мог бы русский народ в прошлом веке так потерять чувство своего языка!)
А Картель в 1943 году, хотя и по 58-й, был из лагеря [сактирован] с
туберкулёзом лёгких. Паспорт -- волчий, ни в одном городе жить нельзя, и
работы получить нельзя, медленная смерть -- и все оттолкнулись. А тут --
военная комиссия, спешат, нужны бойцы. С открытой формой туберкулёза Картель
объявил себя здоровым: пропадать так враз, да среди равных! И провоевал
почти до конца войны. Только в госпитале досмотрелось око Третьей Части, что
этот самоотверженный солдат -- враг народа. В 1949 году он был намечен к
аресту как повторник, да помогли хорошие люди из военкомата.
В сталинские годы лучшим [освобождением] было -- выйти за ворота лагеря и
тут же остаться. Этих на производстве уже знали и брали работать. И
энкаведешники, встретясь на улице, смотрели как на проверенного.
Ну, не вполне так. В 1938 г. Прохоров-Пустовер при освобождении оставался
вольнонаёмным инженером Бамлага. Начальник оперчасти Розенблит сказал ему:
"Вы освобождены, но помните, что будете ходить по канату. Малейший промах --
и вы снова окажетесь зэ'-ка'. Для этого [даже и суда не потребуется]. Так
что -- оглядывайтесь, и не воображайте, что вы свободный гражданин".
Таких оставшихся при лагере благоразумных зэков, добровольно избравших
тюрьму как разновидность свободы, и сейчас еще по всем глухоманям, в
каких-нибудь Ныробских или Нарымских районах -- сотни тысяч. Им и [садиться]
опять -- вроде легче: всё рядом.
Фото 6. Суровцева около хибарки
Фото 7. Барак ВГС
Да на Колыме особенного и выбора не было: там ведь народ [держали].
Освобождаясь, зэк тут же подписывал [добровольное] обязательство: работать в
Дальстрое и дальше (разрешение выехать "на материк" было на Колыме еще
трудней получить, чем освобождение). Вот на беду свою кончила срок Н. В.
Суровцева. Еще вчера она работала в детгородке -- тепло и сытно, сегодня
гонят её на полевые работы, нет другого ничего. Еще вчера она имела
