правильно? одни говорили: взять с собой, чтоб за ней не возвращаться;
другие: швырнуть тюрьме, чтоб тюрьма за тобой не гналась. Моя ложка была
мной самим отлита в литейке, я её забрал.)
И замелькали опять Павлодарская, Омская, Новосибирская пересылки. Хотя
кончились наши сроки, нас опять обыскивали, отнимали недозволенное, загоняли
в тесные набитые камеры, в воронки, в Столыпины, мешали с блатными, и так же
рычали на нас конвойные псы и также кричали автоматчики: "Не оглядывайсь!!"
Но на Омской пересылке добродушный надзиратель, перекликая по делам,
спросил нас, пятерых экибастузских: "Какой бог за вас молился?" -- "А что? а
куда?" -- сразу навострились мы, поняв, что место, значит, хорошее. -- "Да
на юг" -- дивился надзиратель.
И действительно, от Новосибирска завернули нас на юг. В тепло едем! Там
-- рис, там виноград и яблоки. Что это? Неужели ж товарищ Берия не мог нам в
Советском Союзе хуже места найти? Неужели такая ссылка бывает? (Про себя я
уже внутренне примерял: напишу о ссылке цикл стихов и назову: "Стихи о
Прекрасной Ссылке".)
На станции Джамбул нас высаживали из Столыпина всё с теми же строгостями,
вели к грузовику в живом коридоре конвойных и так же на пол сажали в кузове,
как будто, пересидевши срок, мы могли потянуться на побег. Было глубоко
ночью, ущербная луна, и только она слабо освещала тёмную аллею, по которой
нас везли, но это была именно аллея -- и из пирамидальных тополей! Вот так
ссылка! Да мы не в Крыму ли? Конец февраля, у нас на Иртыше сейчас лють -- а
здесь весенний ласковый ветерок.
Привезли в тюрьму -- и тюрьма приняла нас без приёмного шмона и без бани.
Мягчели проклятые стены! Так с мешками и чемоданами затащились в камеру.
Утром корпусной отпер дверь и вздохнул: "Выходи со всеми вещами".
Разжимались чёртовы когти...
Весеннее алое утро охватило нас во дворе. Заря теплила кирпичные тюремные
стены. Посреди двора ждал нас грузовик, и в кузове уже сидели двое зэков,
присоединяемых к нам. Надо бы дышать, оглядываться, проникаться
неповторимостью момента -- но никак нельзя было упускать нового знакомства!
Один из новеньких -- сухонький седой старик со слезящимися светлыми глазами
сидел на своих подмятых вещичках так выпрямленно, так торжественно, как царь
перед приёмом послов. Можно было подумать, что он или глух или иностранец и
не надеется найти с нами общий язык. Едва влезши в кузов, я решился с ним
заговорить -- и совсем не дребезжащим голосом на чистом русском языке он
представился:
-- Владимир Александрович Васильев.
И -- проскочила между нами душевная искра! Чует сердце друга и недруга.
Это -- друг, В тюрьме спеши узнавать людей! -- не знаешь, не разлучат ли
через минуту. Да, бишь, мы уже не в тюрьме, но всё равно... И, пересиливая
шум мотора, я интервьюирую его, не замечая, как грузовик сошёл с тюремного
асфальта на уличный булыжник, забывая, что надо не оглянуться на последнюю
тюрьму (сколько ж их будет, последних?!), не посмотря даже на короткий
кусочек [воли], который мы проезжаем -- и вот уже снова в широком внутреннем
дворе областного МВД, откуда выход в город нам опять-таки запрещен.
Владимиру Александровичу в первую минуту можно было дать девяносто лет --
так сочетались эти вневременные глаза, острое лицо и хохолок седины. А было
ему -- семьдесят три. Он оказался одним из давнейших русских инженеров, из
крупнейших гидротехников и гидрографов.
В "Союзе Русских Инженеров" (а что это такое? я слышу первый раз. А это
-- сильное общественное создание технической мысли, может быть один из тех
забегов на век вперёд, которых несколько сделала Россия в 10-е--20-е годы,
да все они у нас погибли) Васильев был видным деятелем, и еще сейчас с
твёрдым удовольствием вспоминает: "Мы отказывались притвориться, что можно
вырастить финики на сухих палках".
За то и были разогнаны, конечно.
Весь этот край, Семиречье, куда мы приехали сейчас, он исходил пешком и
изъездил на лошади еще полвека назад. Он еще до первой войны рассчитал
проекты обводнения Чуйской долины, Нарынского каскада и пробития туннеля
сквозь Чу-Илийские горы, и еще до первой войны стал сам их осуществлять.
Шесть "электрических экскаваторов" (все шесть пережили революцию и в 30-е
годы представлялись на Чирчикстрое как советская новинка) были выписаны им
еще в 1912 году и уже работали здесь. А теперь, отсидев 15 лет за
"вредительство", три последних -- в Верхнеуральском изоляторе, он выпросил
себе как милость: отбывать ссылку и умереть именно здесь, в Семиречьи, где
он всё начинал. (Но и этой милости ему бы ни за что не оказали, если б не
помнил его Берия по 20-м годам, когда инженер Васильев делил воды трёх
закавказских республик.)
Так вот почему такой углублённый и сфинксоподобный сидел он сегодня на
своём мешочке в кузове: у него не только был первый день свободы, но и
возврат в страну своей юности, в страну вдохновения. Нет, не так уж коротка
человеческая жизнь, если вдоль неё оставишь обелиски.
Совсем недавно дочь В. А. остановилась на Арбате около витрины с газетой
"Труд". Залихватский корреспондент, не жалея хорошо оплачиваемых слов, бойко
рассказывал о своей поездке по Чуйской долине, обводнённой и вызванной к
жизни созидателями-большевиками, о Нарынском каскаде, о мудрой гидротехнике,
о счастливых колхозниках. И вдруг -- кто ему о том нашептал? -- закончил:
"но мало кто знает, что все эти преобразования есть исполнение мечты
талантливого русского инженера Васильева, не нашедшего сочувствия в старой
бюрократической России. *(1) Как жаль, что молодой энтузиаст не дожил до
торжества своих благородных идей! Дорогие газетные строки замутнились,
слились, дочь сорвала газету с витрины, прижала к груди и понесла под
свисток милиционера.
[Молодой энтузиаст] сидел в это время в сырой камере Верхнеуральского
изолятора. Ревматизм или какое-то костное недомогание перегнуло старика в
позвоночнике, и он не мог разгибаться. Спасибо, сидел он в камере не один, с
ним -- некий швед, и вылечил ему спину спортивным массажем.
Шведы не так часто сидят в советских тюрьмах. С одним шведом, вспоминаю,
сидел и я. Его звали Эрик...
-- ...Арвид Андерсен? -- с живостью переспрашивает В. А. (Он очень живо и
говорит и движется.)
Ну, надо же! Так это Арвид его и вылечил массажем! Ну, до чего ж, ну до
чего ж я тесен! -- напоминает нам Архипелаг в напутствие. Вот, значит, куда
везли Арвида три года назад -- в Уральский изолятор. И что-то не очень
вступились за голубчика Атлантический пакт и папа-миллиардер. *(2)
А тем временем нас по одному начинают вызывать в Областную Комендатуру --
это тут же, во дворе облВД, это -- такой полковник, майор и многие
лейтенанты, которые заведуют всеми ссыльными Джамбульской области. К
полковнику, впрочем, нам ходу нет, майор лишь просматривает наши лица, как
газетные заголовки, а [оформляют] нас лейтенанты, красиво пишущие перьями.
Лагерный опыт отчётливо бьёт меня под бок: смотри! в эти короткие минуты
решается вся твоя будущая судьба! Не теряй времени! Требуй, настаивай,
протестуй! Напрягись, извернись, изобрети что-нибудь, почему ты обязательно
должен остаться в областном городе или получить самый близкий и удобный
район. (И причина эта есть, только я не знаю о ней: второй год растут во мне
метастазы после лагерной незаконченной операции.)
Не-ет, я уже не тот... Я не тот уже, каким начинал срок. Какая-то высшая
малоподвижность снизошла на меня, и мне приятно в ней пребывать. Мне приятно
не пользоваться суетливым лагерным опытом. Мне отвратительно придумывать
сейчас убогий жалкий предлог. Никто из людей ничего не знает наперёд. И
самая большая беда может постичь человека в наилучшем месте, и самое большое
счастье разыщет его -- в наидурном. Да даже узнать, расспросить, какие
районы области хорошие, какие плохие -- я не успел, я занят был судьбой
старого инженера.
На его деле какая-то охранительная резолюция стоит, потому что ему
разрешают выйти пешком своими ногами в город, дойти до ОблВодСтроя и
спросить себе там работы. А всем остальным нам одно назначение:
Кок-Терекский район. Это -- кусок пустыни на севере области, начало
безжизненной Бет-Пак-Дала, занимающей весь центр Казахстана. Вот тебе и
виноград!..
Фамилию каждого из нас кругловато вписывают в бланк, отпечатанный на
корявой рыжей бумаге, ставят число, подкладывают нам -- распишитесь.
Где это я уже встречал подобное? Ах, это когда мне объявляли
постановление ОСО. Тогда тоже вся задача была -- взять ручку и расписаться.
Только тогда бумага была московская, гладкая. Перо и чернила, впрочем, такие
же дрянные.
Итак, что' же мне "объявлено сего числа"? Что я, имярек, ссылаюсь
[навечно] в такой-то район под гласный надзор (старая царская терминология!)
районного МГБ и в случае самовольного отъезда за пределы района буду судим
по Указу Президиума Верхсовета, предусматривающему наказание 20 (двадцать)
лет каторжных работ.
Ну что ж, всё законно. Ничто не удивляет нас. Мы охотно подписываем. *(3)
В моей голове настойчиво закручивается эпиграмма, немного длинноватая,
правда:
Чтоб сразу, как молот кузнечный
Обрушить по хрупкой судьбе, -Бумажку: я сослан [навечно]
Под гласный надзор МГБ.
Я выкружил подпись беспечно.
Есть Альпы. Базальты. Есть -- Млечный,
Есть звёзды -- не те, безупречно
Сверкающие на тебе.
Мне лестно быть [вечным], конечно!
Но -- вечно ли МГБ ?
Приходит Владимир Александрович из города, я читаю ему эпиграмму, и мы
смеёмся -- смеёмся как дети, как арестанты, как безгрешные люди. У В. А.
очень светлый смех -- напоминает смех К. И. Страховича. И сходство между
ними глубокое: это люди -- слишком ушедшие в интеллект, и никак не могут
страдания тела разрушить их душевное равновесие.
А между тем и сейчас у него мало весёлого. Сослали его, конечно, не сюда,
ошиблись, как полагается. Только из Фрунзе могли назначить его в Чуйскую
долину, в места его бывших работ. А здесь Водстрой занимается арыками.
Самодовольный полуграмотный казах, начальник Водстроя, удостоил создателя
Чуйской системы ирригации постоять у порога кабинета, позвонил в обком и
согласился принять младшим гидротехником, как девчонку после училища. А во
Фрунзе -- нельзя: другая республика.
Ка'к одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных
возможностей.
Но всё же потирает руки седенький: знают его учёные, может быть,
перетащат. Расписывается и он, что сослан навечно, а если отлучится -- будет
отбывать каторгу до 93-х лет. Я подношу ему вещи до ворот -- до черты,
которую запрещено мне переступать. Сейчас он пойдёт снимать у добрых людей
угол комнаты и грозится выписать старуху из Москвы. Дети?.. Дети не приедут.
Говорят, нельзя бросать московские квартиры. А еще родственники? Брат есть.
Но у брата глубоконесчастная судьба: он историк, не понял Октябрьской
революции, покинул родину и теперь, бедняга, заведует кафедрой Византии в
Колумбийском университете. Мы еще раз смеемся, жалеем брата и обнимаемся на
прощание. Вот промелькнул еще один замечательный человек и ушёл навсегда.
А нас, остальных, почему-то держат еще сутки и сутки в маленькой каморке,
где на дурном щелястом полу мы спим вплотную, еле вытягивая ноги в длину.
Это напоминает мне тот карцер, с которого я начал свой срок восемь лет
назад. [Освобождённых], нас на ночь запирают на замок, предлагая, если мы
хотим, взять внутрь парашу. От тюрьмы только то отличие, что эти дни нас уже
не кормят бесплатно, мы даём свои деньги и на них с базара приносят
