коммунистов в новой ссылке обязать тянуть в два плеча -- и всем кругом будет
хорошо. *(3)
Трещину в единообразии давали только смешанные браки (недаром наше
социалистическое государство всегда против них). При ссылке немцев и потом
греков таких супругов не высылали. Но очень это вносило большую путаницу и
оставляло в местах, как будто очищенных, очаги заразы. (Как те старые
гречанки, которые возвращались к детям умирать.)
Куда же ссылали нации? Охотно и много -- в Казахстан, и тут вместе с
обычными ссыльными они составили добрую половину республики, так что с
успехом её можно было теперь называть Казэкстан. Но не обделены были и
Средняя Азия, и Сибирь (множество калмыков вымерло на Енисее), Северный Урал
и Север Европейской части.
Считать или не считать ссылкою народов высылку прибалтийцев? Формальным
условиям она не удовлетворяет: ссылали не всех подчистую, народы как будто
остались на месте (слишком близко к Европе, а то ведь как хотелось!). Как
будто остались, но прорежены по первому разряду.
Их чистить начали рано: еще в 1940 году, сразу, как только вошли туда
наши войска, и еще прежде, чем обрадованные эти народы единодушно
проголосовали за вступление в Советский Союз. Изъятие началось с офицеров.
Надо представить себе, чем было для этих молодых государств их первое (и
последнее) поколение собственных офицеров: это были не чванные
бароны-лоботрясы, а сама серьёзность, ответственность и энергия нации. Еще
гимназистами в снегах под Нарвой они учились как неокрепшей своей грудью
отстоять неокрепшую родину. Теперь этот сгущенный опыт и энергию срезали
одним взмахом косы, это было важнейшим приготовлением к плебисциту. Да это
испытанный был рецепт -- разве не то же делалось когда-то и в коренном
Союзе? Тихо и поспешно уничтожить тех, кто может возглавить сопротивление,
еще тех, кто может возбуждать мыслями, речами, книгами -- и как будто народ
весь на месте, а уже и нет народа. Мёртвый зуб снаружи первое время вполне
похож на живой.
Но в 1940-м году для Прибалтики это не ссылка была, это были лагеря, а
для кого-то -- расстрелы в каменных тюремных дворах. И в 1941-м году,
отступая, хватали, сколько могли людей состоятельных, значительных,
заметных. увозили, угоняли их с собой как дорогие трофеи, а потом сбрасывали
как навоз, на коченелую землю Архипелага (брали непременно ночами, 100 кг
багажа на всю семью и глав семей уже при посадке отделяли для тюрьмы и
уничтожения). Всю войну затем (по ленинградскому радио) угрожали Прибалтике
беспощадностью и местью. В 1944-м, вернувшись, угрозы исполнили, [сажали]
обильно и густо. Но и это еще не была массовая народная ссылка.
Главная ссылка прибалтийцев разразилась в 1948-м году (непокорные
литовцы), в 1949-м (все три нации) и в 1951-м (еще раз литовцы). В эти же
совпадающие годы скребли и Западную Украину, и тоже последняя высылка
произошла там в 1951-м году.
Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли? Кроме
них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда
не узнаем. Я подозреваю, например, что была у Сталина неутолённая жажда
сослать всю Финляндию в прикитайские пустыни -- но не удалось это ему ни в
1940-м, ни в 1947-м (попытка переворота Лейно). Приискал бы он местечко за
Уралом хоть и сербам, хоть и пелопонесским грекам.
Если бы этот Четвёртый Столп Передового Учения продержался б еще лет
десять -- не узнали бы мы этнической карты Евразии, произошло бы великое
Противопереселение народов.
Сколько сослано было наций -- столько и эпосов напишут когда-нибудь -- о
разлуке с родной землёй и о сибирском уничтожении. Им самим только и
прочувствовать всё прожитое, а не нам пересказывать, не нам дорогу
перебегать.
Но чтобы признал читатель, что та же это страна ссылки, уже наведанная
ему, то же грязнилище при том же Архипелаге, -- проследим немного за
высылкою прибалтов.
Высылка прибалтов происходила не только не насилием над верховной
народной волей, но исключительно в исполнение её. В каждой из трёх республик
состоялось свободное постановление своего Совета Министров (в Эстонии -- 25
ноября 1948 года) о высылке определённых разрядов своих соотечественников в
чужую дальнюю Сибирь -- и притом [[навечно]], чтоб на родную землю они
никогда более не вернулись. (Здесь отчётливо видна и независимость
прибалтийских правительств и та крайность раздражения, до которого их довели
негодные никчёмные соотечественники.) Разряды эти были вот какие: а) семьи
уже осуждённых (мало было, что отцы доходят в лагерях, надо было всё семя их
вытравить); б) зажиточные крестьяне (это очень ускоряло уже назревшую в
Прибалтике коллективизацию) и все члены их семей (рижских студентов брали в
ту же ночь, когда и их родителей с хутора); в) люди заметные и важные сами
по себе, но проскочившие как-то гребешки 1940-го, 41-го и 44-го годов; г)
просто враждебно настроенные, не успевшие бежать в Скандинавию или лично
неприятные местным активистам семьи.
Постановление это, чтобы не нанести ущерба достоинству нашей общей
большой Родины, и не доставить радости западным [врагам], не было
опубликовано в газетах, не было оглашено в республиках, да и самим ссылаемым
не объявлялось при высылке, а лишь по прибытию на место, в сибирских
комендатурах.
Организация высылки настолько поднялась за минувшие годы от времён
корейских и даже крымско-татарских, ценный опыт настолько был обобщён и
усвоен, что счёт не шёл уже ни на сутки, ни на часы, а всего на минуты.
Установлено и проверено было, что вполне достаточно двадцати-тридцати минут
от первого ночного стука в дверь до переступа последнего хозяйкиного каблука
через родной порог -- в ночную тьму и на грузовик. За эти минуты разбуженная
семья успевала одеться, усвоить, что она ссылается навечно; подписать
бумажку об отказе от всяких имущественных претензий, собрать своих старух и
детей, собрать узелки и по команде выйти. (Никакого беспорядка с оставшимся
имуществом не было. После ухода конвоя приходили представители Финотдела и
составляли конфискационный список, по которому имущество потом продавалось в
пользу государства через комиссионные магазины. Мы не имеем права их
упрекнуть, что при этом они совали что-то себе за пазуху или грузили "по
левой". Это не очень было и нужно, достаточно было еще одну квитанцию
выписать из комиссионного, и любой представитель народной власти мог везти
приобретённую за бесценок вещь к себе домой вполне законно.)
Что можно было за эти 20-30 минут сообразить? Как определить и выбрать
самое нужное? Лейтенант, ссылавший одну семью (бабушку 75 лет, мать 50-ти,
дочь 18-ти и сына 20-ти), посоветовал: "швейную машину обязательно
возьмите!" Пойди догадайся! Этой швейной машиной только и кормилась потом
семья. *(4)
Впрочем, эта быстрота высылки иногда шла на пользу и обречённым. Вихрь!
-- пронёсся и нет его. От самого лучшего веника остаются же промётины. Кто
из женщин сумел продержаться суток трое, дома не ночевал -- приходил теперь
в Финотдел, просил распечатать квартиру, и что ж? -- распечатывали. Чёрт с
тобой, живи до следующего Указа.
В тех малых телячьих товарных вагонах, в которых полагается перевозить 8
лошадей или 32 солдата или 40 заключённых, ссылаемых таллинцев везли по 50 и
больше. По спеху вагонов не оборудовали, и не сразу разрешили прорубить
дыру. Параша -- старое ведро, тотчас была переполнена, изливалась и
заплескивала вещи. Двуногих млекопитающих, с первой минуты их заставили
забыть, что женщины и мужчины -- разное суть. Полтора дня они были заперты
без воды и без еды, умер ребёнок. (А ведь всё это мы уже читали недавно,
правда? Две главы назад, 20 лет назад -- а всё то же...) Долго стояли на
станции Юлемисте, а снаружи бегали и стучали в вагоны, спрашивали имена,
тщетно пытались передать кому-то продукты и вещи. Но тех отгоняли. А
запертые голодали. А неодетых ждала Сибирь.
В пути стали выдавать им хлеб, на некоторых станциях -- супы. Путь у всех
эшелонов был дальний: в Новосибирскую, Иркутскую область, в Красноярский
край. В один Барабинск прибыло 52 вагона эстонцев. Четырнадцать суток ехали
до Ачинска.
Что' поддерживать может людей в этом отчаянном пути? Та надежда, которую
приносит не вера, а ненависть: "Скоро [[им]] конец! В этом году будет война,
и осенью обратно поедем".
Никому благополучному ни в западном, ни в восточном мире не понять, не
разделить, может быть и не простить этого тогдашнего настроения за
решётками. Я писал уже, что и мы так верили, и мы так жаждали в те годы -- в
49-м, в 50-м. В те годы всхлестнулась неправедность этого строя, этих
двадцатипятилетних сроков, этих повторных возвратов на Архипелаг -- до
некоей высшей взрывной, уже до явности нетерпимой, уже охранниками
незащитимой точки. (Да скажем общо: если режим безнравственен -- свободен
подданный от всяких обязательств перед ним.) Какую же искалеченную жизнь
надо устроить, чтобы тысячи тысяч в камерах, в воронках и в вагонах
взмолились об истребительной атомной войне как о единственном выходе?!..
А не плакал -- никто. Ненависть сушит слёзы.
Еще вот о чём думали в дороге эстонцы: как встретит их сибирский народ? В
40-м году сибиряки обдирали присланных прибалтов, выжимали с них вещи, за
шубу давали полведра картошки. (Да ведь по тогдашней нашей раздетости
прибалты действительно выглядели буржуями...)
Сейчас, в 49-м, наговорено было в Сибири, что везут к ним отъявленное
кулачество. Но замученным и ободранным вываливали это кулачество из вагонов.
На санитарном осмотре русские сестры удивлялись, как эти женщины худы и
обтрёпаны, и тряпки чистой нет у них для ребёнка. Приехавших разослали по
обезлюдевшим колхозам, -- и там, от начальства таясь, носили им сибирские
колхозницы, чем были богаты: кто по пол-литра молочка, кто лепёшек
свекольных или из очень дурной муки.
И вот теперь -- эстонки плакали.
Но еще был, разумеется, комсомольский актив. Эти так и приняли к сердцу,
что вот приехало фашистское отребье ("вас всех потопить!" -- восклицали
они), и еще работать не хотят, неблагодарные, для той страны, которая
освободила их от буржуазного рабства. Эти комсомольцы стали надзирателями
над ссыльными, над их работою. И еще были предупреждены: по первому выстрелу
организовывать облаву.
На станции Ачинск произошла весёлая путаница: начальство Бирилюсского
района [купило] у конвоя 10 вагонов ссыльных, полтысячи человек, для своих
колхозов на р. Чулым и проворно перекинуло их на 150 км к северу от Ачинска.
А назначены они были (но не знали, конечно, об этом) Саралинскому
рудоуправлению в Хакассию. Те ждали своего [контингента], а контингент был
вытрясен в колхозы, получившие в прошлом году по 200 граммов зерна на
трудодень. К этой весне не оставалось у них ни хлеба, ни картошки, и стоял
над сёлами вой от мычавших коров, коровы как дикие кидались на полусгнившую
солому. Итак, совсем не по злобности и не по зажиму ссыльных выдал колхоз
новоприбывшим по одному килограмму муки на человека в неделю -- это был
вполне достойный аванс, почти равный всему будущему заработку! Ахнули
эстонцы после своей Эстонии... (Правда, в посёлке Полевой близ них стояли
большие амбары, полные зерна: оно накоплялось там год за годом из-за того,
что не управлялись вывозить. Но тот хлеб был уже государственный, он уже за
колхозом не числился. Мёр народ кругом, но хлеба из тех амбаров ему не
выдавали: он был государственный. Председатель колхоза Пашков как-то выдал
