трубную ночь я чувствую превосходство над трусливыми чиновниками.
Преподавать! -- снова почувствовать себя человеком! Стремительно войти в
класс и огненно обежать ребячьи лица! Палец, протянутый к чертежу -- и все
не дышат! Разгадка дополнительного построения -- и все вздыхают
освобождённо.
Не могу спать! Хожу, хожу, хожу под луной. Поют ишаки! Поют верблюды! И
всё поёт во мне: свободен! свободен!
Наконец, я ложусь подле товарищей на сено под навесом. В двух шагах от
нас стоят лошади у своих яслей и всю ночь мирно жуют сено. И кажется, ничего
роднее этого звука нельзя было во всей вселенной придумать для нашей первой
полусвободной ночи.
Жуйте, беззлобные! Жуйте, лошадки!..
На следующий день нам разрешают уйти на частные квартиры. По своим
средствам я нахожу себе домик-курятник -- с единственным подслеповатым
окошком и такой низенький, что даже посередине, где крыша поднимается выше
всего, я не могу выпрямиться в рост. "Мне б избёнку пониже..." -- когда-то в
тюрьме писал я мечтательно о ссылке. Но всё-таки мало приятно, что головы
нельзя поднять. Зато -- отдельный домик! Пол -- земляной, на него --
лагерную телогрейку, вот и постель! Но тут же ссыльный инженер,
преподаватель Баумановского института, Александр Климентьевич Зданюкевич,
одолжает мне пару деревянных ящиков, на которых я устраиваюсь с комфортом.
Керосиновой лампы у меня еще нет (ничего нет! -- каждую нужную вещь придется
выбрать и купить, как будто ты на земле впервые) -- но я даже не жалею, что
нет лампы. Все годы в камерах и бараках резал души казённый свет, а теперь я
блаженствую в темноте. И темнота может стать элементом свободы! В темноте и
тишине (могло бы радио доноситься из площадного динамика, но третий день оно
в Кок-Тереке бездействует) я просто так лежу на ящиках -- и наслаждаюсь!
Чего мне еще хотеть?..
Однако утро 6 марта превосходит все возможные желания! Моя хозяйка,
новгородская ссыльная бабушка Чадова, шёпотом, не осмеливаясь вслух, говорит
мне:
-- Поди-ка там радио послушай. Что-то мне сказали, повторить боюсь.
Действительно, заговорило. Я иду на центральную площадь. Толпа человек в
двести -- очень много для Кок-Терека, сбилась под пасмурным небом вокруг
столба, под громкоговорителем. Среди толпы -- много казахов, притом старых.
С лысых голов они сняли пышные рыжие шапки из ондатры и держат в руках. Они
очень скорбны. Молодые -- равнодушнее. У двух-трёх трактористов фуражки не
сняты. Не сниму, конечно, и я. Я еще не разобрал слов диктора (его голос
надрывается от драматической игры) -- но уже осеняет меня понимание.
Миг, который мы с друзьями призывали еще во студентах! Миг, о котором
молятся все зэки ГУЛаг'а (кроме ортодоксов)! Умер, азиатский диктатор!
Скорёжился, злодей! О, какое открытое ликование сейчас там у нас, в
Особлаге! А здесь стоят школьные учительницы, русские девушки, и рыдают
навзрыд: "Как же мы теперь будем?.." Родимого потеряли... Крикнуть бы им
сейчас через площадь: "Так и будете! Отцов ваших не расстреляют! Женихов не
посадят! И сами не будете ЧС!"
Хочется вопить перед репродуктором, даже отплясать дикарский танец! Но
увы, медлительны реки истории. И лицо моё, ко всему тренированное, принимает
тримасу горестного внимания. Пока -- притворяться, по-прежнему притворяться.
И всё же великолепно ознаменовано начало моей ссылки!
Этот весь день уходит у меня опять на стихотворение -- "Пятое марта".
Минует десяток дней -- и в борьбе за портфели и в опаске друг перед
другом семибоярщина упраздняет вовсе МГБ! Так правильно я усомнился:
[[вечно]] ли МГБ? *(4)
И что' ж на земле тогда вечно, кроме несправедливости, неравенства и
рабства?..
1. К концу 1917 г. Васильев практически возглавил департамент земельных
улучшений.
2. Павел Веселов (Стокгольм), занятый ныне другими захватами шведских
граждан советскими властями, проаналиэировав рассказы Э. А. Андерсена о
себе, высказывает предположение: что и по внешнему виду и по форме названной
им фамилии Э. А. скорее [[норвежец]], но по каким-то причинам предпочел
выдавать себя за шведа. Норвежцы, бежав из страны после 1940 г., и в
английской армии служили несравнимо чаще, чем, м. б. одиночные шведы. Э. А.
мог иметь английскую родственную связь с какими-то Робертсонами, но родство
с [[генералом]] Робертсоном придумать, чтобы поднять себе цену перед МГБ. Не
исключено, что в Западном Берлине после войны он служил в военной разведке
союзников, чем и заинтересовал МГБ. Вероятно, и в Москву он приезжал в
составе английской или норвежской делегации, а не шведской (такая, кажется,
и не ездила), но был там третьестепенным лицом. Может быть, МГБ предлагало
ему стать двойником-разведчиком, и за этот отказ он получил свои 20 лет.
Отец Эрика мог быть дельцом, но не такого масштаба. Однако, Эрик
преувеличивал, и даже знакомство своего отца с Громыкой (отчего гебисты и
показали его Громыко) -- чтобы заинтересовать МГБ выкупом и таким образом
дать знать о себе на Запад.
3. Годами позже я достану Уголовный кодекс РСФСР и с удовольствием прочту
там в статье 35-й: что ссылка назначается на срок от трёх [[до десяти]] лет,
в качестве же дополнительной к заключению может быть только [[до пяти]] лет.
(Это -- гордость советских юристов: что начиная еше с уголовного кодекса
1922 года в советском [[праве]] нет бессрочных правопоражений и вообще
бессрочных репрессий, кроме самой жуткой из них -- бессрочного изгнания из
пределов СССР. И в этом "важное принципиальное отличие советского права от
буржуазного" (Сборник "От тюрем..."). Так-то так, но экономя труд МВД,
пожалуй [[вечную]]-то выписывать проще: не надо следить за концами сроков да
морочиться обновлять их.
И еще в статье 35-й, что ссылка даётся только особым определением
[[суда]]. Ну, хотя бы ОСО? Но даже и не ОСО, а дежурный лейтенант выписывал
нам вечную ссылку.
4. Правда, через полгода вернут нам КГБ, штаты прежние.
Глава 6. Ссыльное благоденствие
1. Гвозди велосипедные -- 1/2 кило
2. Батинка -- 5
3. Поддувальник -- 2
4. Стаханы -- 10
5. Финал ученический -- 1
6. Глопус -- 1
7. Спичка -- 50 пачек
8. Лампа летючий Мыш -- 2
9. Зубная пасть -- 8 штук
10. Пряник -- 34 кило
11. Водка -- 156 поллитровок
Это была ведомость инвентаризации и переоценки всех наличных товаров
универсального магазина в ауле Айдарлы. Инспекторы и товароведы
Кок-Терекского РайПО составили эту ведомость, а я теперь прокручивал на
арифмометре и снижал цену на какой товар на 7,5 процентов, на другой --
полтора. Цены катастрофически снижались, и можно было ожидать, что к новому
учебному году и финал, и глопус будут проданы, гвозди найдут себе места в
велосипедах, и только большой завал пряника, вероятно еще довоенного,
клонился к разряду неликвидов. А водка, хоть и подорожай, дольше 1 мая не
задержится.
Снижение цен, которое, по сталинскому заводу, прошло под 1 апреля, и от
которого трудящиеся выиграли сколько-то миллионов рублей (вся выгода была
заранее подсчитана и опубликована) -- больно ударило по мне.
Уже месяц, проведённый в ссылке, я проедал свои лагерные "хозрасчётные"
заработки литейщика -- на воле, поддерживался лагерными деньгами! -- и всё
ходил в РайОНО узнавать: когда ж возьмут меня? Но змееватая заведующая
перестала меня принимать, два толстых инспектора всё менее находили времени
что-то мне буркнуть, а к исходу месяца была мне показана резолюция ОблОНО,
что школы кок-терекского района полностью укомплектованы математиками и нет
никакой возможности найти мне работу.
Тем временем я писал, однако, пьесу ("Декабристы без декабря"), не
проходя ежедневного утреннего и вечернего обыска и не нуждаясь так часто
уничтожать написанное. как прежде. Ничем другим я занят не был, и после
лагеря мне понравилось так. Один раз в день я ходил в "Чайную" и там на два
рубля съедал горячей похлёбки -- той самой, которую тут же отпускали в ведре
и для арестантов местной тюрьмы. А хлеб-черняшку продавали в магазине
свободно. А картошки я уже купил, и даже -- ломоть свиного сала. Сам, на
ишаке, привёз я саксаула из зарослей, мог и плиту топить. Счастье моё было
очень недалеко от полного, и я так задумывал: не берут на работу -- не надо,
пока деньги тянуться -- буду пьесу писать, в кои веки такая свобода!
Вдруг на улице один из комендантов поманил меня пальцем. Он повёл меня в
райПО, в кабинет начальника, как бомба толстого казаха, и сказал со
значением:
-- Математик.
И что за чудо? Никто не спросил меня, за что я сидел, и не дал заполнять
автобиографии и анкеты! -- тотчас же его секретарша ссыльная
гречанка-девчонка, кинематографически красивая, отстукала одним пальцем на
машинке приказ о назначении меня плановиком-экономистом с окладом 450 рублей
в месяц. В тот же день и с такой же лёгкостью, без всяких анкетных изучений,
были зачислены в райПО еще двое непристроенных ссыльных: капитан дальнего
плавания Василенко, и еще неизвестный мне, очень затаённый Григорий
Самойлович М-з. Василенко уже носился с проектом углублять реку Чу (её в
летние месяцы переходила вброд корова) и налаживать катерами сообщение,
просил комендатуру пустить его исследовать русло. Его однокурсник по
мореходному училищу, по парусному бригу "Товарищ", капитан Манн в эти дни
снаряжал "Обь" в Антарктиду -- а Василенко гнали кладовщиком в райПО.
Но не плановиком, не кладовщиком, не счетоводом -- все трое мы были
брошены на аврал: на переоценку товаров. В ночь с 31 марта на 1 апреля
райПО, что ни год, охватывалось агонией, и никогда не хватало и не могло
хватить людей. Надо было: все товары учесть (и обнаружить воров-продавцов,
но не для отдачи их под суд), переоценить -- и с утра уже торговать по новым
ценам, очень выгодным для трудящихся, А огромная пустыня нашего района имела
железнодорожных путей и шоссе -- ноль километров, и в глубинных магазинах
эти очень выгодные для трудящихся цены никак не удавалось осуществить раньше
1 мая: сквозной месяц все магазины вообще не торговали, пока в райПО
подсчитывались и утверждались ведомости, пока их доставляли на верблюдах. Но
в самом-то райцентре хоть предмайскую ж торговлю надо было не срывать!
К нашему приходу в райПО над этим уже сидело человек пятнадцать --
штатных и привлечённых. Простыни ведомостей на плохой бумаге лежали на всех
столах, и слышалось только щёлканье счётов, на которых опытные бухгалтеры и
умножали и делили, да деловое переругивание. Тут же посадили работать и нас.
Умножать и делить на бумажке мне сразу надоело, я запросил арифмометр. В
райПО не было ни одного, да никто не умел на нём и работать, но кто-то
вспомнил, что видел в шкафу районного статуправления какую-то машинку с
цифрами, только и там никто на ней не работал. Позвонили, сходили, принесли.
Я стал трещать и быстро усеивать колонки, ведущие бухгалтеры -- враждебно на
меня коситься: не конкурент ли?
Я же крутил и думал про себя: как быстро зэк наглеет, или, выражаясь
литературным языком, как быстро растут человеческие потребности! Я
недоволен, что меня оторвали от пьесы, слагаемой в тёмной конуре; я
недоволен, что меня не взяли в школу; недоволен, что меня [насильно]
заставили... что же? ковырять мёрзлую землю? месить ногами саманы в ледяной
воде? -- нет, меня насильно посадили за чистый стол крутить ручку
арифмометра и вписывать цифры в столбец. Да если бы в начале моей лагерной
отсидки мне предложили бы эту блаженную работу выполнять весь срок по 12
