как говорится, были "отличниками боевой и политической подготовки". В 1960-м
мать вернулась в родное село -- и ни брёвнышка, ни печного кирпича не нашла
на месте своей избы.
Такой сюжетик -- разве плохо вплетается в ожерелье Великой Отечественной
Победы? Не берут, [не типичен].
А в какое ожерелье вплести, а к какому разряду ссылки отнести [ссылку
калек отечественной войны?] Почти ничего не знаем мы о ней (да и мало кто
знает). А освежите в памяти -- сколько этих калек -- и не старых, еще --
шевелилось на наших базарах около чайных и в электричках в конце войны? И
как-то быстро и незаметно они проредились.
Это тоже был поток, тоже кампания. Их сослали на некий северный остров --
[[за то]] сослали, что во славу отечества они дали обезобразить себя на
войне, и [[для того]] сослали, чтоб оздоровить нацию, так победно себя
проявившую во всех видах атлетики и играх с мячом. Там, на неведомом
острове, этих неудачливых героев войны содержат естественно без права
переписки с большой землёй (редкие письма прорываются, оттуда известно) и
естественно же на пайке скудном, ибо трудом своим они помогут оправдать
изобильного.
Кажется и сейчас они там доживают.
Великое грязнилище, страна ссылки, между СССР и Архипелагом, включила в
себя и большие города, и малые, и посёлки, и вовсе глушь. Старались ссыльные
проситься в города, верно считалось, что там нашему брату всё-таки легче,
особенно с работой. И как-то больше похоже на обычную жизнь людей.
Едва ли не главной столицею ссыльной стороны, во всяком случае из её
жемчужин, была Караганда. Я повидал её перед концом всеобщей ссылки, в 1955
году (ссыльного, меня на короткое время отпускала туда комендатура: я там
жениться собирался, на ссыльной же). У въезда в этот голодный тогда город,
близ клопяного барака-вокзала, куда не подходили близко трамваи (чтоб не
провалиться в накопанные под землёю штреки), стоял при трамвайном круге
вполне символический кирпичный дом, стена которого была подпёрта деревянными
искосинами, дабы не рухнула. В центре Нового города насечено было камнем по
каменной стене: "[Уголь -- это хлеб]" (для промышленности). И правда, чёрный
печёный хлеб каждый день продавался здесь в магазинах -- и в этом была
льготность городской ссылки. И работа чёрная и не только чёрная всегда была
здесь. А в остальном продуктовые магазины были очень пустоваты. А базарные
прилавки -- неприступны, с умонепостижимыми ценами. Если не три четверти
города, то две трети жило тогда без паспортов и [отмечалось] в комендатурах;
на улице меня то и дело окликали и узнавали бывшие зэки, особенно
экибастузские. И что' ж была тут за ссыльная жизнь? На работе униженное
положение, и приниженная зарплата, ибо не всякий после катастрофы
ареста-тюрьмы-лагеря найдёт чем доказать образование, а стажа тем более нет.
Или так просто вот, как неграм, не платят вровень с белыми, и всё, можешь не
наниматься. Зато очень худо с квартирами, жили ссыльные в неотгороженных
коридорных углах, в тёмных чуланах, в сарайчиках -- и за всё это лихо
платили, всё это -- от частника. Уже немолодые женщины, изжёванные лагерем,
с металлическими зубами, как о мечте грезили иметь одну крепдешиновую
"выходную" блузку, одни "выходные" туфли.
А еще в Караганде велики расстояния, многим долго ехать от квартиры до
работы. Трамвай от центра до рабочей окраины скрежетал битый час. В трамвае
напротив меня сидела замученная молодая женщина в грязной юбке, в рваных
босоножках. Она держала ребёнка в очень грязных пелёнках, всё время
засыпала, ребёнок из ослабленных рук сползал по коленям на край и почти
падал, тут ей кричали: "упустишь!". Она успевала его подхватить, но через
несколько минут засыпала опять. Она работала на водокачке в ночной смене, а
день проездила по городу, искала обуви -- и не нашла нигде.
Вот такая была карагандинская ссылка. Насколько знаю, гораздо легче было
в городе Джамбуле: благодатная южная полоса Казахстана, очень дёшевы
продукты. Но чем мельче город, тем труднее с работой.
Вот -- городок Енисейск. В 1948 г. везли туда Г. С. Митровича с
красноярской пересылки, и бодро отвечал им конвойный лейтенант: "Работа
будет?" -- "Бу-удет". -- "А жильё?" -- "Бу-удет". Но сдав их комендатуре,
конвой ушёл себе налегке. А приехавшим спать пришлось -- под перевёрнутыми
лодками на берегу, под базарными навесами. Хлеба купить они не могли:
продавался хлеб только по домовым спискам, а новоприбывшие нигде не
прописаны, чтобы где-то жить -- надо деньги за квартиру платить. Митрович,
уже инвалид, просил работу по специальности, он зоотехник. Смекнул комендант
и позвонил в РайЗО: "Слушай, дашь бутылку -- дам тебе зоотехника".
Это была та ссылка, где угроза: "за саботаж дадим 58-14, посадим в лагерь
назад!" -- не пугала никого. О том же Енисейске есть свидетельство 1952
года. В день отметки отчаявшиеся ссыльные стали требовать от коменданта
именно арестовать их и отправить обратно в лагерь. Взрослые мужчины, они не
могли добыть себе тут хлеба! Комендант разогнал их: "МВД вам не биржа
труда!" *(2)
А вот еще глуше -- Тасеево Красноярского края, 250 км от Канска. Туда
ссылались немцы, чечено-ингуши и бывшие зэки. Это место -- не новое, не
придуманное, поблизости там -- д. Хандалы', где когда-то перековывали
кандалы.
Но новое там -- целый город из землянок, с полом тоже земляным. В 1949
году привезли туда группу [повторников], к вечеру, сгрузили в школу. Поздно
ночью собралась комиссия, принимать рабочую силу: начальник райМВД, от
леспромхоза, председатели колхозов. И потянулись перед комиссией -- больные,
старые, измотанные лагерной [десяткой], и всё больше женщины -- вот кого
мудрое государство изъяло из опасных городов и кинуло в суровый район
осваивать тайгу. От такой "рабочей силы" все стали отказываться, МВД
заставило их брать. Самых же забракованных доходяг насовали сользаводу,
представитель которого опоздал, не присутствовал. Сользавод -- на р. Усолке
в селе Троицком (тоже место давне-ссыльное, еще при Алексее Михайловиче
загоняли сюда старообрядцев.) В середине XX века техника там была такая:
гоняли лошадей по кругу и этим накачивали соль на про'тивни, а потом
выпаривали её (дрова с лесоповала, на это и кинули старух). Крупный
известный кораблестроитель угодил в эту партию, его поставили ближе к
специальности: упаковывать соль в ящики.
Попал в Тасеево 60-летний коломенский рабочий Князев. Работать он уже не
мог, нищенствовал. Иногда подбирали его люди ночевать, иногда спал он на
улице. В инвалидном доме для него места не было, в больнице его долго не
задерживали. Как-то зимой он забрался на крыльцо райкома партии, партии
рабочих, и там замёрз.
При переезде из лагеря в таёжную ссылку (а переезд такой: мороз 20
градусов, в открытых кузовах автомашин, худо одетые, как освободились, в
кирзовых ботинках последнего срока, конвоиры же в полушубках и валенках)
зэки даже не могли очнуться: в чём состояло их [освобождение?] В лагере были
топленые бараки -- а здесь землянка лесорубов, с прошлой зимы не топленая.
Там рычали бензопилы -- зарычат и здесь. И только этой пилой и там и здесь
можно было заработать пайку сырого хлеба.
Поэтому новоссыльные ошибались, и когда (1953 год) приезжал (Кузеево,
Сухобузимского района, Енисей) заместитель директора леспромхоза Лейбович,
красивый, чистый, они смотрели на его кожаное пальто, на откормленое белое
лицо и, кланяясь, говорили по ошибке:
-- Здравствуйте, [гражданин начальник!]
А тот укоризненно качал головой:
-- Нет-нет, какой же может быть "гражданин"! Я для вас теперь [товарищ],
вы уже не заключённые.
Собирали ссыльных в той единственной землянке, и мрачно освещенный
керосиновой коптилкой-мигалкой замдир внушал им, как гвозди вколачивал в
гроб: -- Не думайте, что это -- жизнь временная. Вам действительно придется
жить здесь [[вечно]]. А поэтому поскорей принимайтесь за работу! Есть семья
-- зовите, нет -- женитесь тут друг на друге, не откладывая. Стройтесь.
Рожайте детей. На дом и на корову получите ссуду. За работу, за работу,
товарищи! Страна ждёт нашего леса!
И уезжал [товарищ] в легковой.
И это тоже было льготно, что разрешали жениться. В убогих колымских
посёлках, например под Ягодным, вспоминает Ретц, и женщины были, не
выпущенные на материк, а МВД запрещало жениться: ведь семейным придется
давать жильё.
Но и это было послабление, что не разрешали жениться. А в Северном
Казахстане в 1950-52-м годах иные комендатуры, напротив, чтобы ссыльного
связать, ставили новоприбывшему условие: в две недели женись или сошлём в
глубинку, в пустыню.
Любопытно, что во многих ссыльных местах запросто, не в шутку,
пользовались лагерным термином "общие работы" . Потому что таковы и были
они, как в лагере: те неизбежные надрывные работы, губящие жизнь и не дающие
пропитания. И если как [вольным] полагалось теперь ссыльным работать меньше
часов, то двумя часами пути туда (в шахту или в лес), да двумя назад
подтягивался рабочий день к лагерной норме.
Старый рабочий Березовский, в 20-е годы профсоюзный вождь, с 1938-го
оттянувший 10 лет ссылки, а в 1949-м получивший 10 лет лагерей, при мне
умиленно целовал лагерную пайку и говорил радостно, что в лагере он не
пропадёт, здесь ему хлеб полагается. В ссылке же и с деньгами в лавку
придёшь, видишь буханку на полке, но нахально в лицо тебе говорят: хлеба
нет! -- и тут же взвешивают хлеб местному. То же и с топливом.
Недалеко от того выражался и старый питерский рабочий Цивилько (всё люди
не нежные). Он говорил (1951), что после ссылки чувствует себя в Особом
каторжном лагере человеком: отработал 12 часов -- и иди в зону. А в ссылке
любое вольное ничтожество могло поручить ему (он работал бухгалтером)
бесплатную сверхурочную работу -- и вечером, и в выходной, и любую работу
сделать лично для того вольного -- и ссыльный не смеет отказаться, чтоб не
выгнали его завтра со службы.
Несладка была жизнь ссыльного, ставшего и ссыльным "придурком".
Перевезённый в Кок-Терек Джамбульской области Митрович (тут его жизнь так
началась: отвели ему с товарищем ослиный сарай -- без окон и полный навоза.
Отгребли они навоз от стенки, постлали полынь, легли) получил должность
зоотехника райсельхозотдела. Он пытался [честно служить] -- и сразу же стал
противен вольному партийному начальству. Из колхозного стада мелкое районное
начальство забирало себе коров-первотёлок, заменяя их тёлками -- и требовали
от Митровича записывать двухлеток как четырёхлеток. Начав пристальный учёт,
обнаружил Митрович, целые стада, пасомые и обслуживаемые колхозами, но не
принадлежащие колхозу. Оказывается, эти стада [лично] принадлежали первому
секретарю райкома, председателю райисполкома, начальнику финотдела и
начальнику милиции. (Так ловко вошёл Казахстан в социализм!) "Ты их не
записывай!" -- велели ему. А он записал. С диковинной в зэке-ссыльном жаждой
советской законности он еще осмелился протестовать, что председатель
исполкома забрал себе серого смушка, -- и был уволен (и это -- только начало
их войны).
Но и районный центр -- еще совсем не худое место для ссылки. Настоящие
тяготы ссылки начинались там, где нет даже вида свободного посёлка, даже
края цивилизации.
Тот же А. Цивилько рассказывает о колхозе "Жана Турмыс" ("Новая жизнь") в
Западно-Казахстанской области, где он был с 1937 года. Еще до приезда
ссыльных политотдел МТС насторожил и воспитал местных: везут троцкистов,
