денежного содержания не получали, но безвозмездно шли им от казны шубы, вся
одежда и обувь. На Сахалине же, установил Чехов, все поселенцы два-три года,
а женщины и весь срок, получали бесплатное казённое содержание натурою, в
том числе мяса на день 40 золотников (значит, 200 г), а хлеба печёного -- 3
фунта (т. е. "кило двести", как стахановцы наших воркутских шахт за 150%
нормы. Правда, считает Чехов, что хлеб этот -- недопёчен и из дурной муки --
ну да ведь и в лагерях же не лучше!) Ежегодно выдавалось им по полушубку,
армяку и по несколько пар обуви. Еще такой был приём: платила ссыльным
царская казна умышленно-высокие цены за их изделия, чтобы поддержать их
продукцию. (Чехов пришёл к убеждению, что не Сахалин, колония, выгоден для
России, но Россия кормит эту колонию.)
Ну, разумеется, на таких нездоровых условиях не могла основаться наша
советская политическая ссылка. В 1928 г. 2-й Всероссийский Съезд
административных работников признал существующую систему высылки
неудовлетворительной и ходатайствовал об "организации ссылки в форме колоний
в отдалённых изолированных местностях, а также о введении [системы
неопределённых приговоров]" (т. е. бессрочных). *(11) С 1929 г. стали
разрабатывать ссылку [в сочетании с принудительными работами]. *(12)
"Кто не работает -- тот не ест", вот принцип социализма. И только на этом
социалистическом принципе могла строиться советская ссылка. Но именно
социалисты привыкли в ссылке получать питание бесплатно! Не сразу посмев
сломить эту традицию, стала и советская казна платить своим политическим
ссыльным -- только, конечно, не всем, уж конечно не [каэрам], а --
[поли'там], среди них тоже делая ступенчатые различия: например, в Чимкенте
в 1927-м году эсерам и эсдекам по 6 рублей в месяц, а троцкистам -- по 30
(всё-таки -- свои, большевики). Только рубли эти были уже не царские, за
самую маленькую комнатушку надо было платить в месяц 10 рублей, а на 20
копеек в день пропитаться очень скудно. Дальше -- твёрже. К 1933-му году
"политам" платили пособие 6 р. 25 к. в месяц. А в том году, сам помню
отлично, килограмм ржаного сырого "коммерческого" хлеба (сверх карточного)
стоил 3 рубля. Итак, не оставалось социалистам учить языки и писать
теоретические труды, оставалось социалистам [горбить]. С того же, кто шёл на
работу, ГПУ тотчас снимало и последнее ничтожное пособие.
Однако и при желании работать -- сам тот заработок получить ссыльным было
нелегко! Ведь конец 20-х годов известен у нас большой безработицей,
получение работы было привилегией людей с незапятнанной анкетой и членов
профсоюза, а ссыльные не могли конкурировать, выставляя своё образование и
опыт. Над ссыльными еще тяготела и комендатура, без согласиия которой ни
одно учреждение и не посмело бы ссыльного принять. (Да даже и [бывший]
ссыльный имел слабую надежду на хорошую работу: мешало тавро в паспорте.)
В 1934 году, в Казани, вспоминает П. С-ва, группа отчаявшихся
образованных ссыльных нанялась мостить мостовые. В комендатуре их корили:
зачем эта демонстрация? Но не помогли найти другую работу, и Григорий Б.
отмерил оперу: "А вы какого-нибудь [процессика] не готовите? А то б мы
нанялись платными свидетелями!"
Приходилось крошечки со стола да сметать в рот.
Вот как упала русская политическая ссылка! Не оставалось времени спорить
и протесты писать против "Сrеdо". И горя такого не знали: как им справиться
с бессмысленным бездельем?.. Забота стала -- как с голоду не помереть. И не
опуститься стать стукачом.
В первые советские годы в стране, освобождённой наконец от векового
рабства, гордость и независимость политической ссылки опала как проколотый
шар надувной. Оказалось, что мнимой была та сила, которой побаивалось
прежняя власть в политических ссыльных. Что создавало и поддерживало эту
силу лишь [общественное мнение] страны. Но едва общественное мнение заменено
было [мнением организованным] -- и низверглись ссыльные с их протестами и
правами под произвол тупых зачуханных гепеушников и бессердечных тайных
инструкций (к первым таким инструкциям успел приложить руку и ум министр
внутренних дел Дзержинский). Хриплый выкрик один, хоть словечко о себе туда,
на волю крикнуть, стало теперь невозможно. Если сосланный рабочий посылал
письмо на прежний свой завод, то рабочий, огласившиий его там (Ленинград,
Василий Кириллович Егошин), тут же ссылался сам. Не только денежное пособие,
средства к жизни, но и всякие вообще права потеряли ссыльные: их дальнейшее
задержание, арест, этапирование были еще доступнее для ГПУ, чем пока эти
люди считались вольными -- теперь уже не стесняемы ничем, как бы над
гуттаперчивыми куклами, а не людьми. *(13) Ничего не стоило и так их
сотрясти, как было в Чимкенте: объявили внезапно о ликвидации здешней ссылки
[[в одни сутки]]. За сутки надо было: сдать служебные дела, разорить своё
жилище, освободиться от утвари, собраться -- и ехать указанным маршрутом. Не
на много мягче арестантского этапа! Не на много увереннее ссыльное завтра!
Но не только безмолвность общества и давление ГПУ -- а что были сами эти
ссыльные? эти мнимые члены партий без партий? Мы не имеем в виду кадетов --
кадетов уже не было в живых, всех кадетов извели, -- но что значило к
1927-му или к 1930-му году считаться эсером или меньшевиком? Нигде в стране
никакой группы действующих лиц, соответственных этому названию, не было.
Давно, с самой революции, за десять громокипящих лет, не пересматривались их
программы, и даже если б эти партии внезапно воскресли -- неизвестно было,
как им понимать события и что предлагать? Вся печать давно поминала их в
только прошлом времени -- и уцелевшие члены партии жили в семьях, работали
по специальности, и думать забывали о своих партиях. Но -- нестираемы
скрижальные списки ГПУ. И по внезапному ночному сигналу этих рассеянных
кроликов выдёргивали и через тюрьмы этапировали -- например, в Бухару.
Так приехал И. В. Столяров в 1930-м и встретил там собранных со всех
концов страны стареющих эсеров и эсдеков. Вырванным из своей обычной жизни,
только и оставалось им теперь, что начать спорить, да оценивать политический
момент, да предлагать решения, да гадать, как пошло бы историческое
развитие, если бы... если бы...
Так сколачивали из них -- но уже не партию, а -- мишень для потопления.
Ссыльные 20-х годов вспоминают, что единственной живой и боевой партией в
то время были сионисты-социалисты с их энергиичной "Гехалуц", создававшей
земледельческие еврейские коммуны в Крыму. В 1926-м посадили всё их ЦК, а в
1927-м неунывающих мальчишек и девчонок до 15-16 лет взяли из Крыма в
ссылку. Давали им Турткуль и другие строгие места. Это была действительно
партия -- спаянная, настойчивая, уверенная в правоте. Но добивались они не
общей цели, а своей частной: жить как нация, жить своею Палестиной.
Разумеется, коммунистическая партия, добровольно отвергшая отечество, не
могла и в других потерпеть узкого национализма... *(14)
До начала 30-х годов еще сохранялись между ссыльными взаимопомощь
(например, эсеры, с-д и анархисты, сосланные в Чимкент, где было легко с
работой, создали тайную кассу взаимопомощи для своих "северных" безработных
однопартийцев). Еще было у них местами соединённое приготовление пищи, уход
за детьми и естественные при этом сборища, взаимопосещения. Еще дружно
праздновали они в ссылке 1 мая (демонстративно не отмечая Октября). Но к
разгару 30-х годов не станет и этого всего -- над ссыльными группами повсюду
заморгает коршуний глаз оперсектора. Ссыльные станут чуждаться друг друга,
чтобы НКВД не заподозрило у них "организации" и не стало бы [брать по
новой]. (А именно эта участь и ждёт их всё равно.) Так в черте
государственной ссылки они углубятся во вторую добровольную ссылку -- в
одиночество. (А Сталину именно это и надо от них пока.)
Ослаблены были ссыльные и отчужденностью от них местного населения:
местных преследовали за какую-либо близость к ссыльным, провинившихся самих
ссылали в другие места, а молодежь исключали из комсомола.
Еще были ослаблены ссыльные недружественными отношениями между партиями,
которые сложились в советские годы, и особенно со средины 20-х годов, когда
в ссылке появились многочисленные троцкисты, никого, кроме себя, не
признающие за политических.
Ну, да не одни же социалисты содержались в ссылке 20-х годов -- и главным
образом (что ни год, то верней) -- совсем не социалисты. Лились и просто
беспартийные интеллигенты -- те духовно-независимые людии, которые мешали
новому режиму установиться. И -- [бывшие], недоуничтоженные в гражданскую
войну. И даже -- мальчики "за фокстрот". *(15) И спириты. И оккулисты. И
духовенство -- сперва еще с правом служения в ссылке. И просто верующие,
просто христиане, или [крестьяне], как переиначили русские много веков
назад.
И все они попадали под око того же оперсектора, все разъединялись и
костенели.
Обессиленные равнодушием страны, ссыльные потеряли и волю к побегам. У
ссыльных царского времени побеги были весёлым спортом: пять побегов Сталина,
шесть побегов Ногина -- грозила им за то не пуля, не каторга, а простое
водворение на место после развлекательного путешествия. Но коснеющее, но
тяжеловеющее ГПУ со средины 20-х годов наложило на ссыльных партийную
круговую поруку: все сопартийцы отвечают за своего бежавшего! И уже так не
хватало воздуха, и уже так был прижимист гнёт, что социалисты, недавно
гордые и неукротимые, приняли эту поруку! Они теперь [сами], своим партийным
решением, [запрещали себе бежать!]
Да и [[куда]] бежать? К [[кому]] бежать? Где тот [[народ]], к которому
бежать?..
Тёртые ловкачи теоретических обоснований быстро пристроили: [бежать -- не
время, нужно ждать]. И вообще [бороться не время], тоже нужно ждать. В
начале 30-х годов Н. Я. Мандельштам отмечает у чердынских ссыльных
социалистов полный отказ от сопротивления. Даже -- ощущение неизбежной
гибели. И единственную практическую надежду: когда будут [новый срок]
добавлять, то хоть бы без нового ареста, дали бы [расписаться] тут же, на
месте -- и тогда хоть не разорится скромно-налаженный быт. И единственную
моральную задачу: сохранить перед гибелью человеческое достоинство.
Нам, после каторжных лагерей, где мы из раздавленных единиц стали крепким
целым, -- странно узнавать, как социалисты из уже сочленённого целого,
проверенного в действии, распадались на беспомощные единицы. Но в наши
десятилетия идёт общественная жизнь к расширению и полноте (вдох), а тогда
она шла к угнетению и сжатию (выдох).
Так не гоже нашей эпохе судить эпоху ту.
А еще у ссылки были многие градации, что тоже разъединяло и ослабляло
ссыльных. Были разные сроки обмена удостоверений личности (некоторым --
ежемесячно, и это с изнурительными процедурами). Дорожа не попасть в
категорию худшую, должен был каждый блюсти правила.
До начала 30-х годов сохранялась и самая смягчённая форма: не ссылка, а
[[минус]]. В этом случае репрессированному не указывали точного места
жительства, а давали выбрать город [за минусом] сколько-то. Но, однажды
выбрав, к месту этому он прикреплялся на тот же трёхлетний срок. Минусик не
ходил на отметки в ГПУ, но и выезжать не имел права. В годы безработицы
биржа труда не давала минусникам работы: если ж он умудрялся получить её --
на администрацию дави: уволить!
[Минус] был булавкой: им прикалывалось вредное насекомое и так ждало
