хоздвора), и давали им разговаривать с зэками и собирали для них большие
собрания по лагпунктам. Блеща погонами, хозяева и тут рассаживались в
президиумах -- как раньше, как ни в чём не бывало.
Арестанты выпускали ораторов. Но как трудно было говорить! -- не только
потому, что каждый писал себе этой речью будущий приговор, но и потому, что
слишком разошлись знания жизни и представления об истине у серых и голубых,
и почти ничем уже нельзя было пронять и просветить эти дородные
благополучные туши, эти лоснящиеся дынные головы. Кажется, очень их
рассердил старый ленинградский рабочий, коммунист и участник революции. Он
спрашивал их, что будет за коммунизм, если офицеры пасутся на хоздворе, из
ворованного с обогатительной фабрики свинца заставляют делать себе дробь для
браконьерства; если огороды им копают заключённые; если для начальника
лагпункта, когда он моется в бане, расстилаются ковры и играет оркестр.
Чтоб меньше было такого бестолкового крику, эти собеседования принимали и
вид прямых переговоров по высокому дипломатическому образцу: в июне как-то
поставили в женской зоне долгий столовский стол и по одну сторону на скамье
расселись золотопогонники, а позади них стали допущенные для охраны
автоматчики. По другую сторону стола сели члены Комиссии, и тоже была охрана
-- очень серьёзно стояла она с саблями, пиками и рогатками. А дальше
подталпливались зэки -- слушать [толковище], и подкрикивали. (И стол не был
без угощений! -- из теплиц хоздвора принесли свежие огурцы, с кухни -- квас.
Золотопогонники грызли огурцы, не стесняясь...)
Требования-просьбы восставших были приняты еще в первые два дня и теперь
повторялись многократно:
-- наказать убийцу евангелиста;
-- наказать всех виновных в убийствах с воскресенья на понедельник в
хоздворе;
-- наказать тех, кто избивал женщин;
-- вернуть в лагерь тех товарищей, которые за забастовку незаконно
посланы в закрытые тюрьмы;
-- не надевать больше номеров, не ставить на бараки решёток, не запирать
бараков;
-- не восстанавливать внутренних стен между лагпунктами;
-- восьмичасовой рабочий день, как у вольных;
-- увеличение оплаты за труд (уж не шла речь о равенстве с вольными),
-- свободная переписка с родственниками и иногда свидания;
-- пересмотр дел.
И хотя ни одно требование тут не сотрясало устоев и не противоречило
конституции (а многие были только -- просьба о возврате в старое положение),
-- но невозможно было хозяевам принять ни мельчайшего из них, потому что эти
подстриженные жирные затылки, эти лысины и фуражки давно отучились
признавать свою ошибку или вину. И отвратна, и неузнаваема была для них
истина, если проялялась она не в секретных инструкциях высших инстанций, а
из уст чёрного народа.
Но всё-таки затянувшееся это сидение восьми тысяч в осаде клало пятно на
репутацию генералов, могло испортить их служебное положение, и поэтому они
обещали. Они обещали, что требования эти почти все можно выполнить, только
вот (для правдоподобия) трудно будет оставить открытой женскую зону, это не
положено (как будто в ИТЛ двадцать лет было иначе!), но можно будет
обдумать, какие-нибудь устроить [дни встреч]. А вот начать в зоне работу
следственной комиссии (по обстоятельствам расстрелов) генералы внезапно
согласились. (Но Слученков разгадал и настоял, чтоб этого не было: под видом
показаний будут стукачи [дуть] на всё, что происходит в зоне.) Пересмотр
дел? Что ж, и дела, конечно, будут пересматривать, только [надо подождать].
Но что совершенно безотложно -- надо выходить на работу! на работу! на
работу!
А уж это зэки знали: разделить на колонны, оружием положить на землю,
арестовать зачинщиков.
Нет, -- отвечали они через стол и с трибуны. Нет! -- кричали из толпы.
Управление Степлага вело себя провокационно! Мы не верим руководству
Степлага! Мы не верим МВД!
-- [Даже] МВД не верите? -- поражался заместитель министра, вытирая лоб
от крамолы. -- Да [кто] внушил вам такую ненависть к МВД?
Загадка.
-- Члена Президиума ЦК! Члена Президиум ЦК! Тогда поверим! -- кричали
зэки.
-- Смотрите! -- угрожали генералы. -- Будет хуже!
Но тут вставал Кузнецов. Он говорил складно, легко и держался гордо.
-- Если войдёте в зону с оружием, -- предупреждал он, -- не забывайте,
что здесь половина людей -- бравших Берлин. Овладеют и вашим оружием!
Капитон Кузнецов! Будущий историк кенгирского мятежа рязъяснит нам этого
человека. Как понимал и переживал он свою [посадку]? В каком состоянии
представлял своё судебное дело? давно ли просил о пересмотре, если в самые
дни мятеже ему пришло из Москвы [освобождение] (кажется, с реабилитацией)?
Только ли профессионально-военной была его гордость, что в таком [порядке]
он содержит мятежный лагерь? Встал ли он во главе движения потому, что оно
его захватило? (Я это отвергаю.) Или, зная командные свои способности -- для
того, чтобы умерить его, ввести в берега и укрощённой волною положить под
сапоги начальству? (Так думаю.) Во встречах, переговорах и через
второстепенных лиц он имел возможность передать карателям то, что хотел, и
услышать от них. Например, в июне был случай, когда отправляли за зону для
переговоров ловкача Маркосяна с поручением от Комиссии. Воспользовался ли
такими случаями Кузнецов? Допускаю, что и нет. Его позиция могла быть
самостоятельной, гордой.
Два телохранителя -- два огромных украинских хлопца, всё время
сопровождали Кузнецова, с ножами на боку.
Для защиты? Для расплаты?
(Макеев утверждает, что в дни восстания была у Кузнецова и временная жена
-- тоже бендеровка.)
Глебу Слученкову было лет тридцать. Это значит, в немецкий плен он попал
лет девятнадцати. Сейчас, как и Кузнецов, он ходил в прежней своей военной
форме, сохранённой в каптёрке, выявляя и подчёркивая военную косточку. Он
чуть прихрамывал, но это искупалось большой подвижностью.
На переговорах он вёл себя чётко, резко. Придумало начальство вызывать из
зоны "бывших малолеток" (посаженных до 18 лет, -- сейчас уже было кому и
20-21 год) -- для освобождения. Это, пожалуй, не был и обман, около того
времени их действительно повсюду освобождали или -- сбрасывали сроки.
Слученков ответил: "А вы спросили бывших малолеток -- [хотят] ли они
переходить из одной зоны в другую и оставить в беде товарищей?" (И перед
Комиссией настаивал: "Малолетки -- наша гвардия, мы их не можем отдать!" В
том и для генералов был частный смысл освобождения этих юношей в мятежные
дни Кенгира; уж там не знаем, не рассовали бы их по карцерам за зоной?)
Законопослушный Макеев начал всё же сбор бывших малолеток на "суд
освобождения" и свидетельствует: [из четырёхсот девяти], подлежавших
освбождению, удалось ему собрать на выход лишь [тринадцать человек].
Учитывая расположение Макеева к начальству и враждебность к восстанию, этому
свидетельству можно изумиться: 400 молодых людей в самом расцветном возрасте
и даже в массе своей не политических [отказались не только от свободы -- но
от спасения!] остались в гиблом мятеже...
А на угрозу военного подавления Слученков отвечал генералам так:
"Присылайте! Присылайте в зону побольше автоматчиков! Мы им глаза толчёным
стеклом засыпем, отберём автоматы! Ваш кенгирский гарнизон разнесём! Ваших
кривоногих офицеров до Караганды догоним, на ваших спинах войдем в
Караганду! А там -- наш брат!"
Можно верить и другим свидетельствам о нём. "Кто побежит -- будем бить в
грудь!" -- и в воздухе финкой взмахнул. Объявил в бараке: "Кто не выйдет на
оборону -- тот получит ножа!" Неизбежная логика всякой военной власти и
военного положения...
Новорожденное лагерное правительство, как и извечно всякое, не умело
существовать без службы безопасности, и Слученко эту службу возглавил (занял
в женском лагпункте кабинет опера). Так как победы над внешними силами быть
не могло, то понимал Слученков, что его пост означал для него неминумую
казнь. В ходе мятежа он рассказывал в лагере, что получил от хозяев тайное
предложение -- спровоцировать в лагере национальную резню (очень на неё
золотопогонники рассчитывали) и тем дать благовидный предлог для вступления
войск в лагерь. За это хозяева обещали Слученкову жизнь. Он отверг
предложение. (А кому и что предлагали еще? Те не рассказывали.) Больше того,
когда по лагерю пущен был слух, что ожидается еврейский погром, Слученков
предупредил, что переносчиков будет публично [сечь]. Слух угас.
Ждало Слученкова неизбежное столкновение с благонамеренными. Оно и
произошло. Надо сказать, что все эти годы во всех каторжных лагерях
ортодоксы, даже не сговариваясь, единодушно осуждали резню стукачей и всякую
борьбу арестантов за свои права. Не приписывая это низменным соображениям
(немало ортодоксов были связаны службой у [кума]), вполне объясним это их
теоретическими взглядами. Они признавали любые формы подавления и
уничтожения, также и массовые, но [сверху] -- как проявление диктатуры
пролетариата. Такие же действия, к тому же порывом, разрозненные, но [снизу]
-- были для них [бандитизм], да к тому ж еще в "бендеровской" форме (среди
благонамеренных никогда не бывало ни одного, допускавшего право Украины на
отделение, потому что это был бы уже буржуазный национализм). Отказ каторжан
от рабской работы, возмущение решётками и расстрелами огорчило, удручило и
напугало покорных лагерных коммунистов.
Так и в Кенгире всё гнездо благонамеренных (Генкин, Апфельцвейг,
Талалаевский, очевидно Акоев, больше фамилий у нас нет; потом еще один
симулянт, который годами лежал в больнице, притворяясь, что у него
"циркулирует нога" -- такой интеллигентный способ борьбы они допускали; а в
самой Комиссии явно -- Макеев) -- все они с самого начала упрекали, что "не
надо было начинать"; и когда проходы заделали -- не надо было подкапываться;
что всё затеяла бендеровская накипь, а теперь надо поскорее уступить. (Да
ведь и те убитые шестнадцать были -- не с их лагпункта, а уж евангелиста и
вовсе смешно жалеть.) В записках Макеева выбрюзжано всё их сектанстское
раздражение. Всё кругом -- дурно, все -- дурны, и опасности со всех сторон:
от начальства -- новый срок, от бендеровцев -- нож в спину. "Хотят всех
железяками запугать и заставить гибнуть." Кенгирский мятеж Макеев зло
называет "кровавой игрой", "фальшивым козырем", "художественной
самодеятельностью" бендеровцев, а то чаще -- "свадьбой". Расчеты и цели
главарей мятежа он видит в распутстве, уклонении от работы и оттяжке
расплаты. (А сама ожидаемая расплата подразумевается у него как
справедливая.)
Это очень верно выражает отношение благонамернных ко всему лагерному
движению свободы 50-х годов. Но Макеев был весьма осторожен, ходил даже в
руководителях мятежа, -- а Талалаевский эти упрёки рассыпал вслух -- и
слученковская служба безопасности за агитацию, враждебную восставшим,
посадила его в камеру кенгирской тюрьмы.
Да, именно так. Восставшие и освободившие тюрьму арестанты теперь
заводили свою. Извечная усмешка. Правда, всего посажено было по разным
поводам (сношение с хозяевами) человека четыре, и ни один из них не был
расстрелян (а наоборот, получил лучшее алиби перед Руководством).
Вообще же тюрьму, особенно мрачную старую, построенную в 30-е годы,
широко показывали: её одиночки без окон, с маленьким люком наверху; топчаны
без ножек, то есть попросту деревянные щиты внизу, на цементном полу, где
еще холодней и сырей, чем во всей холодной камере; рядом с топчаном, то есть
