человек отсидел из своей десятки 9 лет и 9 месяцев. Работа его была --
обмазывать сварочные электроды, он делал это в будке, стоящей близ
предзонника. Он вышел оправиться близ будки -- и при этом был застрелен с
вышки. С вахты поспешно прибежали конвоиры и стали подтаскивать убитого к
предзоннику, как если б он его нарушил. Зэки не выдержали, схватили кирки,
лопаты, и отогнали убийц от убитого. (Всё это время близ зоны ДОЗа стояла
оседланная лошадь оперуполномоченного Беляева -- "Бородавки", названного так
за бородавку на левой щеке. Капитан Беляев был энергичный садист, и вполне в
его духе было подстроить всё это убийство.)
Всё в зоне ДОЗа взволновалось. Заключенные сказали, что убитого понесут
на лагпункт на плечах. Офицеры лагеря не разрешили. "За что убили?" --
кричали им. Объяснение у хозяев уже было готово: виноват убитый сам -- он
первый стал бросать камнями в вышку. (Успели ли они прочесть хоть личную
карточку убитого? -- что ему три месяца осталось и что он евангелист?..)
Возвращение в зону было мрачно и напоминало, что идёт не о шутках. Там и
сям в снегу лежали пулемётчики, готовые к стрельбе (уже кенгирцам известно
было, что -- слишком готовые...) Пулеметчики дежурили и на крышах конвойного
городка.
Это было опять всё на том же 3-м лагпункте, который знал уже 16 раненых
за один раз. И хотя нынче был всего только один убитый, но наросло чувство
незащищённости, обречённости, безвыходности: вот и год уже прочти прошёл
после смерти Сталина, а псы его не изменились. И не изменилось вообще ничто.
Вечером после ужина сделано было так. В секции вдруг выключался свет и от
входной двери кто-то невидимый говорил: "Братцы! До каких пор будем строить,
а взамен получать пули? Завтра на работу не выходим!" И так секция за
секцией, барак за бараком.
Брошена была записка через стену и во второй лагпункт. Опыт уже был, и
обдумано раньше не раз, сумели объявить и там. На 2-м лагпункте,
многонациональном, перевешивали десятилетники, и у многих сроки шли к концу
-- однако они присоединились.
Утром мужские лагпункты -- 3-й и 2-й, на работу не вышли.
Такая повадка -- бастовать, а от казённой пайки и хлёбова не
отказываться, всё больше начинала пониматься арестантами, но всё меньше --
их хозяевами. Придумали: надзор и конвой вошли без оружия в забастовавшие
лагпункты, в бараки, и вдвоём берясь за одного зэка -- выталкивали, выпирали
его из барака. (Система слишком гуманная, так пристально нянчиться с ворами,
а не с врагами народа. Но после расстрела Берии никто из генералов и
полковников не отваживался первый отдать приказ стрелять по зоне из
пулемётов.) Этот труд, однако, себя не оправдал: заключённые шли в уборную,
слонялись по зоне, только не на развод.
Два дня так они выстояли.
Простая мысль -- наказать конвоира, который убил евангелиста, совсем не
казалась хозяевам ни простой, ни правильной. Вместо этого в ночь со второго
дня забастовки на третий ходил по баракам уверенный в своей безопасности и
всех будя бесцеремонно, полковник из Караганды с большой свитой: "Долго
думаете [волынку] тянуть?" *(2) И наугад, никого не зная тут, тыкал пальцем:
"Ты -- выходи!.. Ты -- выходи!.. Ты! -- выходи!" И этих случайных людей этот
доблестный волевой распорядитель отправлял в тюрьму, полагая в том самый
разумный ответ на [волынку]. Вилл Розенберг, латыш, видя эту бессмысленную
расправу, сказал полковнику: "И я пойду!" -- "Иди!" -- охотно согласился
полковник. Он даже [[не понял]], наверно, что это был -- протест, и против
чего тут можно было протестовать.
В ту же ночь было объявлено, что демократия с питанием кончена и
невышедшие на работу будут получать штрафной паёк. 2-й лагпункт утром вышел
на работу. 3-й не вышел еще и в третье утро. Теперь к ним применили ту же
тактику выталкивания, но уже увеличенными силами: мобилизованы были все
офицеры, какие только служили в Кенгире или съехались туда на помощь и с
комиссиями. Офицеры во множестве входили в намеченный барак, ослепляя
арестантов мельканием папах и блеском погонов, пробирались, нагнувшись,
между вагонками и, не гнушаясь, садились своими чистыми брюками на грязные
арестантские подушки из стружек: "Ну, подвинься, подвинься, ты же видишь, я
подполковник!" И дальше так, подбоченясь и пересаживаясь, выталкивали
обладателя матраца в проход, а там его за рукава подхватывали надзиратели,
толкали к разводу, а тех, кто и тут еще слишком упирался -- в тюрьму.
(Ограниченный объём двух кенгирских тюрем очень стеснял командование -- туда
помешалось лишь около полутысячи человек.)
Так забастовка была пересилена, не щадя офицерской чести и привилегий.
Эта жертва вынуждалась двойственным временем. Непонятно было, что же надо? и
опасно было ошибиться! Перестаравшись и расстреляв толпу, можно было
оказаться подручным Берии. Но не достаравшись и не вытолкнув энергично на
работу, можно было оказаться его же подручным. *(3) К тому же личным и
массовым своим участием в подавлении забастовки офицеры МВД как никогда
доказали и нужность своих погонов для защиты святого порядка, и
несокрушаемость штатов, и индивидуальную отвагу.
Применены были и все проверенные ранее способы. В марте-апреле несколько
этапов отправили в другие лагеря. (Поползла зараза дальше!) Человек
семьдесят (среди них и Тэнно) были отправлены в закрытые тюрьмы с
классической формулировкой: "все [меры исправления] исчерпаны, разлагающе
влияет на заключённых, содержанию в лагере не подлежит". Списки отправленных
в закрытые тюрьмы были для устрашения вывешены в лагере. А для того, чтобы
[хозрасчёт], как некий лагерный НЭП, лучше бы заменял заключённым свободу и
справедливость, -- в ларьки, до того времени скудные, навезли широкий набор
продуктов. И даже -- о, невозможность! -- выдали заключённым [аванс], чтобы
эти продукты брать. (ГУЛаг верил туземцу в долг! -- это небывало!)
Так второй раз нараставшее здесь, в Кенгире, не дойдя до назреву,
рассасывалось.
Но тут хозяева двинули лишку. Они потянулись за своей главной дубинкой
против Пятьдесят Восьмой -- за блатными! (Ну, а в самом деле! -- зачем же
пачкать руки и погоны, когда есть социально-близкие?)
Перед первомайскими праздниками в 3-й мятежный лагппункт, уже сами
отказываясь от принципов Особлагов, уже сами признавая, что невозможно
политических содержать беспримесно и дать им себя [понять], -- хозяева
привезли и разместили 650 воров, частично и бытовиков (в том числе много
малолеток). "Прибывает [здоровый контингент]! -- злорадно предупреждали они
Пятьдесят Восьмую. -- Теперь вы не шелохнеёесь". А к привезённым ворам
воззвали: "Вы у нас наведёте порядок!"
И хорошо понятно было хозяевам, с чего нужно [порядок] начинать: чтоб
воровали, чтоб жили за счёт других, и так бы поселилась всеобщая
разрозненность. И улыбаться только ворам, когда те, услышав, что есть рядом
и женский лагпункт, уже канючили в развязной своей манере: "Покажи нам баб,
начальничек!"
Но вот он, непредсказуемый ход человеческих чувств и общественных
движений! Впрыснув в Третий кенгирский лагпункт лошадиную дозу этого
испытанного трупного яда, хозяева получили не замирённый лагерь, а самый
крупный мятеж в истории Архипелага ГУЛага!
Как ни огорожены, как ни разбросаны по видимости островки Архипелага, они
через пересылки живут одним воздухом, и общие протекают в них соки. И потому
резня стукачей, голодовки, забастовки, волнения в Особлагах не остались для
воров неизвестными. И вот говорят, что к 54-му году на пересылках стало
заметно, что [воры зауважали каторжан].
И если это так -- что же мешало нам добиться воровского "уважения" --
раньше? Все двадцатые, все тридцатые, все сороковые годы мы, Укропы
Помидоровичи и Фан Фанычи, так озабоченные своей собственной общемировой
ценностью и содержимым своего [сидора], и своими еще не отнятыми ботинками
или брюками -- мы держали себя перед ворами как персонажи юмористические:
когда они грабили наших соседей, таких же общемировых интеллектуалов, мы
отводили стыдливо глаза и жались в своём уголке; а когда подчеловеки эти
переходили расправляться с нами, мы также разумеется не ждали помощи от
соседей, мы услужлииво отдавали этим образинам все, лишь бы нам не откусили
голову. Да, наши умы были заняты не тем и сердца приготовлены не к этому! Мы
никак не ждали еще этого жестокого низкого врага! Мы терзались извивами
русской истории, а к смерти готовы были только публичной, вкрасне, на виду у
целого мира и только спасая сразу всё человечество. А может быть на мудрость
нашу довольно было самой простой простоты. Может быть с первого шага по
первой пересыльной камере мы должны были быть готовы все, кто тут есть,
получить ножи между ребрами и слечь в сыром углу, на парашной слизи, в
презренной потасовке с этими крысо-людьми, которым на загрызание бросили нас
Голубые. И тогда-то, быть может, раньше, выше и даже с ворами этими об руку
разнесли бы в щепки сталинские лагеря? В самом деле, за что было ворам нас
[уважать?]..
Так вот, приехавшие в Кенгир воры уже слышали немного, уже ожидали, что
дух боевой на каторге есть. И прежде чем они осмотрелись и прежде чем
слизались с начальством, -- пришли к [паханам] выдержанные широкоплечие
хлопцы, сели [поговорить о жизни] и сказали им так: "Мы -- [представители].
Какая в Особых лагерях идёт [рубиловка] -- вы слышали, а не слышали --
расскажем. Ножи теперь делать мы умеем не хуже ваших. Вас -- шестьсот
человек, нас -- две тысячи шестьсот. Вы -- думайте и выбирайте. Если будете
нас давить -- мы вас перережем."
Вот этот-то шаг и был мудр и нужен был давно! -- повернуться против
блатных всем остриём! увидеть в них -- [главных врагов]!
Конечно, Голубым только и было надо, чтобы такая свалка началась. Но
прикинули воры, что против осмелевшей Пятьдесят Восьмой один к четырём идти
им не стоит. Покровители -- всё-таки за зоной, да и хрена ли в этих
покровителях? Разве воры их когда-нибудь уважали? А союз, который предлагали
хлопцы -- был весёлой небывалой авантюрой, да еще кажется открывал и дорожку
-- через забор в женскую зону.
И ответили воры: "Нет, мы умнее стали. Мы будем с [мужиками] вместе!"
Эта конференция не записана в историю, и имена участников её не
сохранились в протоколах. А жаль. Ребята были умные.
Еще в первых же карантинных бараках [здоровый контингент] отметил своё
новоселье тем, что из тумбочек и вагонок развёл костры на цементном полу,
выпуская дым в окна. Несогласие же своё с запиранием бараков они выразили,
забивая щепками скважины замков.
Две недели воры вели себя как на курорте: выходили на работу, загорали,
не работали. О штрафном пайке начальство, конечно, и не помышляло, но при
всех светлых ожиданиях и зарплату выписывать ворам было не из каких сумм.
Однако появились у воров [боны], они приходили в ларёк и покупали.
Обнадёжилось начальство, что [здоровый элемент] начинает-таки воровать. Но,
плохо осведомлённое, оно ошиблось: среди политических прошел сбор на выручку
воров (это тоже было, наверно, частью конвенции, иначе ворам неинтересно),
оттуда у них были и боны! Случай слишком небывалый, чтоб хозяева могли о нём
догадаться!
Вероятно, новизна и необычность игры очень занимала блатных, особенно
малолеток: вдруг относиться к "фашистам" вежливо, не входить без разрешения
в их секции, не садиться без приглашения на вагонки.
Париж прошлого века называл своих блатных (а у него, видимо, их хватало),
сведенных в гвардию, -- [мобили]. Очень верно схвачено! Это племя такое
