мобильное, что оно разрывает оболочку повседневной косной жизни, оно никак
не может в ней заключаться в покое. Установлено было не воровать, неэтично
было [вкалывать] на казённой работе -- но что-то же надо было делать!
Воровской молодняк развлекался тем, что срывал с надзирателей фуражки, во
время вечерней проверки джигитовал по крышам бараков и через высокую стену
из 3-го лагпункта во 2-й, сбивал счёт, свистел, улюлюкал, ночами пугал
[вышки]. Они бы дальше и на женский лагпункт полезли, но по пути был
охраняемый хоздвор.
Когда режимные офицеры, или воспитатели, или оперуполномоченные заходили
на дружеское собеседование в барак блатных, воришки-малолетки оскорбляли их
лучшие чувства тем, что в разговоре вытаскивали из их карманов записные
книжки, кошельки, или с верхних нар вдруг оборачивали [куму] фуражку
козырьком на затылок -- небывалое для ГУЛага обращение! -- но и обстановка
сложилась невиданная! Воры и раньше всегда считали своих гулаговских отцов
-- дураками, они тем больше презирали их всегда, чем те индюшачее верили в
успехи [перековки], они до хохота презирали их, выходя на трибуну или перед
микрофон рассказать о начале новой жизни с тачкою в руках. Но до сих пор не
надо было с ними ссориться. А сейчас конвенция с политическими направляла
освободившиеся силы блатных как раз против хозяев.
Так, имея низкий административный рассудок и лишенные высокого
человеческого разума, гулаговские власти сами подготовили кенгирский взрыв:
сперва бессмысленными застрелами, потом -- вливом воровского горючего в этот
накалённый воздух.
События шли необратимо. [Нельзя] было политическим не предложить ворам
войны или союза. [Нельзя] было ворам отказываться от союза. А установленному
союзу нельзя было коснеть -- он бы распался и открылась бы внутренняя война.
Надо было начинать, что-нибудь, но начинать! А так как начинателей, если
они из Пятьдесят Восьмой, подвешивают потом в верёвочных петлях, а если они
воры -- только журят на политбеседах, то воры и предложили: мы -- начнём, а
вы -- поддержите!
Заметим, что всё кенгирское лагерное отделение представляло собой единый
прямоугольник с общей внешней зоной, внутри которой, поперёк длины, нарезаны
были внутренние зоны: сперва 1-го лагпункта (женского), потом хоздвора (о
его индустриальной мощи мы говорили), потом 2-го лагпункта, потом 3-го, а
потом -- тюремного, где стояли две тюрьмы -- старая и новая, и куда сажали
не только лагерников, но и вольных жителей поселка.
Естественной первой целью было -- взять хозяйственный двор, где
располагались также и все продовольственные склады лагеря. Операцию начали
днём в нерабочее воскресенье 16 мая 1954 года. Сперва все мобили влезли на
крыши своих бараков и усеяли стену между 3-м и 2-м лагпунктами. Потом по
команде паханов, оставшихся на высотах, они с палками в руках спрыгивали во
2-й лагпункт, там выстроились в колонну и так строем пошли по линейке. А
линейка вела по оси 2-го лагпункта -- к железным воротам хоздвора, в которые
и упирались.
Все эти ничуть не скрываемые действия заняли какое-то время, за которое
надзор успел сорганизоваться и получить инструкции. И вот интересно! --
надзиратели стали бегать по баракам Пятьдесят Восьмой и к ним, тридцать пять
лет давимым, как мразь, взывать: "Ребята! Смотрите! Воры идут ломать женскую
зону! Они идут насиловать ваших жён и дочерей! Выходите не помощь! Отобьём
их!" Но уговор был уговор, и кто рванулся, о нём не зная, того остановили.
Хотя очень вероятно, что при виде котлет коты не выдерживают условий
конвенции, -- надзор не нашёл себе помощников из Пятьдесят Восьмой.
Уж как там защищал бы надзор от своих любимцев женскую зону --
неизвестно, но прежде предстояло ему защитить склады хоздвора. И ворота
хоздвора распахнулись, и навстречу наступающим вышел взвод безоружных
солдат, а сзади ими руководил Бородавка-Беляев, который то ли от усердия
оказался в воскресенье в зоне, то ли потому что дежурил. Солдаты стали
отталкивать мобилей, нарушили их строй. Не применяя дрынов, воры стали
отступать к своему 3-му лагпункту и карабкаться снова на стену, а со стены
их резерв бросал в солдат камнями и саманами, прикрывая отступление.
Разумеется, никаких арестов среди воров не последовало. Всё еще видя в
этом лишь резвую шалость, начальство дало лагерному воскресенью спокойно
течь к отбою. Без приключений был роздан обед, а вечером с темнотою близ
столовой 2-го лагпункта стали, как в летнем кинотеатре, показывать фильм
"Римский-Корсаков".
Но отважный композитор не успел еще уволиться из консерватории, протестуя
против гонений на свободу, как зазвенели от камней фонари на зоне: мобили
били по ним из рогаток, гася освещение зоны. Уже их полно тут сновало в
темноте по 2-му лагпункту, и заливчатые их разбойничьи свисты резали воздух.
Бревном они рассадили ворота хоздвора, хлынули туда, а оттуда рельсом
сделали пролом и в женскую зону. (Были с ними и молодые из Пятьдесят
Восьмой).
При свете боевых ракет, запускаемых с вышек, всё тот же опер капитан
Беляев ворвался в хоздвор извне, через его вахту, со взводом автоматчиков и
-- впервые в истории ГУЛага! -- открыл огонь по [социально-близким]! Были
убитые и несколько десятков раненых. А еще -- бежали сзади краснопогонники
со штыками и докалывали раненых. А еще сзади, по разделению карательного
труда, принятому уже в Экибастузе, и в Норильске, и на Воркуте, бежали
надзиратели с железными ломами и этими ломами досмерти добивали раненых. (В
ту ночь в больнице второго лагпункта засветилась операционная, и заключённый
хирург испанец Фустер оперировал.)
Хоздвор теперь был прочно занят карателями, пулемётчики там расставились.
А 2-й лагпункт (мобили сыграли свою увертюру, теперь вступили политические)
соорудил против хозворот барикаду. 2-й и 3-й лагпункты соединились проломом,
и больше не было в них надзирателей, не было власти МВД.
Но что случилось с тем, кто успел прорваться на женский лагпункт и теперь
отрезан был там? События перемахнули через развязное презрение, с которым
блатные оценивают [баб]. Когда в хоздворе загремели выстрелы, то
проломившиеся сюда, к женщинам, были уже не жадные добытчики, а -- товарищи
по судьбе. Женщины спрятали их. На поимку вошли безоружные солдаты, потом --
и вооружённые. Женщины мешали им искать и отбивались. Солдаты били женщин
кулаками и прикладами, таскали и в тюрьму (в жензоне была предусмотрительно
своя тюрьма), а в иных мужчин стреляли.
Испытывая недостаток карательного состава, командование ввело в женскую
зону "чернопогонников" -- солдат строительного батальона, стоявшего в
Кенгире. Однако солдаты стройбата [отказались от несолдатского дела]! -- и
пришлось их увести.
А между тем именно здесь, в женской зоне, было главное политическое
оправдание, которым перед своими высшими могли защититься каратели! Они
вовсе не были простаками! Прочли ли они где-нибудь такое или придумали, но в
понедельник впустили в женскую зону фотографов и двух-трёх своих верзил,
переодетых в заключённых. Подставные морды стали терзать женщин, а фотографы
фотографировать. Вот от какого произвола защищая слабых женщин, капитан
Беляев вынужден был открыть огонь!
В утренние часы понедельника напряжённость сгустилась над баррикадой и
проломленными воротами хоздвора. В хоздворе лежали неубранные трупы.
Пулемётчики лежали за пулемётами, направленными на те же всё ворота.
В освобожденных мужских зонах ломали вагонки на оружие, делали щиты из
досок, из матрацев. Через баррикаду кричали палачам, а те отвечали. Что-то
должно было сдвинуться, положение было неустойчиво слишком. Зэки на
баррикаде готовы были и сами идти в атаку. Несколько исхудалых сняли рубахи,
поднялись на баррикаде и, показывая пулемётчикам свои костлявые груди и
рёбра, кричали: "Ну, стреляете, что же! Бейте по отцам! Добивайте!"
И вдруг на хоздвор к офицеру прибежал с запиской боец. Офицер
распорядился взять трупы, и вместе с ними краснопогонники покинули хоздвор.
Минут пять на баррикаде было молчание и недоверие. Потом первые зэки
осторожно заглянули в хоздвор. Он был пуст, только валялись там и здесь
лагерные чёрные картузики убитых с нашитыми лоскутиками [номеров].
(Позже узнали, что очистить хоздвор приказал министр внутренних дел
Казахстана, он только что прилетел из Алма-Аты. Унесенные трупы отвезли в
степь и закопали, чтоб устранить экспертизу, если её потом потребуют.)
Покатилось "Ура-а-а!.. Ура-а-а.." -- и хлынули в хоздвор и дальше в
женскую тюрьму -- и всё соединилось! Всё было свободно внутри главной зоны!
-- только 4-й тюремный лагпункт оставался тюрьмой.
На всех вышках стало по [четыре] краснопогонника! -- было кому в уши
вбирать оскорбления! Против вышек собирались и кричали им (а женщины,
конечно, больше всех): "Вы -- хуже фашистов!.. Кровопийцы!.. Убийцы!.."
Обнаружился, конечно, в лагере священник и не один, и в морге уже служили
панихидную службу по убитым и умершим от ран.
Что за ощущения могут быть те, которые рвут грудь восьми тысячам человек,
всё время и давеча и только что бывших разобщенными рабами -- и вот
соединившихся и освободившихся, не по-настоящему хотя бы, но даже в
прямоугольнике этих стен, под взглядами этих счетверённых конвоиров?!
Экибастузское голодное лежание в запертых бараках -- и то ощущалось
прикосновением к свободе! А тут -- Февральская революция! Столько
подавленное -- и вот прорвавшееся братство людей! И мы любим блатных! И
блатные любят нас! (Да куда денешься, кровью скрепили! Да ведь они от своего
[закона] отошли!) И еще больше, конечно, мы любим женщин, которые вот опять
рядом с нами, как полагается в человечестве, и сёстры наши по судьбе!
В столовой прокламации: "Вооружайся, чем можешь, и нападай на войска
первый!" На кусках газет (другой бумаги нет) чёрными или цветными буквами
самые горячие уже вывели в спешке свои лозунги: "Хлопцы, бейте чекистов!"
"Смерть стукачам, чекистским холуям!" В одном-другом-третьем месте лагеря,
только успевай -- митинги, ораторы! И каждый предлагает своё! Думай -- тебе
[думать] разрешено -- за кого ты? Какие выставить требования? Чего мы хотим?
Под суд Беляева! -- это понятно! Под суд убийц! -- это понятно. А дальше?..
Не запирать бараков, снять номера! -- а дальше?..
А дальше -- самое страшное: для чего это начато и чего мы хотим? Мы
хотим, конечно, свободы, одной свободы! -- но кто ж нам её даст? Те суды,
которые нас осудили -- в Москве. И пока мы недовольны Степлагом или
Карагандой, с нами еще разговаривают. Но если мы скажем, что недовольны
Москвой... нас всех в этой степи закопают.
А тогда -- чего мы хотим? Проламывать стены? Разбегаться в пустыню?..
Часы свободы! Пуды цепей свалились с рук и плеч! Нет, всё равно не жаль!
-- этот день стоил того!
А в конце понедельника в бушующий лагерь приходит делегация от
начальства. Делегация вполне благожелательна, они не смотрят зверьми, они
без автоматов, да ведь и то сказать -- они же не подручные кровавого Берии.
Мы узнаем, что из Москвы прилетели генералы -- гулаговский Бочков, и
заместитель генерального прокурора Вавилов. (Они служили и при Берии, но
зачем бередить старое?) Они считают, что наши требования [вполне
справедливы!] (Мы сами ахаем: справедливы? Так мы не бунтовщики? Нет-нет,
[вполне] справедливы!) "Виновные в расстреле будут привлечены к
ответственности!" -- "А за что женщин избили?" -- "Женщин избили? --
поражается делегация. -- Быть этого не может". Аня Михалевич приводит им
