вереницу избитых женщин. Комиссия растрогана: "Разберёмся, разберёмся!" --
"Звери!" -- кричит генералу Люба Бершадская. Еще кричат: "Не запирать
бараков!" -- "Не будем запирать". -- "Снять номера!" -- "Обязательно
снимем", -- уверяет генерал, которого мы в глаза никогда не видели (и не
увидим). -- "Проломы между зонами -- пусть остаются! -- наглеем мы. -- Мы
должны общаться!" -- "Хорошо, общайтесь, -- согласен генерал. -- Пусть
проломы остаются". Так братцы, чего нам еще надо? Мы же победили!! Один день
побушевали, порадовались, покипели -- и победили! И хотя среди нас качают
головами и говорят -- обман, обман! -- мы верим! Мы верим нашему в общем
неплохому начальству! Мы верим потому, что так нам легче всего выйти из
положения...
А что остаётся угнетённым, если не верить? Быть обманутыми -- и снова
верить. И снова быть обманутыми -- и снова верить.
И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на работу, примирясь
со своими мертвецами.
И еще в это утро всё могло кончиться тихо! Но высокие генералы,
собравшиеся в Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли же
они серьёзно признать правоту заключённых! Не могли же они серьёзно
наказывать военнослужащих МВД! Их низкий рассудок извлёк один только урок:
недостаточно были укреплены межзонные стены! Там надо сделать [огневые]
зоны!
И в этот день усердное начальство впрягло в работу тех, кто отвык
работать годами и десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто
знал, как взяться -- брал в руки мастерок; солдаты, свободные от вышек,
катили тачки, несли носилки; инвалиды, оставшиеся в зонах, подтаскивали и
поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы, восстановлены разбитые
фонари, вдоль внутренних стен проложены запретные полосы и на концах
поставлены часовые с командой: открывать огонь!
А когда вечером колонны заключённых, отдавших труд дневной государству,
входили снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться, чтобы
поскорей запереть. По генеральской диспозиции, нужно было выиграть этот
первый вечер -- вечер слишком явного обмана после вчерашних обещаний, -- а
там как-нибудь привыкнется и втянется в колею.
Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в
воскресенье -- перекликались ими третья и вторая зоны, как на большом
хулиганском гуляньи (эти свисты были еще один удачный вклад блатных в общее
дело). И надзиратели дрогнули, не кончили своих обязанностей и убежали из
зон. Один только офицер сплоховал (старший лейтенант интендантской службы
Медведев), задержался по своим делам и взят был до утра в плен.
Лагерь остался за зэками, но они были разделены. По подступившимся к
внутренним стенам -- вышки открывали пулемётный огонь. Нескольких уложили,
нескольких ранили. Фонари опять все перебили из рогаток, но вышки светили
ракетами. Вот тут второй зоне пригодился хозофицер: с одним оторванным
погоном его привязали к концу стола, выдвинули к предзоннику, и он вопил
своим: "Не стреляйте, я здесь! Здесь я, не стреляйте!"
Длинными столами били по колючке, по свежим столбикам предзонника, но под
огнём нельзя было ни проломить стену, ни лезть через неё -- значит, надо
было подкопаться. Как всегда, в зоне не было лопат, кроме пожарных. Пошли в
ход поварские ножи, миски.
В эту ночь, с 18 на 19 мая, прошли подкопами все стены и снова соединили
все лагпункты и хоздвор. Теперь вышки перестали стрелять, а инструмента на
хоздворе было вдоволь. Вся дневная работа каменщиков с погонами пошла на
смарку. Под кровом ночи ломали предзонники, пробивали стены и расширяли
проходы, чтобы не стали они западнёй (в другие дни их сделали шириной метров
в двадцать).
В эту же ночь пробили стену и в 4-й лагпункт, тюремный. Надзорсостав,
охранявший тюрьмы, бежал кто к вахте, кто к вышкам, им спускали лестницы.
Узники громили следственные кабинеты. Тут были освобождены из тюрьмы и те,
кому предстояло стать во главе восстания: бывший полковник Красной армии
Капитон Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой; после войны
он командовал полком в Германии, и кто-то у него сбежал в Западную -- за это
и получил он срок; а в лагерной тюрьме он сидел "за очернение лагерной
действительности" в письмах, отосланных через вольняшек); бывший старший
лейтенант Красной армии Глеб Слученков (он был в плену; как некоторые
говорят -- и власовцем).
В "новой" тюрьме сидели жители посёлка Кенгира, бытовики. Сперва они
поняли так, что в стране -- всеобщая революция, и с ликованием приняли
неожиданную свободу. Но быстро узнав, что революция -- слишком местного
значения, бытовики лояльно [вернулись] в свой каменный мешок и безо всякой
охраны честно жили там весь срок восстания -- лишь за едою ходили в столовую
мятежных зэков.
Мятежных зэков! -- которые уже трижды старались оттолкнуть от себя и этот
мятеж и эту свободу. Как обращаться с такими дарами, они не знали, и больше
боялись их, чем жаждали. Но с неуклонностью морского прибоя их бросало и
бросало в этот мятеж.
Что оставалось им? Верить обещаниям? Снова обманут, это хорошо показали
рабовладельцы вчера, да и раньше. Стать на колени? Но они все годы стояли
так и не выслужили милости. Проситься сегодня же быть наказанными? -- но
наказание сегодня, как и через месяц свободной жизни, будет одинаково
жестоко от тех, чьи суды работают машинно: если [четвертаки], так уж всем
вкруговую, без пропуска.
Бежит же беглец, чтоб испытать хоть один день свободной жизни! Так и эти
восемь тысяч человек не столько подняли мятеж, сколько [бежали в свободу],
хоть не надолго! Восемь тысяч человек вдруг из рабов стали свободными, и
предоставилось им -- жить! Привычно ожесточенные лица смягчились до добрых
улыбок. *(4) Женщины увидели мужчин, и мужчины взяли их за руки. Те, кто
переписывались изощрёнными тайными путями и никогда не видели друг друга --
теперь познакомились! Те литовки, чьи браки заключали ксёндзы через стену,
теперь увидели своих законных по церкви мужей -- их брак спустился от
Господа на землю! Сектантам и верующим впервые за их жизнь никто не мешал
собираться и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие иностранцы теперь
находили друг друга и говорили на своём языке об этой странной азиатской
революции. Все продовольствие лагеря оказалось в руках заключённых. Никто не
гнал на развод и на одиннадцатичасовой рабочий день.
Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с себя собачьи номера,
рассвело утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По
траншейным проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону. Многие
надевали свою вольную одежду, взятую из каптерки. Кое-кто из хлопцев
нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах --
цветные халаты и тюрбаны, серо-чёрный лагерь расцветёт.)
Ходили по баракам дневальные и звали в большую столовую на выборы
[Комиссии] -- комиссии для переговоров с начальством и для самоуправления
(так скромно, так боязливо она себя назвала).
Её избирали может быть на несколько всего часов, но суждено было ей стать
сорокадневным правительством кенгирского лагеря.
Если б это всё свершилось на два года раньше, то из одного только страха,
чтоб не узнал [сам], степлаговское хозяева не стали бы медлить, а отдали б
известный приказ -- "патронов не жалеть!", и с вышек перестреляли бы всю эту
загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все восемь тысяч
или четыре -- ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они несодрогаемые.
Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов и
тот же Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже постреляно
было немало, и сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный вид. И
так создалась заминка, а значит -- время для мятежников начать свою
независимую новую жизнь.
В первые же часы предстояло определиться политической линии мятежа, а
значит бытию его или небытию. Повлечься ли должен был он за теми
простосердечными листовками поверх газетных механических столбцов: "Хлопцы,
бейте чекистов"?
Едва выйдя из тюрьмы -- и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой,
советами ли друзей или внутренним позывом направляясь к руководству, Капитон
Иванович Кузнецов сразу, видимо, принял сторону и понимание немногочисленных
и затёртых в Кенгире ортодоксов: "Пресечь эту стряпню (листовки), пресечь
антисоветский и контрреволюционный дух тех, кто хочет [воспользоваться]
нашими событиями!" (Эти выражения я цитирую по записям другого члена
Комиссии А. Ф. Макеева об узком разговоре в вещкаптёрке Петра Акоева.
Ортодоксы кивали Кузнецову: "Да за эти листовки [нам] всем начнут мотать
новые сроки".)
В первые же часы, еще ночные, обходя все бараки и до хрипоты держа там
речи, а с утра потом на собрании в столовой и еще позже не раз, полковник
Кузнецов, встречая настроения крайние и озлобленность жизней, настолько
растоптанных, что им, кажется, уже нечего было терять, повторял и повторял,
не уставая:
-- Антисоветчина -- была бы наша смерть. Если мы выставим сейчас
антисоветские лозунги -- нас подавят немедленно. Они только и ждут предлога
для подавления. При таких листовках они будут иметь полное оправдание
расстрелов. Спасение наше -- в лояльности. Мы должны разговаривать с
московскими представителями [как подобает советским гражданам!]
И уже громче потом: "Мы не допустим такого поведения отдельных
провокаторов!" (Да впрочем, пока он те речи держал, а на вагонках громко
целовались. Не очень-то в речи его и вникали.)
Это подобно тому, как если бы поезд вёз вас не в ту сторону, куда вы
хотите, и вы решили бы соскочить с него -- вам пришось бы соскакивать [по]
ходу, а не [против]. В этом инерция истории. Далеко не все хотели бы так, но
разумность такой линии была сразу понята и победила. Очень быстро по легерю
были развешаны крупные лозунги, хорошо читаемые с вышек и от вахт:
"Да здравствует Советская Конституция!"
"Да здравствует Президиум ЦК!"
"Да здравствует советская власть!"
"Требуем приезда члена ЦК и пересмотра наших дел!"
"Долой убийц-бериевцев!"
"Жёны офицеров Степлага! Вам не стыдно быть ёенами убийц?"
Хотя большинству кенгирцев было отлично ясно, что все миллионные
расправы, далекие и близкие, произошли под болотным солнцем [этой]
конституции и утверждены [этим] составом Политбюро, им ничего не оставалось,
как писать -- да здравствует [эта] конституция и [это] Политбюро. И теперь,
перечитывая лозунги, мятежные арестанты нащупали законную твёрдость под
ногами и стали успокаиваться: движение их -- не безнадёжно.
А над столовой, где только прошли выборы, поднялся видный всему посёлку
флаг. Он висел потом долго: белое поле, чёрная кайма, а в середине красный
санитарный крест. По международному морскому коду флаг этот значил:
"Терпим бедствие!" На борту -- женщины и дети".
В Комиссию было избрано человек двенадцать во главе с Кузнецовым.
Комиссия сразу специализировалась и создала отделы:
-- агитации и пропаганды (руководил им литовец Кнопкус, штрафник из
Норильска после тамошнего восстания)
-- быта и хозяйства
-- питания
-- внутренней безопасности (Глеб Слученков)
-- военный и
-- технический, пожалуй самый удивительный в этом лагер ном
правительстве.
Бывшему майору Михееву были поручены контакты с начальством. В составе
Комиссии был и один из воровских паханов, он тоже чем-то ведал. Были и
