хитро-простоватый Белоусов, и инженер-технолог Гультяев, и очень
положительный степенный с фигурой государственного деятеля московский
конструктор Леонид Райков; и милейший "свой в доску" токарь Женька Милюков с
блинно-смазливым лицом; и еще один токарь грузин Кокки Кочерава, большой
правдолюб, очень горячий к справедливости перед толпою.
Куда же их? По составу ясно, что не на штрафной. "Да вас в хорошее место!
Да вас расконвоируют!" -- говорили им. Но ни у одного ни на минуту не
проблеснула радость. Они уныло качали головами, нехотя собирали вещи, почти
готовые оставить их здесь, что ли. У них был побитый, паршивый вид. Неужели
так полюбили они беспокойный Экибастуз? Они и прощались какими-то неживыми
губами, неправдоподобными интонациями.
Увезли.
Не не дали времени их забыть. Через три недели слух: их опять привезли!
Назад? Да. Всех? Да... Только они сидят в штабном бараке и по своим баракам
расходиться не хотят.
Лишь этой чёрточки не хватало, чтобы завершить экибастузскую трёхтысячную
забастовку -- забастовка предателей!.. То-то так не хотелось им ехать! В
кабинетах следователей, [закладывая] наших друзей и подписывая иудины
протоколы, они надеялись, что келейной тишиной всё и кончится. Ведь это
десятилетиями у нас: политический донос считается документом неоспоримым, и
лицо сексота не открывается никогда. Но что-то было в нашей забастовке --
необходимость ли оправдаться перед своими высшими? -- что заставило хозяев
устроить где-то в Караганде большой юридический процесс. И вот этих взяли в
один день -- и посмотрев друг другу в беспокойные глаза, они узнали о себе и
о других, что едут свидетелями на суд. Да ничто б им суд, а знали они
ГУЛаговское послевоенное установление: заключённый, вызванный по временным
надобностям, должен быть возвращён в прежний лагерь. Да им обещали, что в
виде исключения оставят их в Караганде! Да какой-то наряд и был выписан, но
не так, не правильно -- и Караганда отказалась.
И вот они три недели ездили. Их гоняли из столыпинов в пересылки, из
пересылок в столыпины, им кричали: "Садись на землю!", их обыскивали,
отнимали вещи, гоняли в баню, кормили селёдкой и не давали воды -- всё, как
изматывают обычных, не благонастроенных зэков. Потом под конвоем их вводили
на суд, они еще раз посмотрели в лица тем, на кого донесли, там они забили
гвозди в их гробы, навесили замки на их одиночные камеры, домотали им
километры лет до новых [катушек] -- и опять через все пересылки привезены и,
разоблачённые, выброшены в прежний лагерь.
Они больше не нужны. Доносчик -- как перевозчик...
И, кажется -- разве лагерь не замирён? Разве не увезена отсюда почти
тысяча человек? Разве мешает им теперь кто-нибудь ходить в кабинет кума?.. А
они -- нейдут из штаба! Они забастовали -- и не хотят в зону! Один Кочерава
решается нагло сыграть прежнего правдолюбца, он идёт в бригаду и говорит:
-- Нэ знаем, зачем возили! Возили-возили, назад привезли..
Но на одну только ночь и на один только рассвет хватает его дерзости. На
следующий день он убегает в комнату штаба, к своим.
Э-э, значит не впустую прошло то, что прошло, и не зря легли и [сели]
наши товарищи. Воздух лагеря уже не может быть возвращен в прежнее гнетущее
состояние. Подлость реставрирована, но очень непрочно. О политике в бараках
разговаривают свободно. И ни один нарядчик и ни один бригадир не осмелится
пнуть ногой или замахнуться на зэка. Ведь теперь все узнали, как легко
делаются ножи и как легко вонзаются [под ребрину].
Наш островок сотрясся -- и отпал от Архипелага...
Но это чувствовали в Экибастузе, едва ли -- в Караганде. А в Москве
наверняка не чувствовали. Начался развал системы Особлагов -- в одном,
другом, третьем месте, -- Отец же и Учитель об этом понятия не имел, ему
конечно не доложили (да не умел он ни от чего отказываться, и от каторги бы
не отказался, пока под ним стул бы не загорелся). Напротив, для новой ли
войны, он намечал в 1953 году большую новую волну арестов, а для того в 1952
расширял систему Особлагов. И так постановлено было экибастузский лагерь из
лаготделения то Степлага, то Песчанлага обратить в головное отделение нового
крупного прииртышского Особого лагеря (пока условно названного Дальлагом). И
вот сверх уже имевшихся многочисленных рабовладельцев, приехало в Экибастуз
целое новое Управление дармоедов, которых мы тоже должны были всех окупить
своим трудом.
Обещали не заставить себя ждать и новые заключённые.
А зараза свободы тем временем передавалась -- куда ж было деть её с
Архипелага? Как когда-то дубовские привезли её нам, так теперь наши повезли
её дальше. В ту весну во всех уборных казахстанских пересылок было написано,
выскреблено, выдолблено: "Привет борцам Экибастуза!"
И первое изъятие "центровых мятежников", человек около сорока, и из
большого февральского этапа 250 самых "отъявленных" были довезены до Кенгира
(поселок Кенгир, а станция Джезказган -- 3-го лаготделения Степлага, где
было и Управление Степлага и сам брюхатый полковник Чечев. Остальных
штрафных экибастузцев разделили между 1-м и 2-м отделениями Степлага
(Рудник).
Для устрашения восьми тысяч кенгирских зэков объявлено было, что
привезены [бандиты]. От самой станции до нового здания кенгирской тюрьмы их
повели в наручниках. Так закованною легендой вошло наше движение в рабский
еще Кенгир, чтоб разбудить и его. Как в Экибастузе год назад, здесь еще
господствовали кулак и донос.
До апреля продержав четверть тысячи наших в тюрьме, начальник Кенгирского
лаготделения подполковник Федотов решил, что достаточно они устрашены, и
распорядился выводить на работу. По централизованному снабжению было у них
125 пар новеньких никелированных наручников последнего фашистского образца
-- а, сковывая двоих по одной руке, как раз на 250 человек (этим, наверное,
и определилась принятая Кенгиром порция).
Одна рука свободна -- это можно жить! В колонне было уже немало ребят с
опытом лагерных тюрьм, тут и тёртые беглецы (тут и Тэнно, присоединенный к
этапу), знакомые со всеми особенностями наручников, и они разъяснили соседям
по колонне, что при одной свободной руке ни черта не стоит эти наручники
снять -- иголкой и даже без иголки.
Когда подошли к рабочей зоне, надзиратели стали снимать наручники сразу в
разных местах колонны, чтоб не умедля начать рабочий день. Тут-то и стали
умельцы проворно снимать наручники с себя и с других и прятать под полу: "А
у нас уже другой надзиратель снял!" Надзору и в голову не пришло посчитать
наручники прежде чем запустить колонну, а при входе на рабочий объект её не
обыскивают никогда.
Так в первое же утро наши ребята унесли 23 пары наручников из 125 пар!
Здесь, в рабочей зоне, их стали разбивать камнями и молотками, но скоро
догадались острей: стали заворачивать их в промасленную бумагу, чтоб
сохранились лучше, и вмуровали в стены и фундаменты домов, которые клали в
тот день (20-й жилой квартал против Дворца Культуры Кенгира), сопровождая их
идеологически несдержанными записками: "Потомки! Эти дома строили советские
рабы! Вот такие наручники они носили!"
Надзор клял, ругал [бандитов], а на обратную дорогу всё же поднёс ржавых,
старых. Но как ни стерёгся он -- у входа в жилую зону ребята стащили еще
шесть. В два следующих выхода на работу -- еще по несколько. А каждая пара
их стоила 93 рубля.
И -- отказались кенгирские хозяева водить ребят в наручниках.
В борьбе обретёшь ты право своё!
К маю стали экибастузцев постепенно переводить из тюрьмы в общую зону.
Теперь надо было обучать кенгирцев уму-разуму. Для начала учинили такой
показ: придурка, по праву сунувшегося в ларек без очереди, придушили не до
смерти. Довольно было для слуха: что-то новое будет! не такие приехали, как
мы. (Нельзя сказать, чтоб до того в джезказганском лагерном гнезде совсем не
трогали стукачей, но это не стало направлением. В 1951 г. в тюрьме Рудчика
как-то вырвали ключи у надзирателя, открыли нужную камеру и зарезали там
Козлаускаса.)
Теперь создались и в Кенгире подпольные [Центры] -- украинский и
"всероссийский". Приготовлены были ножи, маски для [рубиловки] -- и вся
сказка началась с начала.
"Повесился" на решётке в камере Войнилович. Убиты были бригадир Белокопыт
и благонамеренный стукач Лифшиц, член реввоенсовета в гражданскую войну на
фронте против Дутова. (Лифшиц был благополучным библиотекарем КВЧ на
лаготделении Рудник, но слава его шла впереди, и в Кенгире он был зарезан в
первый же день по прибытии.) Венгр-комендант зарублен был около бани
топорами. И, открывая дорожку в "камеру хранения", побежал туда первым
Сауер, бывший министр советской Эстонии.
Но и лагерные хозяева уже знали, что делать. Стены между четырьмя
лагпунктами здесь были давно. А теперь придумали окружить своей стеной
каждый барак -- и восемь тысяч человек в свободное время начали над этим
работать. И разгородили каждый барак на четыре несообщающихся секции. И все
маленькие зонки и каждая секция брались под замки. Всё-таки в идеале надо
было разделить весь мир на одиночки!
Старшина, начальник кенгирской тюрьмы, был профессиональный боксёр. Он
упражнялся на заключённых, как на грушах. Еще у него в тюрьме изобрели бить
молотом через фанеру, чтобы не оставлять следов. ([Практические] работники
МВД, они знали, что без побоев и убийств перевоспитание невозможно: и любой
[практический] прокурор был с ними согласен. Но ведь мог наехать и теоретик!
-- вот из-за этого маловероятного приезда теоретика приходилось подкладывать
фанеру.) Один западный украинец, измученный пытками и боясь выдать друзей,
повесился. Другие вели себя хуже. И прогорели оба [Центра].
К тому же среди "боевиков" нашлись жадные проходимцы, желавшие не успеха
движению, а добра себе. Они требовали, чтобы им дополнительно носили с кухни
и еще выделяли "от посылок". *(3) Это тоже помогло очернить и пресечь
движение.
Как будто пресекли. Но присмирели от первой репетиции и стукачи. Всё же
кенгирская обстановка очистилась.
Семя было брошено. Однако произрасти ему предстояло не сразу и -- иначе.
Хоть и толкуют нам, что личность, мол, истории не куёт, особенно если она
сопротивляется передовому развитию, но вот четверть столетия такая личность
крутила нам овечьи хвосты как хотела, и мы даже повизгивать не смели. Теперь
говорят: никто ничего не понимал -- ни хвост не понимал, ни авангард не
понимал, а самая старая гвардия только понимала, но избрала отравиться в
углу, застрелиться в дому, на пенсии тихо дожить, только бы не крикнуть нам
с трибуны.
И вот освободительный жребий достался самим нам, малюткам. Вот в
Экибастузе, пять тысяч плечей подведя под эти своды и поднапрягшись --
трещинку мы всё-таки вызвали. Пусть маленькую, пусть издали не заметную,
пусть сами больше надорвались -- а с трещинок разваливаются пещеры.
Были волнения и кроме нас, кроме Особлагов, но всё кровавое прошлое так
заглажено, замазано, замыто швабрами, что даже скудный перечень лагерных
волнений мне сейчас невозможно установить. Вот узнал случайно, что в 1951 г.
в сахалинском ИТЛовском лагере Вахрушево была пятидневная голодовка пятисот
человек с большим возбуждением и арестными изъятиями -- после того как трое
беглецов были исколоты штыками у вахты. Известно сильное волнение в Озерлаге
после убийства в строю у вахты 8 сентября 1952 года.
Видно, в начале 50-х годов подошла к кризису сталинская лагерная система
и особенно в Особлагах. Еще при жизни Всемогущего стали туземцы рвать свои
цепи.
Не предсказать, как бы это пошло при нём самом. Да вдруг -- не по законам
