баррикаду -- и тогда с балкона (исключая автоматчиков из поля съемки)
зажужжали кинокамеры и защелкали аппараты. И режимные офиицеры, прокуроры и
политработники, и кто там еще был, все члены партии, конечно, -- смеялись
дикому зрелищу этих воодушевленных первобытных с пиками. Сытые, бесстыжие,
высокопоставленные, они глумились с балкона над своими голодными обманутыми
согражданами, и им было [очень смешно]. *(10)
А еще к проломам подкрадывались надзиратели и вполне как на диких
животных или на снежного человека пытались набросить петли с крючьями и
затащить к себе языка.
Но больше они рассчитывали теперь на перебежчиков, на дрогнувших. Гремело
радио: опомнитесь! переходите за зону в проломы! в этих местах -- не
стреляем! перешедших -- не будем судить за бунт!
По лагерному радио отозвалась Комиссия так: кто хочет спасаться -- валите
хоть через главную вахту, не задерживаем никого!
Так и сделал... член самой Комиссии бывший майор Макеев, подойдя к
главной вахте как бы по делам. (Как бы не потому, что его бы задержали, или
было чем выстрелить в спину, -- а почти невозможно быть предателем на глазах
улюлюкающих товарищей! *(11) Три недели он притворялся -- и только теперь
мог дать выход своей жажде поражения и своей злости на восставших за то, что
они хотят той свободы, которой он, Макеев, не хочет. Теперь отрабатывая
грехи перед хозяевами, он по радио призывал к сдаче и поносил всех, кто
предлагал держаться дальше. Вот фразы из его собственного письменного
изложения той радиоречи: "Кто-то решил, что свободы можно добиться с помощью
сабель и пик... Хотят подставить под пули тех, кто не берет железок... Нам
обещают пересмотр дел. Генералы терпеливо ведут с нами переговоры, а
Слученков рассматривает это как их слабость. Комиссия -- ширма для
бандитского разгула... Ведите переговоры, достойные политических
заключённых, а не (!!) готовьтесь к бессмысленной обороне".
Долго зияли проломы -- дольше, чем стена была во время мятежа сплошная. И
за все эти недели убежало за зону человек лишь около дюжины.
Почему? Неужели верили в победу? Нет. Неужели не угнетены были
предстоящим наказанием? Угнетены. Неужели людям не хотелось спастись для
своих семей? Хотелось! И терзались, и эту возможность обдумывали втайне
может быть тысячи. А бывших малолеток вызывали и на самом законном
основании. Но поднята была на этом клочке земли общественная температура
так, что если не переплавлены, то оплавлены были по-новому души, и слишком
низкие законы, по которым "жизнь даётся однажды", и бытие определяет
сознание, и шкура гнёт человека в трусость -- не действовали в это короткое
время на этом ограниченном месте. Законы бытия и разума диктовали людям
сдаться вместе или бежать порознь, а они не сдавались и не бежали! Они
поднялись на ту духовную ступень, откуда говорится палачам:
-- Да пропадите вы пропадом! Травите! Грызите!
И операция так хорошо задуманная, что заключённые разбегутся через
проломы как крысы и останутся самые упорные, которых и раздавить, --
операция эта провалилась потому, что изобрели её [шкуры].
И в стенной газете восставших рядом с рисунком -- женщина показывает
ребенку под стеклянным колпаком наручники "Вот в таких держали твоего отца",
появилась карикатура: "Последний перебежчик" (чёрный кот, убегающий в
пролом).
Но карикатуры всегда смеются, людям же в зоне было мало до смеха. Шла
вторая, третья, четвёртая, пятая неделя... -- То, что по законам ГУЛага не
могло длиться ни часа, то существовало и длилось неправдоподобно долго, даже
мучительно долго -- половину мая и потом почти весь июнь. Сперва люди были
хмельны от победы, свободы, встреч и затей, потом верили слухам, что
поднялся Рудник -- может, за ним поднимутся Чурбай-Нура, Спасск, весь
Степлаг! там, смотришь, Караганда! там весь Архипелаг извергнется и
рассыпется на четыреста дорог! -- но Рудник, заложив руки за спину и голову
опустив, всё так же ходил на одиннадцать часов заражаться силикозом, и не
было ему дела ни до Кенгира, ни даже до себя.
Никто не поддержал остров Кенгир. Уже невозможно было рвануть в пустыню:
прибывали войска, они жили в степи, в палатках. Весь лагерь был обведен
снаружи еще двойным обводом колючей проволоки. Одна была только розовая
точка: приедет барин (ждали Маленкова) и рассудит. Приедет добрый и ахнет и
всплеснет руками: да как они жили тут? да как вы их тут держали? судить
убийц! расстрелять Чечева и Беляева! разжаловать остальных... Но слишком
точкою была, и слишком розовой.
Не ждать было милости. Доживать было последние свободные денёчки и
сдаваться на расправу Степлагу МВД.
И всегда есть души, не выдерживающие напряжения. И кто-то внутри уже был
подавлен и только томился, что натуральное подавление так долго
откладывается. А кто-то тихо смекал, что он ни в чем не замешан, и если
осторожненько дальше -- то и не будет. А кто-то был молодожён (и даже по
настоящему венчальному обряду, ведь западная украинка тоже иначе замуж не
выйдет, а заботами ГУЛага были тут священники всех религий). Для этих
молодоженов горечь и сладость сочетались в такой переслойке, которой не
знают люди в их медленной жизни. Каждый день они намечали себе как
последний, и то, что расплата не шла -- каждое утро было для них даром неба.
А верующие -- молились, и, переложив на Бога исход кенгирского смятения,
как всегда были самые успокоенные люди. В большой столовой по графику шли
богослужения всех религий. Иеговисты дали волю своим правилам и отказались
брать в руки оружие, делать укрепления, стоять в караулах. Они подолгу
сидели, сдвинув головы, и молчали. (Заставили их мыть посуду.) Ходил по
лагерю какой-то пророк, искренний или поддельный, ставил кресты на вагонках
и предсказывал конец света. В руку ему наступило сильное похолодание, какое
в Казахстане надувает иногда даже в летние дни. Собранные им старушки, не
одетые в теплое, сидели на холодной земле, дрожали и вытягивали к небу руки.
Да и к кому ж еще!..
А кто-то знал, что замешан уже необратимо и только те дни осталось жить,
что до входа войск. А пока нужно думать и делать, как продержаться дольше. И
эти люди не были самыми несчастными. (Самыми несчастными были те, кто не был
замешан и молил о конце.)
Но когда эти все люди собирались на собрания, чтобы решить, сдаваться им
или держаться -- они опять попадали в ту общественную температуру, где
личные мнения их расплавлялись, переставали существовать даже для них самих.
Или боялись насмешки больше, чем будущей смерти.
-- Товарищи! -- уверенно говорил статный Кузнецов, будто знал он много
тайн и все тайны были [за] арестантов.
-- У нас есть [средства огневой защиты], и пятьдесят процентов от наших
потерь будут и у противника!
И так еще он говорил:
-- Даже гибель наша не будет бесплодной!
(В этом он был совершенно прав. И на него тоже действовала та общая
температура.)
И когда голосовали -- держаться ли? -- большинство голосовало [за].
Тогда Слученков многозначительно угрожал:
-- Смотрите же! С теми, кто остается в наших рядах и захочет сдаться, мы
разделаемся за пять минут до сдачи!
Однажды внешнее радио объявило "приказ по ГУЛагу": за отказ от работы, за
саботаж, за... за... за... кенгирское лаготделение Степлага расформировать и
отправить в Магадан. (ГУЛагу явно не хватало места на планете. А те, кто и
без того посланы в Магадан -- за что те?) Последний срок выхода на работу...
Но прошел и этот последний срок, и всё оставалось так же.
Всё оставалось так же, и вся фантастичность, вся сновиденность этой
невозможной, небывалой, повиснувшей в пустоте жизни восьми тысяч человек
только еще более разила от аккуратной жизни лагеря: пища три раза в день;
баня в срок; прачечная, смена белья; парикмахерская; швейная и сапожная
мастерские. Даже примирительные суды для спорящих. И даже... освобождение на
волю!
Да. Внешнее радио иногда вызывало освобождающихся; это были или
иностранцы одной и той же нации, чья страна заслужила собрать своих вместе,
или кому подошёл (или якобы подошёл?..) конец срока. Может быть, таким
образом Управление и брало "языков" -- без надзирательской веревки с
крючками? Комиссия заседала, но проверить не могла и отпускала всех.
Почему тянулось это время? Чего могли ждать хозяева? Конца продуктов? Но
они знали, что протянется долго. Считались с мнением посёлка? Можно было
быстрей. (Правда, потом-то узнали, что за это время из-под Куйбышева
выписали полк "особого назначения", то бишь, карательный. Ведь это не всякий
и умеет.) Согласовывали подавление наверху? И как высоко? Нам не узнать,
какого числа и какая инстанция приняла это постановление.
Несколько раз вдруг раскрывались внешние ворота хоздвора -- для того ли,
чтобы проверить готовность защитников? Дежурный пикет объявлял тревогу, и
взводы высыпали навстречу. Но в зону не шёл никто.
Вся разведка защитников лагеря была -- дозорные на крышах бараков. И
только то, что доступно было увидеть с крыш через забор, было основанием для
предвидения.
В середине июня в поселке появилось много тракторов. Они работали или
что-нибудь перетягивали около зоны. Они стали работать даже по ночам. Эта
ночная работа тракторов была непонятна. На всякий случай стали рыть против
проломов еще ямы (впрочем, У-2 все их сфотографировал или зарисовал).
Этот недобрый какой-то рёв добавил мраку.
И вдруг -- посрамлены были скептики! посрамлены были отчаявшиеся!
посрамлены были все, говорившие, что не будет пощады и не о чем просить.
Только ортодоксы могли торжествовать. 22 июня внешнее радио объявило:
требования лагерников приняты! В Кенгир едет член Президиума ЦК!
Розовая точка обратилась в розовое солнце, в розовое небо! Значит, можно
добиться! Значит, [есть] справедливость в нашей стране! Что-то уступят нам,
в чём-то уступим мы. В конце концов и в номерах можно походить и решётки на
окнах нам не мешают, мы ж в окна не лазим. Обманывают опять? Так ведь не
требуют же, чтобы мы [до] этого вышли на работу!
Как прикосновение палочки снимает заряд с электроскопа, и облегчённо
опадают его встревоженные листочки, так объявление внешнего радио сняло
тягучее напряжение последней недели.
И даже противные трактора, поработав с вечера 24-го июня, замолкли.
Тихо спалось в сороковую ночь мятежа. Наверно, завтра [он] и приедет,
может уже приехал... *(12) Эти короткие июньские ночи, когда не успеваешь
выспаться, когда на рассвете спится так крепко. Как тринадцать лет назад.
На раннем рассвете 25 июня в пятницу в небе развернулись ракеты на
парашютах, ракеты взвились и с вышек -- и наблюдатели на крышах бараков не
пикнули, снятые пулями снайперов. Ударили пушечные выстрелы! Самолёты
полетели над лагерем бреюще, нагоняя ужас. Прославленные танки Т-34,
занявшие исходные позиции под маскировочный рёв тракторов, со всех сторон
теперь двинулись в проломы. (Один из них всё-таки попал в яму.) За собой
одни танки тащили цепи колючей проволоки на козлах, чтобы сразу же разделять
зону. За другими бежали штурмовики с автоматами в касках. (И автоматчики и
танкисты получили водку перед тем. Какие б ни были [спец]войска, а всё же
давить безоружных спящих легче в пьяном виде.) С наступающими цепями шли
радисты с рациями. Генералы поднялись на вышки стрелков и оттуда при дневном
свете ракет (а одну вышку зэки подожгли своими угольниками, она горела)
подавали команды: "Берите такой-то барак!.. Кузнецов находится там-то!.."
