(т. е. инженерам) не доверять никакой ответственной работы "без
предварительной проверки" (но кто в лагере настолько квалифицирован, чтобы
проверить инженеров? очевидно, воровская легкая кавалерия от КВЧ, нечто
вроде хунвэйбинов). Этот совет трудно выполним на каналах: ведь шлюзы сами
не проектируются, трасса сама не ложится, тогда Авербах просто умоляет:
пусть хоть шесть месяцев после прибытия в лагерь специалисты проводят на
[общих!] (А для смерти больше не нужно!) Мол тогда, живя не в
интеллигентском привилегированном бараке, "он испытывает воздействие
коллектива", "контрреволюционеры видят, что массы против них и презирают
их".
И как удобно, владея классовой идеологией, выворачивать всё происходящее.
Кто-то устраивает "бывших" и интеллигентов на придурочьи посты? -- значит
тем самым он "посылает на самую тяжелую работу лагерников из среды
трудящихся"! Если в каптёрке работает бывший офицер, и обмундирования не
хватает -- значит, он "сознательно отказывает". Если кто-то сказал
рекордистам: "остальные за вами не угонятся" -- значит, он классовый враг!
Если вор напился, или бежал или украл, -- разъясняют ему, что это не он
виноват, что это классовый враг его напоил, или подучил бежать или подучил
украсть (интеллигент подучил [вора украсть!] -- это совершенно серьёзно
пишется в 1936-м году!). А если сам "чуждый элемент даёт хорошие
производственные показатели" -- это он "делает в целях маскировки"!
Круг замкнут! Работай или не работай, люби нас или не люби -- мы тебя
ненавидим и воровскими руками уничтожим!
И вздыхает Петр Николаевич Птицын (посидевший по 58-й): "А ведь настоящие
преступники не способны к подлинному труду. Именно неповинный человек отдаёт
себя полностью, до последнего вздоха. Вот драма: враг народа -- друг
народа".
Но -- не угодна жертва твоя.
"Неповинный человек"! -- вот главное ощущение того эрзаца политических,
который нагнали в лагеря. Вероятно это небывалое событие в мировой истории
тюрем: когда [миллионы] арестантов сознают, что они -- правы, все правы и
никто не виновен. (С Достоевским сидел на каторге [один] невинный!)
Однако, эти толпы случайных людей, согнанные за проволоку не по
закономерности убеждений, а швырком судьбы, отнюдь не укреплялись сознанием
своей правоты -- но, может быть, гуще угнетало их нелепостью положения.
Дольше держась за свой прежний быт, чем за какие-либо убеждения, они отнюдь
не проявляли готовности к жертве, ни единства, ни боевого духа. Они еще в
тюрьмах целыми камерами доставались на расправу двум-трем сопливым блатным.
Они в лагерях уже вовсе были подорваны, они готовы были только гнуться под
палкой нарядчика и блатного, под кулаком бригадира, они оставались способны
только усвоить лагерную философию (разъединенность, каждый за себя и
взаимный обман) и лагерный язык.
Попав в общий лагерь в 1938-м году, с удивлением смотрела Е. Олицкая
глазами социалистки, знавшей Соловки и изоляторы, на эту Пятьдесят Восьмую.
Когда-то, на её памяти, политические всем делились, а сейчас каждый жил и
жевал за себя, и даже "политические" торговали вещами и пайками!..
[Политическая шпана] -- вот как назвала их (нас) Анна Скрипникова. Ей
самой еще в 1925-м году достался этот урок: она пожаловалась следователю,
что её однокамерниц начальник Лубянки таскает за волосы. Следователь
[рассмеялся] и спросил: "А вас тоже таскает?" -- "Нет, но моих товарищей!" И
тогда он внушительно воскликнул: "Ах, как страшно, что вы протестуете!
Оставьте эти РУССКИЕ ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЕ НИКЧЕМНЫЕ ЗАМАШКИ! Они УСТАРЕЛИ!
Заботьтесь ТОЛЬКО О СЕБЕ! -- иначе вам плохо придется."
А это ж и есть блатной принцип: тебя не гребут -- не подмахивай!
Лубянский следователь 1925 года УЖЕ имел философию блатного!
Так на вопрос, дикий уху образованной публики: "может ли [политический]
украсть?" -- мы встречно удивимся: "а почему бы нет?"
"А может ли он [донести?]" -- "А чем он хуже других?"
И когда по поводу "Ивана Денисовича" мне наивно возражают: как это у вас
политические выражаются блатными словами? -- я отвечаю: а если на Архипелаге
другого языка нет? Разве политическая шпана может противопоставить уголовной
шпане свой язык?
Им же и втолковывают, что они -- уголовные, самые тяжкие из уголовных, а
НЕ уголовных у нас и в тюрьму не сажают!
Перешибли хребет Пятьдесят Восьмой -- и политических НЕТ. Влитых в
свинское пойло Архипелага, их гнали умереть на работе и кричали им в уши
лагерную ложь, что каждый каждому враг!
Еще говорит пословица: возьмёт голод -- появится голос. Но у нас, но у
наших туземцев -- не появлялся. Даже от голода.
А ведь как мало, как мало им надо было, чтобы спастись! Только: не
дорожить жизнью, уже всё равно потерянной, и -- сплотиться.
Это удавалось иногда цельным иностранным группам, например японцам. В
1947 году на Ревучий, штрафной лагпункт Красноярских лагерей, привезли около
сорока японских офицеров, так называемых "военных преступников" (хотя в чём
они провинились перед нами -- придумать нельзя). Стояли сильные морозы.
Лесоповальная работа, непосильная даже для русских. [Отрицаловка] *(9)
быстро раздела кое-кого из них, несколько раз упёрла у них весь лоток с
хлебом. Японцы в недоумении ожидали вмешательства начальства, но начальство,
конечно, и внимания не обращало. Тогда их бригадир полковник Кондо с двумя
офицерами, старшими по званию, вошел вечером в кабинет начальника лагпункта
и предупредил (русским языком они прекрасно владели), что если произвол с
ними не прекратится, то завтра на заре двое офицеров, изъявивших желание,
сделают харакири. И это -- только начало. Начальник лагпункта (дубина
Егоров, бывший комиссар полка) сразу смекнул, что на этом можно погореть.
Двое суток японскую бригаду не выводили на работу, нормально кормили, потом
увезли со штрафного.
Как же мало нужно для борьбы и победы -- ТОЛЬКО жизнью не дорожить?
жизнью-то всё равно уже пропащей.
Но, постоянно перемешивая с блатными и бытовиками, нашу Пятьдесят Восьмую
никогда не оставляли одну -- чтоб не посмотрели друг другу в глаза и не
осознали бы вдруг -- КТО МЫ. А те светлые головы, горячие уста и твёрдые
сердца, кто мог бы стать тюремными и лагерными вожаками -- тех давно по
спецпометкам на [делах] -- отделили, заснули кляпами рты, спрятали в
специзоляторах, расстреляли в подвалах.
Однако, по важной особенности жизни, замеченной еще в учении Дао, мы
должны ожидать, что когда не стало политических -- тогда-то они и появились.
Я рискну теперь высказать, что в советское время истинно-политические не
только были, но:
1. Их было [больше], чем в царское время, и
2. Они проявили стойкость и мужество [бо'льшие], чем прежние
революционеры.
Это покажется в противоречии с предыдущим, но -- нет. Политические в
царской России были в очень выгодном положении, очень на виду -- с
мгновенными отголосками в обществе и прессе. Мы уже видели (часть 1, гл.
12), что в Советской России социалистам пришлось несравнимо трудней.
Да не одни ж социалисты были теперь политические. Только сплеснутые
ушатами в пятнадцатимиллионный уголовный океан, они невидимы и неслышимы
были нам. Они были -- немы. Немее всех остальных. Рыбы -- их образ.
Рыбы, символ древних христиан. И христиане же -- их главный отряд.
Корявые, малограмотные, не умеющие сказать речь с трибуны, ни составить
подпольного воззвания (да им по вере это и не нужно!), они шли в лагеря на
мучение и смерть -- только чтоб не отказаться от веры! Они хорошо знали, за
что сидят, и были неколебимы в своих убеждениях! Они единственные, может
быть, к кому совсем не пристала лагерная философия и даже язык. Это ли не
политические? Нет уж, их шпаной не назовешь.
И женщин среди них -- особенно много. Говорит Дао: когда рушится вера --
тогда-то и есть подлинно-верующие. За просвещенным зубоскальством над
православными батюшками, мяуканьем комсомольцев в пасхальную ночь и свистом
блатных на пересылках, -- мы проглядели, что у грешной православной церкви
выросли всё-таки дочери, достойные первых веков христианства -- сестры тех,
кого бросали на арены ко львам.
Христиан было множество, этапы и могильники, этапы и могильники, -- кто
сочтёт эти миллионы? Они погибли безвестно, освещая, как свеча, только в
самой близи от себя. Это были лучшие христиане России. Худшие все --
дрогнули, отреклись и перетаились.
Так это ли -- не [больше?] Разве когда-нибудь царская Россия знала
столько политических? Она и считать не умела в десятках тысяч.
Но так чисто, так без свидетелей сработано удушение наших политических,
что редко выплывет нам рассказ об одном или другом.
Архиерей Преображенский (лицо Толстого, седая борода).
Тюрьма-ссылка-лагерь, тюрьма-ссылка-лагерь (Большой Пасьянс). После такого
многолетнего изнурения в 1943 году вызван на Лубянку (по дороге блатные
сняли с него камилавку). Предложено ему -- войти в Синод. После стольких
лет, кажется, можно бы себе разрешить отдохнуть от тюрьмы? Нет, он
отказывается: это -- не чистый Синод, не чистая церковь. И -- снова в
лагерь.
А Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий (1877-1961), архиепископ Лука и
автор знаменитой "Гнойной хирургии"? Его жизнеописание, конечно, будет
составлено, и не нам здесь писать о нём. Этот человек избывал талантами. До
революции он уже прошел по конкурсу в Академию Художеств, но оставил её,
чтобы лучше служить человечеству -- врачом. В госпиталях первой мировой
войны он выдвинулся как искусный хирург-глазник, после революции вёл
ташкентскую клинику, весьма популярную по всей Средней Азии. Гладчайшая
карьера развёртывалась перед ним, какой и шли наши современные преуспевшие
знаменитости, -- но Войно-Ясенецкий ощутил, что служение его недостаточно, и
принял сан священника. В операционной он повесил икону и читал студентам
лекции в рясе с наперсным крестом (1921 г.). Еще патриарх Тихон успел
назначить его ташкентским епископом. В 20-е годы Войно-Ясенецкий сослан был
в Туруханский край, хлопотами многих возвращен, но уже заняты были и его
врачебная кафедра и его епархия. Он частно практиковал (с дощечкою "епископ
Лука"), валили валом больные (и кожаные куртки тайком), а избытки средств
раздавал бедным.
Примечательно, как его убрали. Во вторую ссылку (1930 г., Архангельск) он
послан был не по 58-й статье, а -- "за подстрекательство к убийству"
(вздорная история, будто он влиял на жену и тещу покончившего с собой
физиолога Михайловского, уже в безумии шприцевавшего трупы растворами,
останавливающими разложение, а газеты шумели о "триумфе советской науки" и
рукотворном "воскрешении"). Этот административный приём заставляет нас еще
менее формально уразуметь, кто же такие истинно-политические. Если не борьба
с режимом, то нравственное или жизненное противостояние ему -- вот главный
признак. А прилепка "статьи" не говорит ни о чём. (Многие сыновья
раскулаченных получали воровские статьи, но выявляли себя в лагерях
истинно-политическими.)
В архангельской ссылке Войно-Ясенецкий разработал новый метод лечения
гнойных ран. Его вызывали в Ленинград, и Киров уговаривал его снять сан,
после чего тут же предоставлял ему институт. Но упорный епископ не
согласился даже на печатание своей книги без указания в скобках сана. Так
без института и без книги он окончил ссылку в 1933 г., воротился в Ташкент,
там получил третью ссылку в Красноярский край. С начала войны он работал в
