ничего не знает! Сталин не знает об этих арестах!! Вот он узнает -- он всех
их разгромит, а нас освободит!!
4) в рядах партии действительно страшная измена (а почему??), и во всей
стране кишат враги, и большинство здесь посажены правильно, это уже не
коммунисты, это [контрюги], и надо в камере остерегаться, не надо при них
разговаривать. Только я посажен совершенно невинно. Ну, может быть еще и ты.
(К этому варианту примыкал и Механошин, бывший член Реввоенсовета. То есть,
выпусти его, дай волю -- скольких бы он сажал!)
5) эти репрессии -- историческая необходимость развития нашего общества
(так говорили немногие из теоретиков, не потерявшие владение собой, например
профессор из Плехановского института мирового хозяйства. Объяснение-то
верное, и можно было бы восхититься, как он это правильно и быстро понял, --
да закономерности-то самой никто из них не объяснил, а только в дуделку из
постоянного набора: "историческая необходимость развития"; на что угодно так
непонятно говори -- и всегда будешь прав.)
И во всех пяти вариантах никто, конечно, не обвинял Сталина -- он
оставался незатменным солнцем! *(2)
И если вдруг кто-нибудь из старых партийцев, например Александр Иванович
Яшкевич, белорусский цензор, хрипел в углу камеры, что Сталин -- никакая не
правая рука Ленина, а -- собака, и пока он не подохнет -- добра не будет, --
на такого бросались с кулаками, на такого спешили донести своему
следователю!
Вообразить себе нельзя благомысла, который на минуту бы ёкнул в мечте о
смерти Сталина.
Вот на каком уровне пытливой мысли застал 1937 год благонамеренных
ортодоксов! И ка'к оставалось им настраиваться перед судом? Очевидно, как
Парсонс в "1984" у Оруэлла: "разве партия может арестовать невиновного? Я на
суде скажу им: спасибо, что вы спасли меня, пока еще можно было спасти!"
И какой же выход они для себя нашли? Какое же действенное решение
подсказала им их революционная теория?
Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно:
чем больше посадят -- тем скорее вверху [поймут ошибку!] А поэтому --
стараться [как можно больше называть фамилий!] Как можно больше давать
фантастических показаний на невиновных! [Всю партию не арестуют!]
(А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долгостажников.)
Как среди членов всех российских партий коммунисты оказались [первыми],
кто стал давать [ложные на себя] показания *(3) -- так им первым же,
безусловно принадлежит и это карусельное открытие: называть побольше
фамилий! Такого еще русские революционеры не слышали!
Проявлялась ли в этой теории куцость их предвидения? убогость мышления?
Мне сердцем чуется, что -- нет, что здесь был у них -- испуг. А теория эта
-- лишь подручная маскировка прикрыть свою слабость. Ведь назывались они
(уже давно незаконно) революционерами, а глянув в себя содрогнулись:
оказалось, что они не могут выстоять. Эта "теория" освобождала их от
необходимости бороться со следователем.
Хотя б то' было понять им, что эту чистку партии Сталин необходимо должен
провести, чтобы снизить партию по сравнению с собой (ибо не было у него
гения подняться по сравнению с партией, даже какая она есть).
Конечно, они не держали в памяти, как совсем недавно сами помогали
Сталину громить оппозиции, да даже и самих себя. Ведь Сталин давал своим
слабовольным жертвам возможность рискнуть, возможность восстать, эта игра
была для него не без удовольствия. Для ареста каждого члена ЦК требовалась
санкция всех остальных! -- так придумал игривец-тигр. И пока шли
пусто-деловые пленумы, совещания, по рядам передавалась бумага, где безлично
указывалось: поступил материал, компрометирующий такого-то; и предлагалось
поставить согласие (или несогласие!..) на исключение его из ЦК. (И еще
кто-нибудь наблюдал, долго ли читающий задерживает бумагу.) И все -- ставили
визу. Так Центральный Комитет ВКП(б) расстрелял сам себя. (Да Сталин еще
раньше угадал и проверил их слабость: раз верхушка партии приняла как
должное высокие зарплаты, тайное снабжение, закрытые санатории -- она уже в
капкане, ей уже не воспрять.) А [кто] было [спецприсутствие], судившее
Тухачевского-Якира? Блюхер! Егоров! (И С. А. Туровский.)
И уж тем более забыли они (да не читали никогда) такую давнь, как
послание патриарха Тихона Совету Народных Комиссаров 26 октября 1918 г.
Взывая о пощаде и освобождении невинных, предупредил их твёрдый патриарх:
"взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Луки 11, 51) и от
меча погибнете сами вы, взявшие меч (Матфея 25, 52)". Но тогда это казалось
смешно, невозможно! Где было им тогда представить, что История всё-таки
знает иногда возмездие, какую-то сладострастную позднюю справедливость, но
странные выбирает для неё формы и неожиданных исполнителей.
И если на молодого Тухачевского, когда он победно возвращался с
подавления разоренных тамбовских крестьян, не нашлось на вокзале еще одной
Маруси Спиридоновой, чтоб уложить его пулею в лоб, -- это сделал
недоучившийся грузинский священник через 16 лет.
И если проклятья женщин и детей, расстрелянных крымской весной 1921-го
года, как рассказал нам Волошин, не могли прорезать грудь Бела Куна -- это
сделал его товарищ по III Интернационалу.
И Петерса, Лациса, Берзина, Агранова, Прокофьева, Балицкого, Артузова,
Чудновского, Дыбенко, Уборевича, Бубнова, Алафузо, Алксниса, Аренштама,
Геккера, Геттиса, Егорова, Жлобу, Ковтюха, Корка, Кутякова, Примакова,
Пугну, Ю. Саблина, Фельдмана, Р. Эйдемана; и Уншлихта, Енукидзе, Невского,
Стеклова, Ломова, Кактыня, Косиора, Рудзутака, Гикало, Голодеда, Шлехтера,
Белобородова, Пятакова и Зиновьева, -- всех их покарал маленький рыжий
мясник, а нам пришлось бы терпеливо искать, к чему приложили они руку и
подпись за пятнадцать и двадцать лет перед тем.
[Бороться?] Бороться из них не пробовал никто. Если скажут, что трудно
было бороться в ежовских камерах -- то почему не открыли борьбы хоть на день
раньше своего ареста? Неужели не видно было, куда течёт? Значит, вся молитва
была: пронеси мимо! Почему малодушно кончил с собой Орджоникидзе? (А если
убит -- то почему дождался?) Почему не боролась верная подруга Ленина
Крупская? Почему ни разу не выступила она с публичным разоблачением, как
старый рабочий в ростовских Ленмастерских? Неужели уж так боялась за свою
старушечью жизнь? Члены первого Ивано-Вознесенского Совдепа 1905-го года --
позорные обвинения на себя? А председатель того Совдепа Шубин более того
подписал, что никакого Совдепа в 1905 году в Ивано-Вознесенске и не было?
Как же можно так наплевать на всю свою жизнь?
Сами благомыслы, вспоминая теперь 37-й год, стонут о несправедливости, об
ужасах -- никто не упомянет о возможностях [борьбы], которые физически были
у них -- и не использованы никем. Да уж они и никогда не объяснят. Возьмётся
ли за эту задачу полный энергии Евгений Евтушенко -- верный внук своего деда
и с кругом представлений (в "Автобиографии", в "Братской ГЭС") точно таким,
какой был у набора 37-го года? Нет, время тех аргументов ушло.
Всей мудрости посаженных правоверных хватало лишь для разрушения традиций
политических заключённых. Они чуждались инакомыслящих однокамерников,
таились от них, шептались об ужасах следствия так, чтобы не слышали
беспартийные или не дай Бог эсеры -- "не давать им материала против партии!"
Евгения Гольцман в казанской тюрьме (1938) противилась перестукиванию
между камерами: как коммунистка она не согласна нарушать советские законы!
Когда же приносили газету -- настаивала Гольцман, чтобы сокамерницы читали
её не поверхностно, а подробно!
Мемуары Е. Гинзбург в тюремной их части дают сокровенные свидетельства о
наборе 37-го года. Вот твердолобая Юлия Анненкова требует от камеры: "не
смейте потешаться над надзирателем! [Он представляет здесь советскую
власть!]" (А? Всё перевернулось! Эту сцену покажите в сказочную гляделку
буйным революционеркам в царской тюрьме!) Или комсомолка Катя Широкова
спрашивает у Гинзбург в шмональном помещении: вон та немецкая коммунистка
спрятала золото в волосы, но тюрьма-то наша, советская, -- так не надо ли
донести надзирательнице?!
А Екатерина Олицкая, ехавшая на Колыму в том же самом 7-м вагоне, где и
Гинзбург (этот вагон почти сплошь состоял из одних коммунисток), дополняет
её сочные воспоминания двумя разительными подробностями.
У кого были деньги, дали на покупку зеленого лука, а получить тот лук в
вагон пришлось Олицкой. С её эсеровскими традициями, ей и в голову не пришло
ничего другого, как делить на 40 человек. Но тотчас же её одернули: "Делить
на тех, кто деньги давал!" "Мы не можем кормить нищих!" "У нас у самих
мало!" Олицкая обомлела даже: это были политические?.. Это были коммунистки
набора 37-го года!
И второй эпизод. В свердловской пересылочной бане этих женщин прогнали
голыми сквозь строй надзирателей. Ничего, утешились. Уже в следующих
перегонах они пели в своем вагоне:
"Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!"
Вот с таким комплексом миропонимания, вот с таким уровнем сознания
вступают благомыслящие на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с
самого начала ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по
упорству, по преданности (или по безвыходности?) будут теперь всю дорогу
считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей.
Однажды приняв решение ничего окружающего не замечать и не истолковывать,
тем более постараются они не замечать и самого страшного для себя: как на
них, на прибывающий набор 37-го года, еще очень отличный в одежде, в манерах
и в разговоре, смотрят лагерники, смотрят бытовики, да и Пятьдесят Восьмая
(кто выжил из "раскулаченных" -- как раз кончал первые [десятки]). Вот они,
кто носил с важным видом портфели! Вот они, кто ездил на персональных
машинах! Вот они, кто в карточное время получали из закрытых
распределителей! Вот они, кто обжирались в санаториях и блудили на курортах!
-- а нас по закону "семь-восьмых" отправляли на 10 лет в лагеря за кочан
капусты, за кукурузный початок. И с ненавистью им говорят: "Там, на воле,
[вы -- нас], здесь будем [мы -- вас!]" (Но это не осуществится. Ортодоксы
все скоро хорошо устроятся.) *(4)
И в чем же состоит высокая истина благонамеренных? А в том, что они не
хотят отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть ни одной
новой. Пусть жизнь хлещет через них, и переваливается через них, и далее
колёсами переезжает через них -- а они её не пускают в свою голову! а они не
признают её, как будто она не идёт! Это нехотение что-либо изменить в своём
мозгу, эта простая неспособность критически обмысливать опыт жизни -- их
гордость! На их мировоззрении не должна отразиться тюрьма! не должен
отразиться лагерь! На чём стояли -- на том и будем стоять! Мы -- марксисты!
Мы -- материалисты! Как же можем мы измениться от того, что случайно попали
в тюрьму? (Как же можем мы измениться сознанием, если бытие меняется, если
оно показывается новыми сторонами? Ни за что! Провались оно пропадом, бытие,
но нашего сознания оно не определит! Ведь мы же материалисты!..)
Вот степень их проницания в случившееся с ними. В. М. Зарин: "я всегда
повторял в лагере: из-за дураков (т. е. посадивших его) с советской властью
ссориться не собираюсь!"
Вот их неизбежная мораль: я посажен зря и значит я -- хороший, а все
вокруг -- враги и сидят за дело.
Вот куда их энергия: по шесть и по двенадцать раз в году они шлют жалобы,
