сибирских госпиталях, применил свой метод лечения гнойных ран -- и это
привело его к Сталинской премии. Он согласился получать её только в полном
епископском облачении! *(10)
А инженеры? Сколькие среди них, не подписавшие глупых и гнусных признаний
во вредительстве, рассеяны и расстреляны? И какой звездой блещет среди них
Петр Акимыч (Иоакимович) Пальчинский (1875-1929)! Это был инженер-учёный с
широтой интересов поразительной. Выпускник (1900) Горного института,
выдающийся горняк, он, как мы видим из списка его трудов, изучал и оставил
работы по общим вопросам экономического развития, о колебаниях промышленных
цен, об экспорте угля, об оборудовании и работе торговых портов Европы,
экономических проблемах портового хозяйства, о технике безопасности в
Германии, о концентрации в германской и английской горной промышленности, о
горной экономике, о восстановлении и развитии промышленности стройматериалов
в СССР, об общей подготовке инженеров в высших школах -- и сверх того работы
по собственно-горному делу, описание отдельных районов и отдельных
месторождений (и еще не все работы известны нам сейчас). Как Войно-Ясенецкий
в медицине, так горя бы не знал и Пальчинский в своём инженерном деле; но
как тот не мог не содействовать вере, так этот не мог не вмешаться в
политику. Еще студентом Горного института Пальчинский числился у жандармов
"вожаком движения", в 1900 г. председательствовал на студенческой сходке.
Уже инженером в 1905 г. в Иркутске занимал видное место в революционных
волнениях и был по "делу об Иркутской республике" осужден на каторжные
работы. Он бежал, уехал в Европу. И перед тем сочувствуя анархистам, здесь
он сблизился с Кропоткиным. Годы эмиграции он совершенствовался по
нескольким инженерным профилям, изучил европейскую технику и экономику, но
не упускал из виду и программу народных изданий "для проведения анархистских
идей в массах". В 1913 г., амнистированный и возвращаясь в Россию он писал
Кропоткину: "в виде программы своей деятельности в России я поставил...
всюду, где был бы в состоянии, принять участие в развитии производительных
сил страны вообще и в развитии общественный самодеятельности в самом широком
смысле этого слова." *(11) В первый же объезд крупны их центров ему
наперебой предлагали баллотироваться в управляющие делами совета съезда
горнопромышленников, предоставляли "блестящие директорские места в
Донбассе", консультантские посты при банках, чтение лекций в Горном
институте, пост директора Горного департамента. Мало было в России
работников с такой энергией и такими широкими знаниями!
И какая же судьба ждала его дальше? Уже упоминалось (ч. 1, гл. 10), что
он стал в войну товарищем председателя Военно-Промышленного комитета, а
после Февральской революции -- товарищем министра торговли и промышленности.
Как самый, очевидно, энергичный из членов безвольного Временного
правительства, Пальчинский был: в Корниловские дни -- генерал-губернатором
Петрограда *(12), в октябрьские -- начальником обороны Зимнего дворца.
Немедленно же он был посажен в Петропавловку, просидел там 4 месяца, правда
отпущен. В июне 1918 арестован без предъявления какого-либо обвинения. 6
сентября 1918 включен в список 122 видных заложников ("если... будет убит
еще хоть один из Советских работников, нижеперечисленные заложники будут
расстреляны", ПетроЧК, председатель Г. Бокий, секретарь А. Иоселевич) *(13).
Однако, не был расстрелян, а в конце 1918 г. даже и освобожден из-за
неуместного вмешательства немецкого социал-демократа Карла Моора
(изумленного, каких людей мы гноим в тюрьме). С 1920 г. он -- профессор
Горного института, навещает и Кропоткина в Дмитрове, после скорой его смерти
создаёт комитет по (неудавшемуся) увековечению его памяти -- и вскоре же, за
это или не за это, снова посажен. В архиве сохранился любопытный документ об
освобождении Пальчинского из этого третьего советского заключения -- письмо
в Московский Ревтрибунал от 16 января 1922 г.:
"В виду того, что постоянный консультант Госплана инженер П. А.
Пальчинский 18 января с. г. в три часа дня выступает в качестве докладчика в
Южбюро по вопросу о восстановлении южной металлургии, имеющей особо важное
значение в настоящий момент, президиум Госплана просит Ревтрибунал
освободить тов. Пальчинского к указанному выше часу для исполнения
возложенного на него поручения.
Пред. Госплана Кржижановский. *(14)
[Просит] (и довольно бесправно). И только потому, что южная металлургия
-- "особо важное значение в настоящий момент"... и только -- "для исполнения
поручения", а там -- хоть пропади, хоть забирайте в камеру назад.
Нет, Пальчинскому дали еще поработать над восстановлением горной добычи в
СССР. После героической тюремной стойкости его расстреляли без суда только в
1929 году.
Надо совсем не любить свою страну, надо быть ей чужаком, чтобы
расстреливать гордость нации -- её сгущенные знания, энергию и талант!
Да не то же ли самое и через 12 лет с Николаем Ивановичем Вавиловым?
Разве Вавилов -- не подлинный политический (по горькой нужде)? За 11 месяцев
следствия он перенёс 400 допросов. И на суде (9 июля 1941 г.) не признал
обвинений!
А безо всякой славы мировой -- гидротехник профессор Родионов (о нём
рассказывает Витковский). Попав в заключение, он [отказался] работать по
специальности -- хотя это самый лёгкий был для него путь. И тачал сапоги.
Разве это -- не подлинный политический? Он был мирный гидротехник, он не
готовился к борьбе, но если против тюремщиков он упёрся в своих убеждениях
-- разве он не истый политический? Какая ему еще партийная книжка?
Как внезапно звезда ярчеет в сотни раз -- и потухает, так человек, не
расположенный быть политическим, может дать короткую сильную вспышку в
тюрьме и за неё погибнуть. Обычно мы не узнаём этих случаев. Иногда о них
расскажет свидетель. Иногда лежит блеклая бумажка и по ней можно строить
только предположения:
Яков Ефимович Почтарь, 1887 г., беспартийный, врач. С начала войны -- на
45 авиабазе Черноморского флота. Первый приговор военного трибунала
Севастопольской базы (17 ноября 1941) -- 5 лет ИТЛ. Кажется очень
благополучно. Но что это? 22-го ноября -- второй приговор: расстрел. И 27
ноября расстрелян. Что произошло в роковые пять дней между 17-м и 22-м?
Вспыхнул ли он, как звезда? Или просто судьи спохватились, что мало? *(15)
А троцкисты? Чистокровные политические, этого у них не отнять.
(Мне кричат! мне колокольчиком звонят: станьте на место! Говорите о
единственных политических! -- о несокрушимых коммунистах, кто и в лагере
продолжал свято верить... -- Хорошо, отведём им следующую отдельную главу.)
Историки когда-нибудь исследуют: с какого момента у нас потекла струйка
[политической молодежи?] Мне кажется, с 43-44 года (я не имею в виду
молодежи социалистов и троцкистов). Почти школьники (вспомним
"демократическую партию" 1944 года) вдруг задумали искать платформу,
отдельную от той, что им усиленно предлагают, подсовывают под ноги. Ну, кем
же их еще назвать? Только мы и о них ничего не знаем и не узнаем. А если
22-х летний Аркадий Белинков садится в тюрьму за свой первый роман "Черновик
чувств" (1943), не напечатанный, конечно, -- а потом в лагере пишет еще (но
на грани умирания доверяет стукачу Кермайеру и получает новый срок) --
неужели мы откажем ему в звании политического?
В 1950 году студенты ленинградского механического техникума создали
партию с программой и уставом. Многих расстреляли. Рассказал об этом Арон
Левин, получивший 25 лет. Вот и всё, придорожный столбик.
А что нашим современным политическим нужны стойкость и мужество
несравненно большие, чем прежним революционерам, это и доказывать не надо.
Прежде за большие действия присуждались лёгкие наказания, и революционеры не
должны были быть уж так смелы: в случае провала они рисковали только собой
(не семьей!), и даже не головой, а -- небольшим сроком.
Что значило до революции расклеить листовки? Забава, всё равно, что
голубей гонять, не получишь и трёх месяцев срока. Но когда пять мальчиков
группы Владимира Гершуни готовят листовки: "наше правительство
скомпрометировало себя" -- на это нужна примерно та же решимость, что пяти
мальчикам группы Александра Ульянова для покушения на царя.
И как это самовозгорается, как это пробуждается само в себе! В городе
Ленинске-Кузнецке -- единственная мужская школа. С 9-го класса пятеро
мальчиков (Миша Бакст, их комсорг; Толя Тарантин, тоже комсомольский
активист; Велвел Рейхтман, Николай Конев и Юрий Аниканов) теряют
беззаботность. Они не терзаются девочками, ни <модными> танцами, они
оглядываются на дикость и пьянство в своём городе и долбят, и листают свой
учебник истории, пытаясь как-то связать, сопоставить. Перейдя в 10 класс,
перед выборами в местные советы (1950 год), они печатными буквами выводят
свою первую (и последнюю) простоватую листовку:
"Слушай, рабочий! Разве мы живём сейчас той жизнью, за которую боролись и
умирали наши деды, отцы и братья? Мы работаем -- а получаем жалкие гроши, да
и те зажимают... Почитай и подумай о своей жизни..."
Они сами тоже только думают -- и поэтому ни к чему не призывают. (В плане
у них был -- цикл таких листовок и сделать гектограф самим.)
Клеили так: шли ночью по городу гурьбой, один налеплял четыре комка
хлебного мякиша, другой -- на них листовку.
Ранней весной к ним в класс пришел новый какой-то педагог и предложил...
заполнить анкеты печатным почерком. *(16) Умолял директор не арестовывать их
до конца учебного года. Сидя уже под следствием, мальчишки больше всего
жалели, что не побывают на собственном выпускном вечере. "Кто руководил
вами, сознайтесь!" (Не могли поверить гебисты, что у мальчиков открылась
простая совесть -- ведь случай невероятный, ведь жизнь дана один раз, зачем
же [задумываться?]) Карцеры, ночные допросы, стояния. Закрытое (уж конечно)
заседание Облсуда. *(17) Жалкие защитники, растерянные заседатели, грозный
прокурор Трутнев (!). Всем -- по 10 и по 8 лет, и всех, семнадцатилетних, --
в Особлаги.
Нет, не врет старая пословица: смелого ищи в тюрьме, глупого -- в
политруках!
Я пишу за Россию безъязыкую, и потому мало скажу о троцкистах: они все
люди письменные, и кому удалось уцелеть, те уж наверно приготовили подробные
мемуары и опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я.
Но кое-что для общей картины.
Они вели регулярную подпольную борьбу в конце 20-х годов с использованием
всего опыта прежних революционеров, только ГПУ, стоявшее против них, не было
таким лопоухим, как царская охранка. Не знаю, готовились ли они к той
тотальной гибели, которую определил им Сталин, или еще думали, что кончится
шутками и примирением. Во всяком случае, они были мужественные люди.
(Опасаюсь, впрочем, что придя ко власти, они принесли бы нам безумие не
лучшее, чем Сталин.) Заметим, что и в 30-х годах, когда уже подходило им под
шею, они считали для себя всякий контакт с социалистами -- изменой и
позором, и поэтому в изоляторах держались отчужденно, даже не передавали
через себя тюремную почту социалистов (ведь они считали себя ленинцами).
Жена И. Н. Смирнова (уже после его расстрела) избегала общаться с
социалистами "чтобы не видел надзор" (т. е. как бы -- глаза компартии)!
Такое впечатление (но не настаиваю), что в их политической "борьбе" в
лагерных условиях была излишняя суетливость, отчего появился оттенок
