такую власть. Они не мешали грабить при себе слабых и сами тоже не
сопротивлялись грабежу.
И всё это было логично, концы сходились с концами, и никто не оспаривал.
Но вот пошла пора писать историю, раздались первые придушенные голоса о
лагерной жизни, благомыслящие оглянулись, и стало им обидно: как же так?
они, такие передовые, такие сознательные -- и не боролись! И даже не знали,
что был культ личности Сталина! *(7) И не предполагали, что дорогой
Лаврентий Павлович -- заклятый враг народа!
И спешно понадобилось пустить какую-то мутную версию, что они [боролись].
Упрекали моего Ивана Денисовича все журнальные шавки, кому только не лень --
почему не боролся, сукин сын? "Московская правда" *(8) даже укоряла Ивана
Денисовича, что коммунисты устраивали в лагерях подпольные собрания, а он на
них не ходил, уму-разуму не учился у мыслящих.
Но что за бред? -- какие подпольные собрания? И зачем? -- чтобы
показывать кукиш в кармане? И кому показывать кукиш, если от младшего
надзирателя и до самого Сталина -- сплошная советская власть? И когда, и
[какими методами] они боролись? Этого никто назвать не может.
[А мыслили они о чём?] -- если единственно разрешали себе повторять: всё
действительное разумно? О чём они мыслили, если вся их молитва была: не бей
меня, царская плеть?
Б) [Взаимоотношения с лагерным начальством]. Какое ж может быть отношение
у благомыслящих к лагерному начальству, кроме самого почтительного и
приязненного? Ведь лагерные начальники -- все члены партии и выполняют
партийную директиву, не их вина, что "я" (== единственный невиновный)
прислан сюда с приговором. Ортодоксы прекрасно сознают, что, окажись они
вдруг на месте лагерных начальников -- и они всё делали бы точно так же.
Тодорский, о котором прошумела теперь вся наша пресса как о лагерном
герое (журналист из семинаристов, замеченный Лениным и почему-то ставший к
30-м годам начальником Военно-Воздушной (?) академии, хотя не лётчик), по
тексту Дьякова даже с начальником снабжения, мимо которого работяга пройдёт
-- и глаз не повернёт, разговаривает так:
-- Чем могу служить, гражданин начальник?
Начальнику же санчасти Тодорский составляет конспект по "Краткому курсу".
Если Тодорский хоть в чём-нибудь [мыслит] не так, как в "Кратком курсе" --
то где ж его принципиальность, как он может составлять конспект точно по
Сталину? *(9) А если он мыслит [так точно] -- вот это и называется
"комически погибшие".
Но мало любить начальство! -- надо, чтоб и начальство тебя любило. Надо
же объяснить начальству, что мы -- такие же, вашего теста, уж вы нас
пригрейте как-нибудь. Оттого герои Серебряковой, Шелеста, Дьякова,
Алдан-Семёнова при каждом случае, надо не надо, удобно-неудобно, при приёме
этапа, при проверке по формулярам, заявляют себя коммунистами. Это и есть
заявка на теплое местечко.
Шелест придумывает даже такую сцену. На котласской пересылке идет
перекличка по формулярам. "Партийность?" -- спросил начальник. (Для каких
дураков это пишется? Где в тюремных формулярах графа партийности?) "Член
ВКП(б)" -- отвечает Шелест на подставной вопрос.
И надо отдать справедливость начальникам, как дзержинцам, так и
берианцам: они [слышат]. И -- устраивают. Да не было ли письменной или хотя
бы устной директивы: коммунистов устраивать неприличнее? Ибо даже в периоды
самых резких гонений на Пятьдесят Восьмую, когда её снимали с должностей
придурков, бывшие крупные коммунисты почему-то удерживались. (Например, в
КрасЛаге. Бывший член военсовета СКВО Аралов держался бригадиром
огородников, бывший комбриг Иванчик -- бригадиром коттеджей, бывший
секретарь МК Дедков -- тоже на синекуре.) Но и безо всякой директивы простая
солидарность и простой расчет -- "сегодня ты, а завтра я", должны были
понуждать эмвэдистов заботиться о правоверных.
И получалось, что ортодоксы были у начальства на ближнем счету,
составляли в лагере устойчивую привилегированную прослойку. (На рядовых
тихих коммунистов, кто не ходил к начальству твердить о своей вере, это не
распространялось.)
Алдан-Семёнов в простоте так прямо и пишет: коммунисты-начальники
стараются перевести коммунистов-заключённых на более лёгкую работу. Не
скрывает и Дьяков: новичок Ром объявил начальнику больницы, что он -- старый
большевик. И сразу же его оставляют дневальным санчасти -- очень завидная
должность! Распоряжается и начальник лагеря не страгивать Тодорского с
санитаров.
Но самый замечательный случай рассказывает Г. Шелест в "Колымских
записях" *(10): приехал новый крупный эмведист и в заключённом Заборском
узнаёт своего бывшего комкора по Гражданской войне. Прослезились. Ну,
полцарства проси! И Заборский: соглашается "особо питаться с кухни и брать
хлеба сколько надо" (то есть, объедать работяг, ибо новых норм питания ему
никто не выпишет) и просит дать ему только шеститомник Ленина, чтобы читать
его вечерами при коптилке! Так всё и устраивается: днем он питается
ворованным пайком, вечером читает Ленина! Так откровенно и с удовольствием
прославляется подлость!
Еще у Шелеста какое-то мифическое "подпольное политбюро" бригады
(многовато для бригады?) в неурочное время раздобывает и буханку хлеба из
хлеборезки и миску овсяной каши. Значит -- везде свои придурки? И значит, --
подворовываем, благомыслящие?
Всё тот же Шелест даёт нам окончательный вывод: "одни выживали [силой
духа] (вот эти ортодоксы, воруя кашу и хлеб. -- А. С.), другие -- лишней
миской овсяной каши (это -- Иван Денисович)" *(11).
Ну, ин пусть будет так. У Ивана Денисовича знакомых придурков нет. Только
скажите: а камушки? камушки кто на стену клал, а? Твердолобые, вы ли?
В) [Отношение к труду]. В общем виде ортодоксы преданы труду (заместитель
Эйхе и в тифозном бреду только тогда успокаивался, когда сестра уверяла его,
что -- да, телеграммы о хлебозаготовках уже посланы). В общем виде они
одобряют и лагерный труд: он нужен для построения коммунизма, и без него
было бы незаслуженно всей ораве арестантов выдавать баланду. Поэтому они
считают вполне разумным, что отказчиков следует бить, сажать в БУР, а в
военное время и расстреливать. Вполне моральным считается у них и быть
нарядчиком, бригадиром, любым погонщиком и понукателем (тут они расходятся с
"честными ворами" и сходятся с "суками").
Вот например была бригадиром лесоповальной бригады Елена Никитина, бывший
секретарь киевского комитета комсомола. Рассказывают о ней: обворовывала
выработку своей же бригады (Пятьдесят Восьмой), меняла с блатными.
Откупалась у неё от работы Люся Джапаридзе (дочь бакинского комиссара)
посылочным шоколадом. Зато анархистку Татьяну Гарасёву бригадирша трое суток
не выпускала из лесу -- до отморожения.
Вот Прохоров-Пустовер, тоже большевик, хоть и беспартийный, разоблачает
зэков, что они нарочно не выполняют нормы (и докладывает об этом по
начальству, тех наказывают). На упреки зэков, что надо же понимать -- их
труд рабский, Пустовер отвечает: "Странная философия! в капиталистических
странах рабочие борются против рабского труда, но мы-то, хоть и рабы,
работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Эти чиновники
лишь временно (?) стоят у власти, одно движение народа -- и они слетят, а
государство народа останется".
Это -- дебри, сознание ортодокса. С ним невозможно столковаться живому
человеку.
И единственное только исключение благомыслящие оговаривают для себя: их
самих было бы неправильно использовать в общем лагерном труде, так как тогда
им трудно было бы сохраниться для будущего плодотворного руководства
советским народом, да и сами лагерные годы им трудно было бы [мыслить], то
есть, собираясь гужками, повторять по круговой очереди, что правы товарищ
Сталин, товарищ Молотов, товарищ Берия и вся остальная партия.
А поэтому всеми силами под покровительством лагерных начальников и с
тайной помощью друг друга они стараются устроиться придурками -- на те
места, которые не требуют знаний (специальности у них ни у кого нет) и
которые поспокойней, подальше от главной лагерной рукопашной. Так и
уцепляются они: Захаров (учитель Маленкова) -- за каптерку личных вещей;
упомянутый выше Заборский (сам Шелест?) -- за стол вещдовольствия;
пресловутый Тодорский -- при санчасти; Конокотин -- фельдшером (хотя никакой
он не фельдшер); Серебрякова -- медсестрой (хоть никакая она не медсестра).
Придурком был и Алдан-Семёнов.
Лагерная биография Дьякова -- самого горластого из благонамеренных,
представлена его собственнным пером и достойна удивления. За пять лет своего
срока он умудрился выйти за зону [один раз] -- и то на полдня, за эти полдня
он проработал [полчаса], рубил сучья, и то надзиратель сказал ему: ты
умаялся, отдохни. Полчаса за пять лет! -- это не каждому удаётся! Какое-то
время он [косил] на грыжу, потом на свищ от грыжи -- но, слушайте, не пять
же лет! Чтобы получать такие золотые места, как медстатистик, библиотекарь
КВЧ и каптер личных вещей, и держаться на этом [весь срок] -- мало кому-то
заплатить салом, вероятно и душу надо снести [куму] -- пусть оценят старые
лагерники. Да Дьяков еще не просто придурок, а придурок воинственный: в
первом варианте своей повести *(12), пока его публично не пристыдили *(13),
он с изяществом обосновывал почему умный человек должен избежать грубой
народной участи ("шахматная комбинация", "рокировка" то есть, вместо себя
подставить под бой другого). И этот человек беоётся теперь стать главным
истолкователем лагерной жизни!
Г. Серебрякова свою лагерную биографию сообщает осторожным пунктиром.
Говорят, есть тяжелые свидетельницы против неё. Я не имел возможности этого
проверить.
Но не сами только авторы, а и [все остальные] благонамеренные, описанные
этим хором авторов, [все показаны вне труда] -- или в больнице или в
придурках, где и ведут они свои мракобесные (и несколько осовремененные)
разговоры. Здесь писатели не лгут: у них просто не хватило фантазии
изобразить этих твердолобых за трудом полезным обществу. (Как изобразишь,
если сам никогда не работал?).
Г) [Отношение к побегам]. Сами твердолобые в побег никогда не ходят: ведь
это был бы акт борьбы с режимом, дезорганизация МВД, а значит и подрыв
советской власти. Кроме того у ортодокса всегда странствуют в высших
инстанциях две-три просьбы о помиловании, а побег мог бы быть истолкован там
наверху, как нетерпение, как даже недоверие к высшим инстанциям!
Да и [не нуждались] благомыслящие в "свободе вообще" -- в людской,
птичьей свободе. Всякая истина конкретна! -- и свобода им была нужна только
из рук государства, законная, с печатью, с возвратом их доарестного
положения и преимуществ! -- а без этого зачем и свобода?
Ну а уж если сами они в побег не шли, -- тем более они осуждали и все
чужие побеги как чистый подрыв системы МВД и хозяйственного строительства.
А если побеги так вредны, то, вероятно, гражданским долгом
благонамеренного коммуниста является, когда он узнал, -- донести товарищу
оперуполномоченному? Логично?
А ведь среди них были и когдатошние подпольщики, и смелые люди
гражданской войны! Но их догма обратила их -- в политическую шпану...
Д) [Отношение к остальной Пятьдесят Восьмой]. С товарищами по беде они
никогда себя не смешивали, это было бы непартийно. Иногда тайно между собой,
а иногда и совсем в открытую (тут риска им нет) они противопоставляли себя
этой грязной Пятьдесят Восьмой, они старались от неё очиститься отделением.
