пятилеток и метастазов стали вместо пули применять второй лагерный срок.
Да как же было без вторых (третьих, четвёртых) сроков утаить в лоне
Архипелага и уничтожить там всех, намеченных к тому?
Регенерация сроков, как отращивание змеиных колец -- это форма жизни
Архипелага. Сколько колотятся наши лагеря и коченеет наша ссылка, столько
времени и простирается над головами осужденных эта чёрная угроза: получить
новый срок, не докончив первого. Вторые лагерные сроки давали во все годы,
но гуще всего -- в 1937-38-м и в годы войны. (В 1948-49 тяжесть вторых
сроков была перенесена на волю: [упустили], прохлопали, кого надо было
пересудить еще в лагере -- и теперь пришлось загонять их в лагерь с воли.
Этих и назвали [повторниками], своих внутрилагерных даже не называли.)
И это еще милосердие -- машинное милосердие, когда второй лагерный срок в
1938 г. давали без второго ареста, без лагерного следствия, без лагерного
суда, а просто вызывали бригадами в УРЧ и давали расписаться в получении
нового срока. (За отказ расписаться -- простой карцер, как за курение в
неположенном месте. Еще и объясняли по-человечески: "Мы ж не даём вам, что
вы в чем-нибудь виноваты, а распишитесь в уведомлении".) На Колыме давали
так десятку, а на Воркуте даже мягче: 8 лет и 5 лет по ОСО. И тщета была
отбиваться -- как будто в темной бесконечности Архипелага чем-то отличались
восемь от восемнадцати, десятка при начале от десяти при конце. Важно было
единственно то, что твоего тела не когтили и не рвали сегодня.
Можно так понять теперь: эпидемия лагерных осуждений 1938 года была
директива сверху. Это там, наверху, спохватились, что до сих пор помалу
давали, что надо догрузить (а кого и расстрелять) -- и так перепугать
оставшихся.
Но к эпидемии лагерных дел военного времени приложен был и [снизу]
радостный огонёк, черты народной инициативы. Сверху было вероятно указано,
что во время войны в каждом лагере должны быть подавлены и изолированы самые
яркие заметные фигуры, могущие стать центром мятежа. Кровавые мальчики на
местах сразу разглядели богатство этой жилы -- своё [спасение от фронта].
Эта догадка родилась, очевидно, не в одном лагере и быстро распространилась
как полезная, остроумная и спасительная. Лагерные чекисты тоже затыкали
пулемётные амбразуры -- только чужими телами.
picture: Кум (капитан Лебедев)
Пусть историк представит себе дыхание тех лет: фронт отходит, немцы вкруг
Ленинграда, под Москвой, в Воронеже, на Волге, в предгорьях Кавказа. В тылу
всё меньше мужчин, каждая здоровая мужская фигура вызывает укорные взгляды.
Всё для фронта! Нет цены, которую правительство не заплатит, чтоб остановить
Гитлера. И только лагерные офицеры (ну, да и братья их по ГБ) --
откормленные, белотелые, бездельные -- все на своих тыловых местах (на
фотографии -- вот например этот лагерный куманёк -- ведь как ему необходимо
остаться в живых!), -- и чем глубже в Сибирь и на Север, тем спокойнее. Но
трезво надо понять: благополучие шаткое. До первого окрика: а почистить-ка
этих румяных, лагерных, расторопных! Строевого опыта нет? -- так есть
идейность. Хорошо, если -- в милицию, в заградотряды, а ну как: свести в
офицерские батальоны! бросить под Сталинград! Летом 1942 года так
сворачивают целые офицерские училища и бросают неаттестованными на фронт.
Всех молодых и здоровых конвойных уже выскребли из охраны -- и ничего,
лагеря не рассыпались. Так и без оперов не рассыпятся! (Уже ходят слухи.)
Бронь -- это жизнь! Бронь -- это счастье! Как сохранить свою бронь?
Простая естественная мысль -- надо [доказать свою нужность!] Надо доказать,
что если не чекистская бдительность, то лагеря взорвутся, это -- котел
кипящей смолы! -- и тогда погиб наш славный фронт! Именно здесь, на
тундренных и таёжных лагпунктах, белогрудые оперуполномоченные сдерживают
пятую колонну, сдерживают Гитлера! Это -- их вклад в Победу! Не щадя себя,
они ведут и ведут следствия, они вскрывают новые и новые заговоры.
До сих пор только несчастные изнуренные лагерники, вырывая друг у друга
пайку из зубов, боролись за жизнь. Теперь в эту борьбу бессовестно вступили
и полновластные оперчекисты. "Подохни ты сегодня, а я завтра!" Погибни лучше
ты и отсрочь мою гибель, грязное животное.
Вот [оформляют] в Усть-Выми "повстанческую группу": восемнадцать человек!
хотели, конечно, обезоружить ВОхру, у неё добыть оружие (полдюжины старых
винтовок)! -- а дальше? Дальше трудно себе представить размах замысла:
хотели поднять весь Север! идти на Воркуту! на Москву! соединиться с
Маннергеймом! И летят, летят телеграммы и докладные: обезврежен крупный
заговор! в лагере неспокойно! нужно еще усилить оперативную прослойку!
И что это? В каждом лагере открываются заговоры! заговоры! заговоры! И
всё крупней! И всё замашистей! Эти коварные доходяги! -- они притворялись,
что их уже ветром шатает, -- но своими исхудалыми пеллагрическими руками они
тайно тянулись к пулемётам! О, спасибо тебе, оперчекистская часть! О,
спаситель Родины -- III Отдел!
И сидит в таком III Отделе банда (Джидинские лагеря Бурят-Монголии):
начальник оперчекотдела Соколов, следователь Мироненко, оперуполномоченные
Калашников, Сосиков, Осинцев -- а мы-то отстали! у всех заговоры, а мы
отстаём! У нас, конечно, есть крупный заговор, но какой? Ну конечно,
"разоружить охрану", ну наверно -- "уйти заграницу", ведь граница близко, а
Гитлер далеко. С кого же начать?
И как сытая свора собак рвет больного худого линючего кролика, так
набрасывается эта голубая свора на несчастного Бабича, когда-то полярника,
когда-то героя, а теперь доходягу, покрытого язвами. Это он при загаре войны
чуть не передал ледокол "Садко" немцам -- так уж все нити заговора в его
руках конечно! Это он своим умирающим цинготным телом должен спасти их
откормленные.
"Если ты -- плохой советский гражданин, мы всё равно заставим тебя
выполнить нашу волю, будешь в ноги кланяться!" "Не помнишь? -- [Напомним!]"
"Не пишется? -- [Поможем!]" Обдумывать? -- в карцер и на трехсотку!
А другой оперативник так: "Очень жаль. Вы, конечно, потом поймёте, что
разумно было выполнить наши требования. Но поймёте слишком поздно, когда вас
[как карандаш] можно будет сломать между пальцев". (Откуда у них эта
образность? Придумывают сами или в учебнике оперчекистского дела есть такой
набор, какой-то поэт неизвестный им сочинил?)
А вот допрос у Мироненко. Едва только Бабича вводят -- запах вкусной еды
прохватывает его. И Мироненко сажает его поближе к дымящемуся мясному борщу
и котлетам. И, будто не видя этого борща и котлет, и даже не видя, что Бабич
видит, начинает ласково приводить десятки доводов, облегчающих совесть,
оправдывающих, почему можно и надо дать ложные показания. Он дружески
напоминает:
-- Когда вас первый раз арестовали, с воли, и вы пытались доказать свою
правоту -- ведь не удалось? Ведь не удалось же! Потому что судьба ваша была
предрешена еще до ареста. Так и сейчас. Так и сейчас. Ну-ну, съеште обед.
Съеште, пока не остыл... Если не будете глупы -- мы будем жить дружно. Вы
всегда будете сыты и обеспечены... А иначе...
И дрогнул Бабич! Голод жизни оказался сильней жажды правды. И начал
писать всё под диктовку. И оклеветал двадцать четыре человека, из которых и
знал-то только четверых! Всё время следствия его кормили, но не
докармливали, чтобы при первом сопротивлении опять нажать на голод.
Читая его предсмертную запись о жизни -- вздрагиваешь: с какого высока и
до какого низка может упасть мужественный человек! Можем все мы упасть...
И 24 человека, не знавшие ни о чём, были взяты на расстрелы и новые
сроки. А Бабич был послан до суда ассенизатором в совхоз, потом
свидетельствовал на суде, потом получил новую [десятку] с погашением
прежней, но, не докончив второго срока, в лагере умер.
А банда из Джидинского III Отдела... Ну, да кто-нибудь доследует же об
этой банде?! Кто-нибудь! Современники! Потомки!..
А -- ты?.. Ты думал, что в лагере можно, наконец, отвести душу? Что здесь
можно хоть вслух пожаловаться: вот срок большой дали! вот кормят плохо! вот
работаю много! Или, думал ты, можно здесь [повторить], за что ты получил
срок? Если ты хоть что-нибудь из этого вслух сказал -- ты погиб! ты обречён
на новую десятку. (Правда, с начала второй лагерной десятки ход первой
прекращается, так что отсидеть тебе выпадет не двадцать, а каких-нибудь
тринадцать, пятнадцать... Дольше, чем ты сумеешь выжить.)
Но ты уверен, что ты молчал как рыба? И вот тебя всё равно взяли?
Опять-таки верно! -- тебя не могли не взять, как бы ты себя ни вёл. Ведь
берут не [за что], а берут [потому что]. Это тот же принцип, по которому
стригут и [волю]. Когда банда из III Отдела готовится к охоте, она выбирает
по списку самых заметных в лагере людей. И этот список потом продиктует
Бабичу...
В лагере ведь еще трудней упрятаться, здесь все на виду. И одно только
есть у человека спасение: быть нолём! Полным нолём. С самого начала нолём.
А уж потом пришить тебе обвинение совсем не трудно. Когда "заговоры"
кончились (стали немцы отступать), -- с 1943 года пошло множество дел по
"агитации" (кумовьям-то на фронт всё равно еще не хотелось!). В
Буреполомском лагере, например, сложился такой набор:
-- враждебная деятельность против политики ВКП(б) и Советского
правительства (а какая враждебная -- пойди пойми!);
-- высказывал пораженческие измышления;
-- в клеветнической форме высказывался о материальном положении
трудящихся Советского Союза (правду скажешь -- вот и клевета);
-- выражал пожелание (!) восстановления капиталического строя;
-- выражал обиду на Советское правительство (это особенно нагло! еще тебе
ли, сволочь, обижаться? десятку получил и молчал бы!);
70-летнего бывшего царского дипломата обвинили в такой агитации:
-- что в СССР плохо живёт рабочий класс;
-- что Горький -- плохой писатель (!!).
Сказать, что это уж хватили через край -- никак нельзя, за Горького и
всегда срок давали, так он себя поставил. А вот Скворцов в ЛохчемЛаге (близ
Усть-Выми) отхватил 15 лет, и среди обвинений было:
-- противопоставлял пролетарского поэта Маяковского [некоему] буржуазному
поэту.
Так было в обвинительном заключении, для осуждения этого довольно. А по
протоколам допросов можно установить и [некоего]. Оказывается -- Пушкин! Вот
за Пушкина срок получить -- это, правда, редкость!
Так после всего Мартинсон, действительно сказавший в жестяном цеху, что
"СССР -- одна большая [зона]", должен Богу молиться, что десяткой отделался.
Или отказчики, получившие десятку вместо расстрела. *(1)
Но не самими цифрами лет, не пустой фантастической длительностью лет
страшны были эти вторые сроки -- а как получить этот второй срок? как
проползти за ним по железной трубе со льдом и снегом?
Казалось бы -- что' уж там лагернику арест? Арестованному когда-то из
домашней теплой постели -- что' бы ему арест из неуютного барака с голыми
нарами? А еще сколько! В бараке печка топится, в бараке полную пайку дают,
-- но вот пришел надзиратель, дернул за ногу ночью: "Собирайся!" Ах, как не
хочется!.. Люди-люди, я вас любил ..
Лагерная следственная тюрьма. Какая ж она будет тюрьма и в чём будет
способствовать признанию, если она не хуже своего лагеря? Все эти тюрьмы
обязательно холодны. Если недостаточно холодны -- держат в камерах в одном
белье. В знаменитой воркутской [тридцатке] (перенято арестантами от
чекистов, они называли её так по её телефону "30") -- дощатом бараке за
