уклоняюсь я.
-- ОСО-о, -- отмахивается он безо всякого почтения. -- Но сами-то вы что'
чувствуете? Вы -- остаётесь советским? Или переменились, озлобились?
Негромко, так чисто льётся эта мелодия, и не пристаёт к ней наш тягучий,
липкий, ничтожный разговор. Боже, как чиста, и как прекрасна может быть
человеческая жизнь, но из-за эгоизма властвующих нам никогда не дают её
достичь. Монюшко? -- не Монюшко, Дворжак? -- не Дворжак... Отвязался бы ты,
пёс, дал бы хоть послушать.
-- Почему я мог бы озлобиться? -- удивляюсь я. (Почему в самом деле? За
десяток писем -- восемь лет, даже не за каждое письмо по году. "Озлобиться"
никак нельзя, это уже пахнет новым следствием.)
-- Так значит -- советский? -- строго, но и с поощрением допытывается
опер.
Только не отвечать резко. Только не открывать себя сегодняшнего. Вот
скажи сейчас, что -- антисоветский, и заведёт лагерное дело, будет паять
второй срок, свободно.
-- В душе, внутренне -- как вы сами себя считаете?
Страшно-то как: -- зима, вьюги да ехать в Заполярье. А тут я устроен,
спать сухо, тепло, и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания,
носит передачи... Куда ехать! зачем ехать, если можно остаться?.. Ну, что
позорного -- сказать "советский"? Система -- социалистическая.
-- Я-то себя... д-да... советский...
-- Ах, советский! Ну вот это другой разговор, -- радуется опер. -- Теперь
мы можем с вами разговаривать как два советских человека. Значит, мы с вами
имеем одну идеологию, у нас общие цели -- (только комнаты разные), -- и мы с
вами должны действовать заодно. Вы [поможете] нам, мы -- вам...
Я чувствую, что я уже пополз... Тут еще музыка эта... А он набрасывает и
набрасывает аккуратные петельки: я должен помочь им быть в курсе дела. Я
могу стать случайным свидетелем некоторых разговоров. Я должен буду о них
сообщить...
Вот этого я никогда не сделаю. Это холодно я знаю внутри: советский, не
советский, но чтоб о политическом разговоре я вам сообщил -- не дождетесь!
Однако -- осторожность, осторожность, надо как-то мягенько заметать следы.
-- Это я... не сумею, отвечаю почти с сожалением.
-- Почему же? -- суровеет мой коллега по идеологии.
-- Да потому что... это не в моём характере... (Как бы тебе помягче
сказать, сволочь?) Потому что... я не прислушиваюсь... не запоминаю...
Он замечает, что что-то у меня с музыкой -- и выщелкивает её. Тишина.
Гаснет теплый цветной глазок доброго мира. В кабинете -- сыч и я. Шутки в
сторону.
Хоть бы знали они правила шахмат: три раза повторение ходов и фиксируется
ничья. Но нет! На всё ленивые, на это они не ленивые: сто раз он однообразно
шахует меня с одной и той же клетки, сто раз я прячусь за ту же самую пешку
и опять высовываюсь из-за неё. Вкуса у него нет, времени -- сколько угодно.
Я сам подставил себя под вечный шах, объявившись советским человеком.
Конечно, каждый из ста раз есть какой-то оттенок: другое слово, другая
интонация.
И проходит час, и проходит еще час. В нашей камере уже спят, а ему куда
торопиться, это ж его работа и есть. Как отвязаться. Какие они вязкие! Уж он
намекнул и об этапе, и об общих работах, уже он выражал подозрение, что я
заклятый враг, и переходил опять к надежде, что я -- заклятый друг.
Уступить -- не могу. И на этап мне не хочется ехать зимой. С тоской я
думаю: чем это всё кончится?
Вдруг он поворачивает разговор к блатным. Он слышал от надзирателя
Сенина, что я редко высказываюсь о блатных, что у меня были с ними
столкновения. Я оживляюсь: это -- перемена ходов. Да, я их ненавижу. (Но я
знаю, что [вы] их любите!)
И чтоб меня окончательно растрогать, он рисует такую картину: в Москве у
меня жена. Без мужа она вынуждена ходить по улицам одна, иногда и ночью. На
улицах часто раздевают. Вот эти самые блатные, которые бегут из лагерей.
(Нет, которых вы амнистируете!) Так неужели я откажусь сообщить
оперуполномоченному о готовящихся побегах блатных, если мне станет это
известно?
Что ж, блатные -- враги, враги безжалостные, и против них, пожалуй, все
меры хороши... Там уж хороши, не хороши, а главное -- сейчас выход хороший.
Это как будто и
-- Можно. Это -- можно.
Ты сказал! Ты сказал, а бесу только и нужно одно словечко! И уже чистый
лист порхает передо мной на стол:
"Обязательство.
Я, имя рек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о
готовящихся побегах заключённых..."
-- Но мы говорили только о блатных!
-- А кто же бегает кроме блатных?.. Да как я в официальной бумаге напишу
"блатных"? Это же жаргон. Понятно и так.
-- Но так меняется весь смысл!
-- Нет, я-таки вижу: вы -- [не наш] человек, и с вами надо разговаривать
[совсем иначе]. И -- [не здесь].
О, какие страшные слова -- "не здесь", когда вьюга за окном, когда ты
придурок и живёшь в симпатичной комнате уродов! Где же это "не здесь?" В
Лефортово? И как это -- "совсем иначе"? Да в конце концов ни одного побега в
лагере при мне не было, такая ж вероятность, как падение метеорита. А если и
будут побеги -- какой дурак будет перед тем о них разговаривать? А значит, я
не узнаю. А значит, мне нечего будет и докладывать. В конце концов это
совсем неплохой выход... Только...
-- Неужели нельзя обойтись без этой бумажки?
-- Таков порядок.
Я вздыхаю. Я успокаиваю себя оговорочками и ставлю подпись о продаже
души. О продаже души для спасения тела. Окончено? Можно идти?
О, нет. Еще будет "о неразглашении". Но еще раньше, на этой же бумажке:
-- Вам предстоит выбрать псевдоним.
Псевдоним?.. Ах, [кличку!] Да-да-да, ведь осведомители должны иметь
кличку! Боже мой, как я быстро скатился! Он-таки меня переиграл. Фигуры
сдвинуты, мат признан.
И вся фантазия покидает мою опустевшую голову. Я всегда могу находить
фамилии для десятка героев. Сейчас я не могу придумать никакой клички. Он
милосердно подсказывает мне:
-- Ну, например, Ветров.
И я вывожу в конце обязательства -- ВЕТРОВ. Эти шесть букв выкаляются в
моей памяти позорными трещинами.
Ведь я же хотел умереть с людьми! Я же гогов был умереть с людьми! Как
получилось, что я остался жить во псах?..
А уполномоченный прячет моё обязательство в сейф -- это его выработка за
вечернюю смену, и любезно поясняет мне: сюда, в кабинет приходить не надо,
это навлечёт подозрение. А надзиратель Сенин -- доверенное лицо, и все
сообщения ([доносы!]) передавать незаметно через него.
Так ловят птичек. Начиная с коготка.
В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за
гриву не удержался -- за хвост не удержишься. Начавший скользить -- должен
скользить и срываться дальше.
Но что-то мне помогло удержаться. При встрече Сенин понукал: ну, ну? Я
разводил руками: ничего не слышал. Блатным я чужд и не могу с ними
сблизиться. А тут как на зло -- не бегали, не бегали, и вдруг бежал воришка
из нашего лагерька. Тогда -- о другом! о бригаде! о комнате! -- настаивал
Сенин. -- О другом я не обещал! -- твердел я (да и к весне уже шло.)
Всё-таки маленькое достижение было, что я дал обязательство слишком частное.
А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и
обошлось. Ни разу больше мне не пришлось подписаться "Ветров". Но и сегодня
я поеживаюсь, встречая эту фамилию.
О, как же трудно, как трудно становиться человеком! Даже если прошел ты
фронт, и бомбили тебя, и на минах ты рвался -- это еще только начало
мужества. Это еще -- не всё...
Прошло много лет. Были шарашки, были особые лагеря. Держался я
независимо, всё наглей, никогда больше оперчасть не баловала меня
расположением, и я привык жить с весёлым дыханием, что на деле моём
поставлена проба: "не вербовать!".
Послали меня в ссылку. Прожил я там почти три года. Уже началось
рассасывание и ссылки, уже освободили несколько национальностей. Уже на
отметку в комендатуру мы, оставшиеся, ходили с шуточками. Уже и XX съезд
прошел. Уже всё казалось навеки конченным. Я строил весёлые планы отъезда в
Россию, как только получу освобождение. И вдруг на выходе из школьного двора
меня приветливо окликнул по имени-отчеству какой-то хорошо одетый (в
гражданском) казах и поспешил поздороваться за руку.
-- Пойдёмте побеседуем! -- ласково кивнул он в сторону комендатуры.
-- Да мне обедать надо, -- отмахнулся я.
-- А позже вечером будете свободны?
-- И вечером тоже нет. -- (Свободными вечерами я роман писал.)
-- Ну, а когда завтра?
Вот прицепился. Пришлось назначить на завтра. Я думал, он будет говорить
что-нибудь о пересмотре моего дела (к тому времени я сплошал: написал
наверх, как делают ортодоксы, а значит, стал в положение просителя. Этого не
могло пропустить ГБ!) Но оперуполномоченный из области торжественно занял
кабинет начальника РайМВД, дверь запер и явно располагался на многочасовый
разговор, усложненный еще тем, что он по-русски не хорошо говорил. Всё же к
концу первого часа я понял, что не пересмотром моего дела он хочет
заниматься, а привлечь меня к стукачеству. (Очевидно, с освобождением части
ссыльных кадры стукачей поредели.)
Мне стало смешно и досадно; досадно, потому что каждым получасом я очень
дорожил; а смешно потому, что в марте 1956 года разговор такой резал
неуместностью как неуклюжее поперечное движение ножом по тарелке. Я
попробовал в легкой форме объяснить несвоевременность -- ничего подобного,
он как серьёзный бульдог старался не разжать хватку. Всякое послабление
всегда доходит в провинцию с опозданием на три, на пять, на десять лет,
только острожение -- мгновенно. Он еще совсем не понимал, что такое будет
1956-й год! Тогда я напомнил ему, что и МГБ-то упразднено, но он с живостью
и радостью доказывал, что КГБ -- то же самое, и штаты те же, и задачи те же.
У меня к этому году развилась уже какая-то кавалерийская лёгкость по
отношению к их славному учреждению. Я чувствовал, что вполне в духе эпохи
послать его именно туда, куда они заслужили. Прямых последствий для себя я
ничуть не боялся -- их быть не могло в тот славный год. И очень весело бы
уйти от него, хлопнув дверью.
Но я подумал: а мои рукописи? Целыми днями они лежат в моей хатке,
защищенные слабым замочком, да еще маленькой хитростью внутри. А ночами я их
достаю и пишу. Разозлю КГБ -- будут искать мне отместку, что-нибудь
компрометирующее, и вдруг найдут рукописи?
Нет, надо кончить миром.
О, страна! О, заклятая страна, где в самые свободные месяцы самый
внутренне-свободный человек не может позволить себе поссориться с
жандармами!.. Не может в глаза им вызвездить всё, что думает!
-- Я тяжело болен, вот что. Болезнь не разрешает мне приглядываться,
присматриваться. Хватит с меня забот! Давайте на этом кончим.
Конечно, жалкая отговорка, жалкая, потому что само право вербовать я за
ними признаю, а нужно высмеять и опрокинуть именно его. Отказ на коленях.
А он еще не соглашался, нахалюга! Он еще полчаса доказывал, что и тяжело
больной тоже должен сотрудничать!..
Но видя окончательную мою непреклонность, сообразил:
-- А справка есть у вас лишняя?
-- Какая?
-- Ну, что вы так больны.
-- Справка -- есть.
-- Тогда принесите справку.
Ему ведь выработка нужна, выработка за рабочий день! Оправдание, что
кандидатура была намечена правильно, да не знали, что человек так болен
серьёзно. Справка нужна была ему не просто прочесть, а -- подшить и тем
прекратить затею. Отдал я ему справку и на том рассчитались.
Это были самые свободные месяцы нашей страны за полстолетия!
