готовившие ответ: "Мы бежали в ЦК просить разобраться!"), которые цель имели
уйти на Запад и только такой побег считали завершенным.
Об этих побегах всего трудней рассказать. Те, кто не дошли -- в сырой
земле. Те, кто пойманы снова -- молчат. Те, кто ушли -- может быть
объявились на Западе, а может быть из-за кого-то оставшихся тут -- снова
молчат. Ходили слухи, что на Чукотке захватили зэки самолёт и всемером
улетели на Аляску. Но, думаю: только пробовали захватить, да сорвалось.
Все эти случаи еще долго будут томиться в закрыве, и стареть, и ненужными
делаться, как эта рукопись, как всё правдивое, что пишется в нашей стране.
Вот один такой случай, и опять не удержала людская память имени
геройского беглеца. Он был из Одессы, по гражданской специальности --
инженер-механик, в армии -- капитан. Он кончил войну в Австрии и служил в
оккупационных войсках в Вене. В 1948 году по доносу был арестован, получил
58-ю и, как тогда уже завели, 25 лет. Отправлен был в Сибирь, на лагпункт в
300 километрах от Тайшета, то есть далеко от главной сибирской магистрали.
Очень скоро стал доходить на лесоповале. Но сохранялась еще у него воля
бороться за жизнь и память о Вене! И оттуда -- ОТТУДА! -- он сумел убежать в
Вену! Невероятно!
Их лесоповальный участок ограничивала просека, просматриваемая с малых
вышек. В избранный день он имел на работе с собой пайку хлеба. Повалил
поперек просеки пушистую ель и под ветками её пополз к макушке. На всю
просеку её не доставало, но, продолжая ползти, он счастливо ушел. С собой он
унёс и топор. Это было летом. Он пробирался тайгой по бурелому, идти было
очень трудно, зато никого не встречал целый месяц. Завязав рукава и ворот
рубашки, он ловил рыбу, ел её сырой. Собирал кедровые орехи, грибы и ягоды.
Полумёртвым, он всё же долез до сибирской магистрали и счастливо уснул в
стогу сена. Очнулся от голосов: вилами брали сено и уже обнаружили его. Он
был измотан, не готов ни убегать, ни бороться. И сказал: "Что ж, берите,
выдавайте, я беглец." То были железнодорожный обходчик и его жена. Обходчик
сказал: "Да мы ж русские люди. Только сиди, не показывайся". Ушли. Но беглец
не поверил им: они ведь -- советские, они должны донести. И пополз к лесу. С
краю леса он следил и увидел, как обходчик вернулся, принёс одежду и еду. --
С вечера беглец пошел вдоль линии и на лесном полустанке сел на товарняк, к
утру соскочил -- и на день ушел в лес. Ночь за ночью он так продвигался, а
когда стал покрепче, то и на каждой остановке сходил -- перепрятывался в
зелени или шел вперёд, обгоняя поезд, а там прыгал на ходу. Так десятки раз
он рисковал потерять руку, ногу, голову. (Это всё он расхлёбывал несколько
лёгких скольжений пера доносчика...) Но как-то перед Уралом он изменил
своему правилу и на платформе с брёвнами заснул. Его ударили ногой и светили
фонарём в лицо: "Документы!" -- "Сейчас". Приподнялся и ударом сбил
охранника с высоты, сам же спрыгнул в другую сторону -- и попал на голову
[другому] охраннику! -- сбил с ног и того и успел уйти под соседние эшелоны.
Сел за станцией, на ходу. -- Свердловск он решил обходить со стороны, в
окрестностях его грабанул торговую палатку, взял там одежды, надел на себя
три костюма, набрал еды. На какой-то станции продал один костюм и купил
билет Челябинск-Орск-Средняя Азия. Не нал, куда едет -- в Вену! -- но надо
было обшерститься и чтобы перестали его искать. Туркмен, предколхоза,
встретил его на базаре и без документов взял к себе в колхоз. И руки
оправдали звание механика, он чинил колхозу все машины. Через несколько
месяцев он рассчитался и поехал в Красноводск, приграничной линией. На
перегоне после Маров шел патруль, проверяя документы. Тогда наш механик
вышел на площадку, открыл дверь, повис на окне уборной (через забеленное
стекло изнутри его видеть не могли), и только самый носок одной ноги остался
для упора и для возврата на ступеньке. В раме двери в углу один носок
ботинка патруль не заметил и прошел в следующий вагон. Так миновал страшный
момент. Благополучно переехав Каспий, беглец сел на поезд Баку-Шепетовка, а
оттуда подался в Карпаты. Через горную границу глухим крутым лесистым местом
он переходил очень осмотрительно -- и всё-таки пограничники перехватили его!
Сколько надо было жертвовать, страдать, изобретать и силиться от самого
сибирского лагпункта, от этой поваленной первой ёлочки -- и при самом конце
в один миг всё рухнуло!.. И как там, в стогу у Тайшета, покинули его силы,
он не мог больше ни сопротивляться, ни лгать, и с последней яростью только
крикнул: "Берите, палачи! Берите, ваша сила!" -- "Кто такой?" -- "Беглец! Из
лагеря! Берите!" Но пограничники вели себя как то странно: они завязали ему
глаза, привели в землянку, там развязали, снова допрашивали -- и вдруг
выяснилось: свои! бендеровцы! (Фи! фи! -- морщатся образованные читатели и
машут на меня руками: "Ну, и персонажи вы выбрали, если бендеровцы ему --
[свои!] Хорошенький фрукт!" Разведу руками и я: какой есть. Какой бежал.
Каким его лагерь сделал. Они ведь, лагерники, я вам скажу, они живут по
свинскому принципу: "бытие определяет сознание", а не по газетам. Для
лагерника те и свои, с кем он вместе мучился в лагере. Те для него и чужие,
кто спускает на него ищеек. Несознательность!) Обнялись! У бендеровцев еще
были тогда ходы через границу, и они его мягко перевели.
И вот он снова был в Вене! -- но уже в американском секторе. И подчиняясь
всё тому же завлекающему материалистическому принципу, никак не забывая свой
кровавый смертный лагерь, он уже не искал работы инженера-механика, а пошел
к американским властям душу отвести. И стал работать кем-то у них.
Но! -- человеческое свойство: минует опасность -- расслабляется и наша
настороженность. Он надумал отправить деньги родителям в Одессу, для этого
надо было обменять доллары на советские деньги. Какой-то еврей-коммерсант
пригласил его менять к себе на квартиру в советскую зону Вены. Туда и сюда
непрерывно сновали люди, мало различая зоны. А ему было никак нельзя
переходить! Он перешел -- и на квартире менялы был взят.
Вполне русская история о том, как сверхчеловеческие усилия нанизываются,
нанизываются и пропиваются за стаканом водки.
Приговоренный к расстрелу, в камере берлинской советской тюрьмы он всё
это рассказал другому офицеру и инженеру -- Аникину. Этот Аникин к тому
времени уже побывал и в немецком плену, и умирал в Бухенвальде, и освобожден
был американцами, и вывезен в советскую зону Германии, оставлен там временно
для демонтирования заводов, и бежал в ФРГ, под Мюнхеном строил
гидроэлектростанцию, и оттуда выкраден советской разведкой (ослепили фарами,
втолкнули в автомобиль) -- и для чего всё это? Чтобы выслушать рассказ
одесского механика и сохранить его нам? Чтобы затем два раза бесплодно
бежать в Экибастузе (о нём еще будет в части V)? И потом на штрафном
известковом заводе быть убитым?
Вот предначертания! вот изломы судьбы! И как же нам разглядеть смысл
отдельной человеческой жизни?..
Мы не рассказали еще о групповых побегах, а и таких было много. Говорят,
в 1956 г. целый лагерёк бежал, под Мончегорском.
История всех побегов с Архипелага была бы перечнем невпрочёт и
невперелист. И даже тот, кто писал бы книгу только о побегах, поберег бы
читателя и себя, стал бы опускать их сотнями.
1. ЦГАОР, ф. 393, оп. 84, д. 4, л. 68
2. И теперь он наивно добивается (для пенсии), чтоб его заболевание
признали [[профессиональным]]. Уж куда, кажется, профессиональнее и для
арестанта и для конвоя! -- а не признают...
3. И всё главней становится она в новейшее, уже хрущевское время. См.
"Мои показания" -- Анатолий Марченко.
4. Открылось это так: попался по другому делу его сопобежник. По пальцам
установили его подлинную личность. Так выяснилось, что беглецы не погибли,
как предполагалось. Стали искать и Кузикова. Для этого на его родине
осторожно выспрашивали, выслеживали родных -- и по цепочке родственников
добрались до него. И на всё это не жалели сил и времени через 17 лет!
5. Всё было точно так, но его фамилия не сохранилась.
6. Всё-таки и атеисту религия не без пользы! Я утверждал, что ортодоксы
не бегут. Чеботарев им и не был. А не вовсе ж без материализма. У казахов
же, я думаю, еще горяча была память о буденовском подавлении 1930 года,
потому они и миловали. В 1950 году так не будет.
7. Но вскоре была туда корейская ссылка, потом и немецкая, потом и всех
наций. Через 17 лет в то место попал и я.
8. А вот и замолк старик. Боюсь бы -- не умер.
Глава 15. ШИзо, БУРы, ЗУРы.
Среди многих радостных отказов, которые нёс нам с собой новый мир --
отказа от эксплоатации, отказа от колоний, отказа от обязательной воинской
повинности, отказа от тайной дипломатии, от тайных назначений и перемещений,
отказа от тайной полиции, отказа от "закона божьего" и еще многих других
феерических отказов, -- не было, правда, отказа от тюрем (стен не рушили, а
вносили в них "новое классовое содержание"), но был безусловный отказ от
[карцеров] -- этого безжалостного мучительства, которое могло родиться
только в извращенных злобой умах буржуазных тюремщиков. ИТК-1924
(исправительно-трудовой кодекс 1924 года) допускал, правда, изоляцию
особо-провинившихся заключённых в отдельную камеру, но предупреждал: эта
отдельная камера ничем не должна напоминать карцера -- она должна быть
сухой, светлой и снабженной принадлежностями для спанья.
А сейчас не только тюремщикам, но и самим арестантам было бы дико, что
карцера почему-то нет, что карцер запрещен.
ИТК-1933, который "действовал" (бездействовал) до начала 60-х годов
оказался еще гуманнее: он запрещал даже изоляцию в отдельную камеру!
Но это не потому, что времена стали покладистей, а потому, что к этой
поре были опытным путём уже освоены другие градации внутрилагерных
наказаний, когда тошно не от одиночества, а от "коллектива", да еще
наказанные должны и [горбить]:
РУРы -- Роты Усиленного Режима, замененные потом на
БУРы -- Бараки Усиленного Режима, штрафные бригады, и
ЗУРы -- Зоны Усиленного Режима, штрафные командировки.
А уж там позже, как-то незаметно, пристроились к ним и -- не карцеры,
нет! а -ШИзо -- Штрафные Изоляторы.
Да ведь если заключённого не пугать, если над ним уже нет никакой дальше
кары -- как же заставить его подчиняться режиму?
А беглецов пойманных -- куда ж тогда сажать?
За что даётся ШИзо? Да за что хочешь: не угодил начальнику, не так
поздоровался, не во время встал, не во время лег, опоздал на проверку, не по
той дорожке прошел, не так был одет, не там курил, лишние вещи держал в
бараке -- вот тебе сутки, трое, пятеро. Не выполнил нормы, с бабой застали
-- вот тебе пять, семь и десять. А для [отказчиков] есть и пятнадцать суток.
И хоть по закону (по какому?) больше пятнадцати никак нельзя (да ведь по ИТК
и этого нельзя!), а растягивается эта гармошка и до году. В 1932-м году в
Дмитлаге (это Авербах пишет, это -- чёрным по белому!) за [мостырку] давали
[год] ШИзо! Если вспомнить еще, что мостырку и не лечили, то, значит,
раненного больного человека помещали гнить в карцер -- на год!
Что требуется от ШИзо? Он должен быть: а) холодным; б) сырым; в) тёмным;
г) голодным. Для этого не топят (Липай: даже когда снаружи 30 градусов
мороза), не вставляют стекол на зиму, дают стенам отсыреть (или карцерный
подвал ставят в мокром грунте). Окошки ничтожные или никаких (чаще). Кормят
[сталинской пайкой] -- 300 граммов в день, а "горячее", то есть пустую
