лицо было лицом для всех, кто когда-либо смотрел на него, и было обещано
многим, - но разве в том страшном, необратимом и неразличимым во тьме
номеров и квартир множестве, разве в том числе - было место и для тебя,
неуспевающего олуха специальной школы, от неистовой нежности и восторга
обратившегося в сорванный тобою же цветок, разве и ты, желая того в
неисчислимое число раз больше других, разве и ты был в том числе?! Господи
сударь какая изумительная фотография она здесь как живая то есть нет я
ошибся стилистическая ошибка я хотел сказать как настоящая как на уроке
красивая и недоступная кто это снимал когда почему я ничего не знаю
какой-нибудь подлец с фотоаппаратом кто он в каких они отношениях здесь или
в другом месте легион вопросов. Так вот, я изобрел некое изобретение:
видите, обыкновенная палочка, а? казалось бы. Да да казалось бы сударь
казалось бы я тоже приезжаю сюда зимой довольно часто но приезжаю один без
всяких там фотографов я не фотографируюсь на фоне сугробов у меня просто нет
знакомых с фотоаппаратами, она должна была казалось бы поставить меня в
известность мол так и так так и так так и так ездила в Край Козодоя на
машине с одним инженером кандидатом искусствоведом режиссером счетоводом
черт побери фотографировалась на фоне сугроба на дачу мол даже не заходили
чтобы не расчищать дорожки от снега погуляли полчаса и вернулись в город
ведь я бы поверил. Но это глубочайшее заблуждение, следите, юноша, я из
одного вертикального положения перевожу ее в другое вертикальное положение,
а иначе говоря - ставлю ее вверх ногами, и что же открывается нашему с вами
изумленному взору? Ору сударь ору ибо обманутая Нимфея аз есмь лысая слабая
плоскостопая с высоким как у настоящего кретина лбом и старым от сомнений
лицом взгляните я совершенно ужасен мой нос весь в неприятных угрях а губы
вытянуты вперед и расплющены словно я родился от утки и не имеет значения
что когда-то в расцвете переломного возраста я учился играть на
перламутровой три четверти Баркаролле это не помогло мне все равно
мучительно больно. Мы видим обыкновенный гвоздь, вбитый в торец нашей
палочки, он вбит шляпкой, а острый конец его смотрит на нас подобно
смертоносному стальному жалу, - но не робейте, юноша, я не направлю его в
вашу сторону и не причиню вам колющей раны, но я направлю его на всякую
бумажку, загрязняющую мой дачный участок, и я проткну ее моим уникальным
изобретением, и когда их, бумажек, скопится на острие достаточно, я сниму их
с гвоздя, как богатырь снимает с копья насаженных на него врагов, и кину в
бездну отхожей ямы, что в углу моего сада - таково мое изобретение,
позволяющее мне, старику, не покидать ряды несгибаемых борцов: из-за
болезней я не могу нагнуться и поднять бумажку, но благодаря обыкновенной
палочке с гвоздиком, я борюсь за чистоту не сгибаясь; так вот, поскольку вы
кажетесь мне на редкость порядочным человеком, я позволю себе просить вашего
совета, а именно: есть ли, на ваш взгляд, смысл взять патент, запатентовать
эту палочку?
Сдерживая негодующий птичий клекот, который мечется в твоем ангинозном
горле меж невырезанных гланд: уважаемый Аркадий Аркадьевич, я чрезвычайно
ценю ваше изобретение, однако сейчас я сам нуждаюсь в вашем совете - и даже
в большей степени, чем вы - в моем, у вас вопрос честолюбия, а у меня -
извините, я говорю, как в романе и оттого мне как-то неловко и смешно, - у
меня к вам вопрос целой жизни. Подождите, подождите, я опять начинаю
опасаться вашего присутствия, неужто вы действительно собираетесь спросить
меня о чем-то важном, дайте я сяду, неужели вам что-либо нужно от немолодого
полунезрячего дачника, да кто вы такой, в конце концов, чтобы задавать мне
вопросы, и потом - перестаньте кричать в мою прекрасную бочку. Больше не
стану, сударь, я готов объяснить все, я живу по-соседству, на даче моих
родителей, а здесь вокруг так красиво, что один раз со мной случилась
неприятность, но об этом после, главное в том, что я ненавижу одну женщину,
еврейку, Шейну Тинберген, она - ведьма, она работает завучем у нас в школе,
поет про кота, ну вы, наверное, учили в детстве эту песенку: тра-та-та,
тра-та-та, вышла кошка за кота, за Кота Котовича, - а, кстати, помните, как
звали кота, сударь? Минутку, юноша, - Акатов трет голубые пульсирующие
виски, напрягая память, - кота звали Трифон Петрович. Верно, впрочем, я
опять не о том, к черту Трифона Петровича, он обыкновенный экскаваторщик,
лучше побеседуем о самой Шейне. Представляете, когда она, эта хромая
старуха, приплясывая, движется по огромному пустому коридору (лампы горят
через одну, вторая смена убежала домой, и только меня оставили после уроков
делать уроки на завтра), а я стою в конце его или иду ей навстречу, держа
наготове почтительный наклон головы, мне становится так жутко, как не бывает
даже во сне после уколов. Нет, она никогда не делала мне ничего дурного, и я
говорил (говорю, буду говорить) с ней лишь о патефоне; и хотя он у меня сто
лет не работает и не должен бы играть ни за какие деньги, когда Шейна уносит
его в свою комнату и запирается, то он играет как новый. Точнее, он не
играет, а рассказывает: старуха крутит на нем пластинку с голосом своего
покойного мужа, который повесился, потому что она изменяла ему с Сорокиным в
гараже, или нет, повесился Сорокин, а ее муж, Яков, он отравился. Понимаю,
- отзывается Акатов, - но какого рода текст записан там, на пластинке?
А-а, вот-вот, это-то и есть самое главное, там, на пластинке покойный Яков
читает С к и р л ы. Помилуйте, юноша, впервые слышу. Кошмарная штука,
сударь, я даже не решаюсь, но вкратце так: понимаете, С к и р л ы - это
название сказки, страшная детская сказка про медведя, я не сумею в точности,
в общем, в лесу живет медведь, казалось бы ничего особенного, казалось бы!
но беда состоит в том, что медведь тот - инвалид, калека, у него нету одной
ноги, причем непонятно, как так все получилось, только известно, что ноги
нету, по-моему, задней ноги, и вместо нее у медведя деревянный протез. Он,
медведь, выточил его из ствола липы - топором, и когда медведь идет по
лесу, далеко слышен скрип протеза, он скрипит так, как называется сказка: с
к и р л ы, с к и р л ы. Яков хорошо подражает этому звуку, у него был
скрипучий голос, он служил провизором. В сказке участвует еще и девочка,
по-видимому меловая, она боится медведя и не отлучается из дома, но однажды
- черт его знает, как так получилось - медведь все же подстерегает ее и
уносит в специальном - лубяном, что ли, - коробе к себе в берлогу и что-то
там с ней делает, неизвестно что именно, в сказке не объясняется, на том все
и кончается, ужасно, сударь, не знаешь, что и думать. Когда я вспоминаю С к
и р л ы - хотя я стараюсь не вспоминать, лучше не вспоминать - мне
мерещится, будто девочка та - не девочка, а одна моя знакомая женщина, с
которой у меня близкие отношения, вы понимаете, конечно, мы с вами - не
дети, и мне мерещится, что медведь - тоже не медведь, а какой-то
неизвестный мне человек, мужчина, и я прямо вижу, как он что-то делает там,
в номере гостиницы, с моей знакомой, и проклятое с к и р л ы слышится
многократно, и меня тошнит от ненависти к этому звуку, и я полагаю, что убил
бы того человека, если бы знал, кто он. Мне тяжело думать про сказку С к и р
л ы, сударь, но, поскольку я редко делаю домашнее задание, меня часто
оставляют после уроков делать уроки на завтра и на вчера, и оставшись один в
классе, я обычно выхожу пройтись в коридор, а выйдя, встречаюсь там с
Тинберген, а когда я вижу ее, грядущую искалеченной, но вместе и какой-то
почти веселой, танцующей походкой, и слышу тоскливый - как крик одинокого
козодоя - скрип ее протеза, то - увольте, сударь, - не могу не думать о
сказке С к и р л ы, потому что звук именно тот самый, как в гостинице, и она
сама, седобородая ведьма с заспанным лицом старухи, которая уже умерла, но
которую насильно разбудили и заставили жить, она, в сумеречном свете
безлюдного коридора, где бликующий паркетный пол, она сама и есть С к и р л
ы, воплотившая в себе все самое печальное из этой истории с девочкой, хотя я
до сего дня не разберусь, в чем тут дело, и отчего все это так, а не
по-другому.
Да, юноша, да, я без труда понимаю вас. Задумчиво. Когда-то что-то
похожее было и у меня, что-то такое случалось, происходило и в моей юности,
я, разумеется, не помню, что конкретно, однако все в той или иной мере
походит на ваш случай. Но - спрашивает вдруг Акатов - в какой школе вы
обучаетесь, я ничего не соображаю, ведь вам уже за двадцать, вам тридцать, в
какой же школе? В специальной, сударь. Ах вот как, - говорит академик (вы
покидаете сарай и ты в последний раз оглядываешься на ее фотографию), - и
на чем же специализируется ваша школа? Впрочем, если вам трудно или неудобно
или если это секрет, - не отвечайте, я не вынуждаю, в вашем ответе нет
почти никакой надобности, как и в моем вопросе, мы беседуем с вами
по-свойски, мы ведь не на экзаменах в Оксфорде, поймите меня правильно, я
поинтересовался просто так, спросил - чтобы спросить, так сказать, в
порядке бреда, любой из нас вправе задать любой вопрос и любой вправе не
отвечать на любой вопрос, но, к сожалению, здесь - здесь и там, повсюду,
еще не многие усвоили эту истину, о н и заставляли меня отвечать на каждый
их вопрос, о н и - в заснеженных. Но я же- не о н и, - продолжал Акатов,
распахивая и запахивая белый научный пыльник, - и не отвечайте мне, если
нет охоты, лучше посидим молча, оглянемся вокруг, послушаем, как поет лето
- и прочее, нет-нет, не отвечайте, я ничего не желаю знать о вас, вы и так
стали мне симпатичны, вам удивительно к лицу эти трость и шляпа, только
шляпа чуть велика, вы, верно, приобрели навырост. Вот именно, навырост; но я
хотел бы ответить, тут нет ничего неудобного: школа, где я занимаюсь,
специализируется на дефективных, это школа для дураков, мы все, которые там
учатся, - ненормальные, каждый по-своему. Позвольте, я что-то слышал об
одном подобном заведении, там сотрудничает кто-то из моих знакомых, но вот
кто именно? Вы, возможно, говорите о Вете Аркадьевне, она работает у нас в
школе, ведет то-то и то-то. Ну конечно же! Вета, Вета, Вета, разута и
раздета, - без всякого мотива пропел, в рассеянности пощелкивая пальцами,
Акатов. Что за чудная песенка, сударь! Ерунда, юноша, семейная
частушка-пустушка, из прежних лет, лишена смысла и мелодии, забудьте ее,
боюсь, она развратит вас. Никогда, никогда, - взволнованно. Что? Я сказал,
я никогда не забуду ее, она страшно нравится мне, я ничего не могу поделать;
да, у нас с ней некоторая разница в возрасте, но, как бы лучше определить,
сформулировать, нас объединяет большее, нежели разъединяет, вы говорите, о
чем это я, а я, по-моему, выражаюсь предельно ясно, Аркадий Аркадьевич. То
общее, о котором я только что упомянул - привязанность ко всему, что мы с
вами, являясь людьми науки, назовем живой природой, все растущее и летающее,
цветущее и плавающее - это то самое и есть, и цель моего визита к вам - не
только бабочки, хотя я - честное слово - ловил их с самого детства и не
перестану ловить, пока у меня не отсохнет правая рука, подобно руке
художника Репина, и я пришел к вам не для того, чтобы кричать в бочку, хотя
и в этом занятии я склонен видеть высокий смысл, и я никогда не брошу
кричать в бочки и буду заполнять криком своим пустоту пустых помещений,
покуда не заполню их все, чтобы не было мучительно больно, однако я снова
отклоняюсь, короче: я люблю вашу дочь, сударь, и готов сделать все для ее
