что видел: о машинисте и паровозе и о составе, который оба они увезли за
мост. Не сумеешь, не поймут, странно глянут: мало ли паровозов. Но если
поймут - удивятся. Пропадет - растает. Грач-паровоз, паровоз-грач.
Машинист, вагоны, качающиеся на рессорах, кашель сцепщика и рожок. Дальняя
дорога, карточные домики за полосой отчуждения - казенные и частные, с
палисадниками и с яблочными простыми садами, в окнах - свет или бликующая
темнота, там и здесь - неведомая и непонятная тебе жизнь, люди, которых ты
никогда не узнаешь. Пропадет - растает. Стоя в протяжных сумерках - руки в
карманах серого демисезонного пальто, - мыслишь поезду быструю путевую
ночь, хочешь добра всем кочегарам, обходчикам и машинистам, желаешь им
путевой доброй ночи, где будут: сонные лица вокзалов, звоны стрелок,
паровозы, пьющие из Г-образных хоботов водокачек, крики и ругань
диспетчеров, запах тамбура, запах перегоревшего угля и чистого постельного
белья, запах чистоты, Вета Аркадьевна, чистого снега, в сущности, запах
зимы, самого ее начала, это важнее всего - вы понимаете? Боже мой, ученик
такой-то, отчего вы так кричите, просто неудобно, на нас смотрит весь вагон,
разве нельзя беседовать обо всем вполголоса. Тогда ты встаешь, выходишь на
середину вагона и, подняв руку в знак приветствия, говоришь: граждане
пригородные пассажиры, я прошу вашего прощения за то, что беседовал столь
громко, мне очень жаль, я поступал неправильно; в школе, в специальной
школе, где я когда-то учился, нас учили отнюдь не этому, нас учили
беседовать вполголоса, о чем бы ни шла речь, именно так я и старался
поступать всю жизнь. Но сегодня я необыкновенно взволнован, сегодня
исключительный случай, сегодня я, вернее, на сегодня я назначил свидание
моей бывшей учительнице, написав ей взволнованную записку, и вот учительница
пришла на заснеженную платформу, дабы увидеться со мной спустя столько-то
лет, вот она сидит здесь, в нашем электрическом вагоне, на желтой
электрической скамейке, и все, что я говорю ей сейчас и скажу еще - все на
редкость важно, поверьте, вот почему мой голос звучит несколько громче
обычного, спасибо за внимание. Взволнованно. Ты хочешь вернуться к Вете, но
тут кто-то кладет тебе на плечо руку. Ты оборачиваешься: перед тобой -
строгая женщина сорока с лишним лет, чуть седая, в очках в тонкой
позолоченной оправе, у женщины зеленые глаза и вертикальные и мучительно
знакомые складки у рта. Вглядись - это твоя терпеливая мать. Она уже битый
час ищет тебя по всему кладбищу: где ты пропадал, противный мальчик, зачем
ты опять уставился на паровозы, она думала, с тобой что-то случилось, уже
совсем темно. Отвечай просто и с достоинством: дорогая мама, я увидел зимнюю
бабочку, побежал за ней и потому заблудился. Идем немедленно, - сердится
мать, - бабушка зовет тебя, она просит показать, как ты научился играть на
аккордеоне, сыграй ей что-нибудь скорбное, печальное - ты слышишь меня? и
не смей отказываться. Бабушка, ты слышишь меня? Я сыграю тебе пьесу Брамса,
называется Картошка, но я не уверен, хорошо ли разучил ее. Я беру аккордеон
- инструмент в черном чехле стоит на снегу аллеи, снимаю чехол и сажусь на
скамейку. На кладбище вечер, но белый ангел - он рядом - хорошо виден мне,
сидящему с аккордеоном три четверти. Ангел расправил крылья свои и осенил
меня скорбным вдохновением: и-и-и - раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три,
во саду ли, в огороде ль девушки гуляли, гуля-я-яли, раз-два-три,
раз-два-три, не плачь, мама, а то я перестану играть; бабусе хорошо, не надо
расстраиваться, раз-два-три, раз-два-три, гуля-я-яли, у нее тоже была
избирательная память, у бабушки, гуля-я-яли. Ты помнишь, как звучит
аккордеон на морозном воздухе кладбища ранним вечером, когда со стороны
железной дороги доносятся звуки железной дороги, когда с далекого моста у
самой черты города сыплются и сквозят в оголенных ветвях бузины фиолетовые
трамвайные искры, а из магазина у рынка - ты хорошо слышишь и это -
разнорабочие увозят на телеге ящики с пустыми бутылками; бутылки
металлически лязгают и звенят, лошадь стучит подковами по ледяному
булыжнику, а рабочие кричат и смеются - ты ничего не узнаешь и про этих
рабочих, и они тоже ничего о тебе не узнают, - так помнишь ли ты, как
звучит твоя Баркаролла на морозном воздухе кладбища ранним вечером? Зачем ты
спрашиваешь меня об этом, мне так неприятно вспоминать то время, я устал
вспоминать его, но если ты настаиваешь, я отвечу спокойно и с достоинством:
мой аккордеон звучит в те минуты одиноко. Могу ли я задать тебе следующий
вопрос, меня интересует одна деталь, я собираюсь проверить твою, а заодно и
свою память: в те годы, когда ты или я, когда мы навещали вместе с матерью
нашу бабушку, чтобы сыграть ей на аккордеоне новую пьесу или пересказать
коротко содержание новой прочитанной нами повести из серии книга за книгой,
- в те годы наш учитель Норвегов был еще жив или уже умер?
Видишь ли, годы, о которых мы теперь беседуем вполголоса, тянулись
довольно долго, они тянулись и тянулись, за это время наставник Савл успел и
пожить и умереть. Ты имеешь в виду, что он сначала жил, а затем умер? Не
знаю, во всяком случае он умер как раз посреди этих долгих растянутых лет, и
лишь в конце их мы повстречались с учителем на деревянном перроне нашей
станции, и в ведре у Норвегова плескались какие-то водяные животные. Но я не
понимаю, в каком именно конце указанных лет произошла наша встреча - в том
или другом. Я объясню тебе, когда-то в каком-то научном журнале (я показывал
отцу нашему эту статью, он полистал и тут же выбросил весь журнал с балкона,
причем, выбрасывая, несколько раз выкрикнул слово а к а т о в щ и н а) я
прочитал теорию одного философа. К ней было предисловие, мол, статья
печатается в беспорядке дискуссии. Философ писал там, что, по его мнению,
время имеет обратный счет, то есть, движется не в те сторону, в какую, как
мы полагаем, оно должно двигаться, а в обратную, назад, поэтому все, что
было - это все еще только будет, мол, истинное будущее - это прошлое, а
то, что мы называем будущим - то уже прошло и никогда не повторится, и если
мы не в состоянии вспомнить минувшего, если оно скрыто от нас пеленою
мнимого будущего, то это не вина, но беда наша, поскольку у всех у нас
поразительно слабая память, иначе говоря, подумал я, читая статью, как у
меня и у тебя, как у нас с тобой и у нашей бабушки - избирательная. И еще я
подумал: но если время стремится вспять, значит все нормально, следовательно
Савл, который как раз умер к тому времени, когда я читал статью,
следовательно Савл еще б у д е т, то есть придет, вернется - он весь
впереди, как бывает впереди непочатое лето, полное великолепных речных
нимфей, лето лодок, велосипедов и лето бабочек, коллекцию которых ты,
наконец, собрал и отправил в большом ящике из-под заграничных яиц в нашу
уважаемую Академию. Посылку ты сопроводил следующим письмом: "Милостивые
государи! не раз и не два устно (по телефону) и письменно (по телеграфу)
просил я подтверждения слухов о проведении академического энтомологического
конкурса имени одного из двух меловых стариков, стоящих во дворе нашей
специальной школы. Увы, я не получил никакого ответа. Но, будучи страстным и
в то же - имеющее обратный ход - время беззаветно преданным науке
коллекционером, я считаю своим долгом предложить высокому вниманию вашего
ученого совета мою скромную коллекцию ночных и дневных бабочек, среди коих
вы найдете как летних, так и зимних. Эти последние представляют,
по-видимому, особый интерес, поскольку - несмотря на многочисленность -
почти не заметны в природе и в полете, о чем ваш покорный слуга уже упоминал
в беседах со специалистами, в частности, с академиком А. А. Акатовым,
чрезвычайно тепло отозвавшимся о настоящей коллекции, насчитывающей ныне
более десяти тысяч экземпляров насекомых. О результатах конкурса прошу
сообщить по адресу: железная дорога, ветка, станция, дача, звонить
велосипедным звонком, пока не откроют". Ты заклеил конверт, и прежде чем
положить его к бабочкам в яичный ящик, написал на обратной стороне конверта:
лети с приветом, вернись с ответом - крест-накрест, по диагоналям, крупно.
Так учила нас преподаватель русского языка и литературы по прозвищу
Водокачка, хотя, если искать человека менее всего похожего на водокачку -
как внешне, так и внутренне, то лучше нашей Водокачки никого не отыскать. Но
тут дело было не в сходстве, а в том, что буквы, составляющие само слово,
вернее половина букв (читать через одну, начиная с первой) - это ее,
преподавателя, инициалы: В. Д. К. Валентина Дмитриевна Калн - так ее звали.
Но остаются еще две буквы - Ч и А, - и я забыл, как расшифровать их. В
понятии наших одноклассников они могли бы означать что угодно, а между тем,
не признавалась никакая иная расшифровка, кроме следующей: Валентина
Дмитриевна Калн - человек-аркебуза. Забавно, что и на человека-аркебузу
Калн походила не больше, чем на водокачку, но если тебя попросят
когда-нибудь дать ей, Водокачке, - хотя непонятно, зачем и кому может
явиться в голову такая мысль - более точное прозвище, ты вряд ли отыщешь
его. Пусть та преподаватель совершенно не была похожа на водокачку, -
скажешь ты, - зато она необъяснимо напоминает само слово, сочетание букв,
из которых оно состоит (состояло, будет состоять) - В, О, Д, О, К, А, Ч, К,
А.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. СКИРЛЫ
Теперь позволь мне откашляться, посмотреть тебе прямо в глаза и
уточнить одну деталь из твоего сопроводительного письма. В нем сказано,
будто бы сам Акатов тепло отзывался о нашей коллекции, но я не припомню,
чтобы мы беседовали с ним на эту тему - мы вообще ни разу не встречались с
ним, мы видели его лишь издали, обычно в щели забора, но как мечтали мы
пройти однажды по дорожке акатовского сада, постучать в двери дома и -
когда старик откроет - поздороваться и представить себя: ученик вашей
дочери - такой-то, начинающий энтомолог, хотелось бы обсудить с вами
некоторые проблемы, etc. Но мы ни разу не осмелились постучать в двери дома
его, поскольку - или по другой причине? - в саду жила большая собака.
Послушай, я не люблю, когда ты называешь мою коллекцию - н а ш е й
коллекцией, тебе никто не давал такого права, я собирал мою коллекцию один,
и если мы когда-нибудь сольемся в общем поступке, то поступок этот не будет
иметь никакого отношения к бабочкам; ну вот, теперь насчет беседы с
Акатовым: это правда, я не обманул Академию, я действительно говорил с ним.
Однажды летом, на даче, в воскресенье, когда отец с утра засадил нас
переписывать передовые статьи из газет, чтобы мы лучше разбирались в
вопросах внешней и внутренней к а л и т и к и, я решил, что ты прекрасно
справишься здесь и без меня. Я выждал момент: ты отложил ручку, отвернулся к
окну и принялся рассматривать строение цветка сирени, - я неслышно вышел
из-за стола, надел отцовскую шляпу - она висела на гвозде в прихожей, взял
трость - это была трость одного из наших родственников, забытая им лет пять
назад. На платформе станции пять лет назад, вечером. Наша мать -
родственнику: я надеюсь, вы хорошо отдохнули у нас, не раздавите клубнику,
помойте, передавайте привет Елене Михайловне и Витюше, приезжайте вместе, не
обращайте внимание на мужа, у него это просто нервное, много работает, куча
дел, устает, но вы же знаете, он, в общем, добрый, да, в душе мягкий и
