пошлют служить, пусть даже на юг, - все равно любой год из трех окажется
невероятно длинной снежной зимой. Он думал так сейчас, когда шел к ней. Она
не любила его. Она была слишком хороша, чтобы любить его. Он знал это, но
ему недавно исполнилось восемнадцать, и он не мог не думать о ней каждую
минуту. Он замечал, что думает о ней постоянно, и радовался, что ничего не
хочет от нее, и значит действительно любит. Эта история продолжалась два
года; он удивлялся, что не хочет думать больше ни о чем, и это не надоедает.
А вообще-то, размышлял он, с этим надо кончать. Сегодня его провожают в
армию, а завтра он уедет куда-нибудь далеко, в три зимы, и все там забудет.
Он ей не напишет ни одного письма: она все равно не ответит. Вот он придет к
ней и все расскажет. Он вел себя страшно глупо. Вечерами он гулял под ее
окнами допоздна, а когда окна гасли, зачем-то еще стоял и стоял, глядя на
черные стекла. Потом шел домой, там курил на кухне до утренних сумерек,
стряхивая пепел на обшарпанный пол. Из окна виден был ночной дворик с
беседкой. На беседке всегда светил фонарь, под которым прибили доску с
надписью: "Летняя читальня". На рассвете взлетали голуби. Шагая в знобящих
утрах призывной осени, он ощущал странную невесомость тела, которая
сплеталась в его сознании с необъяснимостью всего, что он знал и чувствовал.
В такое время он задавал себе много разных вопросов, но обычно не находил
ответа ни на один - он шел к дому, где жила она. Она выходила из подъезда в
половине восьмого и всегда миновала двор торопясь, а он наблюдал за ней из
фанерной беседки, на которой тоже висел фонарь и такая же доска - "Летняя
читальня". Глупая вывеска, думал он, глупая, летом никто не читает в
беседке. Думая так, он следовал за девушкой на таком расстоянии, чтобы она
не слышала и не чувствовала его за собой. Сейчас он вспоминал все это и
понимал, что сегодня последний день, когда он сможет увидеть: девушку, двор,
где она живет, "Летнюю читальню" в ее дворе. Он поднимается на второй этаж и
стучит в ее дверь.
ТРИ ЛЕТА ПОДРЯД. Ее отец и я - мы работали в одном театре. Ее отец был
актер, а я работал рабочим сцены. Однажды после спектакля он повез меня к
себе домой, угостил заграничным вином и познакомил с ней. Они жили вдвоем на
втором этаже желтого двухэтажного барака. Из окна их комнаты можно было
увидеть другой такой же барак и маленькое кладбище с церковью посредине. Я
забыл, как звали дочку актера. Но даже если бы я помнил сейчас ее имя, то не
стал бы называть: какое вам дело. Так вот, она жила в желтом бараке на
окраине города и была дочерью актера. Очень может быть, что вам нет до нее
никакого дела. Но тогда вы можете не слушать. Никто никого не заставляет. А
если говорить серьезно, то вы можете вообще ничего не делать - и я не скажу
вам ни слова. Только не старайтесь узнать ее имя, а то я вообще не буду
рассказывать. Мы встречались три года: три зимы и три лета подряд. Она часто
приезжала в театр и просиживала целые спектакли в полупустом зале. Я смотрел
на нее, стоя за дырявой кулисой - моя девушка сидела всегда в третьем ряду.
Ее отец играл маленькие эпизодические роли и появлялся не больше трех раз за
все представление. Я знал, что она мечтает, чтобы отец хоть раз получил
большую роль. Но я догадывался, что он не получит хорошей роли. Потому что
если актер за двадцать лет не получил стоящей роли, он никогда ее не
получит. Но я не говорил ей об этом. Я не говорил ей об этом ни тогда, когда
мы гуляли по очень вечерним и очень зимним улицам города после спектаклей и
бегали за скрипящими на поворотах трамваями, чтобы согреться; ни тогда,
когда мы в дождливые дни ходили в планетарий и целовались в пустом темном
зале под искусственным звездным небом. Я не говорил ей об этом ни в первое
лето, ни во второе, ни в третье, когда ее отец уехал на гастроли, и мы
торопливыми ночами бродили на маленьком кладбище вокруг церкви, где росли
сирень, бузина и верба. Я не говорил ей об этом. И еще я не говорил ей о
том, что она некрасива и что я, наверное, когда-нибудь не буду гулять с ней.
И еще я не говорил ей о других девушках, с которыми я встречался раньше или
в другие дни того же времени. Я только говорил, что люблю ее - и любил. А
может вы думаете, что можно любить только красивых девушек, или думаете,
когда любишь одну, то нельзя гулять с другими? Так ведь я уже сказал вам -
вы можете вообще ничего не делать в своей жизни, в, том числе не гулять ни с
одной девушкой на свете - и я не скажу вам ни слова. Но не в этом дело.
Речь идет не о вас, а о ней. Это ей я говорил, что люблю ее. И сейчас, если
я когда-нибудь встречу ее, мы пойдем с ней в планетарий или на заросшее
бузиной кладбище и там, как и много лет назад, я снова скажу ей об этом. Не
верите?
КАК ВСЕГДА В ВОСКРЕСЕНЬЕ. А прокурор терпеть не мог родственников. Я
вставлял ему стекла, а тут понаехала на дачу родня, и он ходил по участку
весь какой-то белый с газетой под мышкой. Он был белый, как те места в
газете, где ничего не написано. А все в дачном поселке и в деревне за лугом
знали, что он терпеть не может ни родственников, ни беспорядка, потому что
где родственники, там беспорядок, а где беспорядок - там и пьянка. Это он
так говорит. Я сам слышал. Я вставлял ему стекла, а он в это время говорил
так жене. И жена у него тоже интересная. Я ей и стекла сколько раз вставлял,
и печь перекладывал, и сарай мастерил, а ни разу не угостила. Деньги дает, а
насчет этого всегда ноль. Я за любую работу берусь. Я у людей гальюны чищу,
а вот у прокурора не приходилось. Мне жена его не разрешает. Нечего,
говорит, вам пачкаться - я сама. И правда. Раз весной я им стекла вставляю,
а она берет в сарае лопату специальную - и давай дерьмо под деревья
таскать. Потом она с этим делом покончила и попросила, чтобы я замок в
гальюне врезал, чтобы можно было на зиму запирать, чтобы соседи ничего зря
не таскали. А то таскают, говорит, почем зря: с удобрениями, мол, сейчас
тяжело. Замок я, конечно, врезал, а потом сосед ихний, товарищ прокурора,
попросил меня ключ к замку прокурорскому подобрать. Ну, угостил, все как
следует быть. Ну и подобрал я ему, конечно, ключ. Только потом разговор
такой в комендатуре слышу, что вроде бы у прокурора гальюн обчистили, когда
прокурор в городе был. А мне-то что - я в комендатуре стекла вставляю, да и
все. Мне в этом поселке работы на всю жизнь хватит. Зимой шпана всякая на
дачах живет - стекла бьют, печки рушат, а мне и лучше. Как снег сошел -
так и у меня работа пошла. Вот и позвал меня прокурор стекла чинить. Ему
наши деревенские все стекла за зиму выбили. Даже на чердаке. И еще крышу на
веранде проломили. Тоже моя забота. Будет время - и крышу починю. А в тот
день с утра стекла вставляю. Прокурор в гамаке газету читает - то заснет,
то проснется. Жена его в то же самое время яму огромную копает посреди
участка. Зачем, спрашиваю. Я, отвечает, к яме по всему участку канавки
проведу, чтобы все дожди мои были. Ладно, думаю, копай, а я стекла буду
вставлять. А прокурор, говорю, то заснет, то проснется, а то уйдет из
гамака, подойдет к забору и переговаривается с соседом, с товарищем
прокурора. Что это, товарищ прокурор, говорит товарищ прокурора, у вас
стекол-то совсем ноль? Да вот, прокурор отвечает, зимой здесь ветры,
наверное, сильные - ветром и выдавило. Да, товарищ прокурора говорит, я
слышал, у вас недавно и гальюн обчистили? Да, прокурор говорит, обчистили -
хулиганье проклятое. Жаль, товарищ прокурора говорит, неприятно. А ведь сам
же, сукин кот, и обчистил. А забавный человек этот товарищ прокурора. На
дачу едет - одет как человек, а только приехал - это сразу на голову
колпак какой-то, на себя рвань всякую натягивает, на ноги - галоши, и
веревкой подпоясывается, а галоши веревочками подвязывает. Ладно, думаю,
подвязывай, а я стекла стану вставлять. А вечером я с тебя, дерьмокрада,
трехрублевку сдеру. А не дашь - товарищу прокурору обо всем доложить
придется. Прокурор, он ведь беспорядка терпеть не может. И родственников. А
они как раз к обеду и подъехали. Прокурор - он побелел весь, говорю, даже
газету перестал читать. Ходит по участку - ногами одуванчики топчет. Он и
сам на одуванчика похож - круглый и как пустая газета белый, а
родственников у него полно - человек девять подъехало к обеду. Все веселые,
игры сразу на траве затеяли, мальчишку прокурорского в ларек сразу послали.
Ну и выступили мы в тот раз с ними. Славные же люди. Кто кондуктором в
городе, кто шоферит, а двое лифтеры. Еще один тренер, и еще -
экскаваторщик. И с ним дочка его была. У нас с ней все хорошо получилось, в
самую тютельку. И погода как раз сухая оказалась - как всегда в
воскресенье.
РЕПЕТИТОР. Учитель физики жил в переулке. Он был моим репетитором, и я
на троллейбусе два раза в неделю приезжала к нему, чтобы заниматься. Мы
занимались в маленькой комнате в полуподвале, где учитель жил вместе с
несколькими родственниками, но я никогда не видела их и ничего о них не
знаю. Я сейчас расскажу о самом учителе и еще о том, как и чем мы с ним
занимались тем душным летом, и какой запах был в том переулке. В этом
переулке постоянно и сильно пахло рыбой, потому что где-то рядом был магазин
"Рыба". Сквозняк гнал запах по переулку, и запах проникал через открытое
окно к нам в комнату, где мы рассматривали неприличные открытки. У
репетитора была большая коллекция этих открыток - шесть или семь альбомов.
Он специально бывал на разных вокзалах города и покупал у каких-то людей
целые комплекты таких фотографий. Учитель был толстый, но красивый, и лет
ему было не слишком много. В жару он потел и включал настольный вентилятор,
но это не особенно помогало и он все равно потел. Я всегда смеялась над
этим. Когда нам надоедало смотреть открытки, он рассказывал мне анекдоты и
нам было спокойно и весело вдвоем в комнате с вентилятором. И еще он
рассказывал мне про своих женщин Он говорил, что у него в разное время было
много разных женщин: большие, маленькие и разного возраста, но он до сих пор
не решил, какие все-таки лучше - маленькие или большие. Когда как, говорил
он, когда как, все зависит от настроения. Он рассказывал, что был на войне
пулеметчиком и там, в семнадцать лет, стал мужчиной. В то лето, когда он был
моим репетитором, мне тоже исполнилось семнадцать лет. В институт я не
поступила, и за это мне здорово досталось от родителей. Я завалила физику и
пошла медсестрой в больницу. На следующий год я поступала в другой институт,
где не нужно было сдавать физику - и поступила. Правда, потом меня
отчислили со второго курса, потому что застали в общежитии с одним парнем. У
нас с ним ничего не было, просто мы сидели и курили, и он целовал меня, а
дверь комнаты была закрыта. А когда стали стучаться, мы долго не открывали,
а когда открыли, нам никто не поверил. Теперь я работаю телеграфисткой на
станции. Но это неважно. Своего репетитора я не видела почти десять лет.
Сколько раз я пробегала или проезжала на троллейбусе мимо его переулка, но
ни разу не зашла. Я не знаю, почему так происходит в жизни, что никак не
можешь сделать чего-то несложного, но важного. Несколько лет я проходила
совсем близко от того дома и всегда думала о моем физике, вспоминала его
смешные открытки, вентилятор, его корявую деревянную трость, с которой он
для важности выходил даже на кухню посмотреть чайник. И все-таки недавно,
когда мне было грустно, я зашла. Я позвонила два раза, как раньше. Он вышел,
