вечерними газетами. Он шел устало и долго и кашлял - это и был его голос, в
этом его голос и выражался. Добрый вечер, папа в старой пижаме, не
огорчайся, что она старая, когда-нибудь мама сошьет или купит тебе новую, и
Те Кто Придут будут интересоваться: шили или покупали, шили или покупали,
шили или покупали? Наш прокурор-отец очень крупный: когда он стоит в дверях
кухни, то заслоняет своей клетчатой пижамой весь проем, он стоит и
спрашивает: что случилось, почему вы кричите здесь, в моем доме, вы что -
все с ума посходили? Я думал, опять приехали ваши дурацкие родственники, все
сто человек сразу. Какого черта, строго говоря! Неужели нельзя тише, ты
распустила своего щенка донельзя, у него, ясное дело, сплошные двойки. Нет,
папа, суть не в этом, понимаешь, конеслон вошел в мои сны, как в кожаную
перчатку входит красный мужской кулак, и у него, у бедняги,
избирательная память, у конеслона. Что за ерундистика, не желаю слушать твой
бред, - сказал мне отец. Он сел на табуретку, причем могло показаться, что
вот-вот она рухнет под тяжестью этого навсегда усталого тела, и он встряхнул
ворох газетных страниц, дабы расправить их, и ногтем отчеркнул какую-то
заметку под рубрикой о б ъ я в л е н и я. Послушай, - обернулся он к
матери, - здесь напечатано: куплю зимнюю дачу. Как ты на это смотришь, не
продать ли наш дом этому типу, он наверняка подлец и проходимец,
какой-нибудь прораб или завхоз, и деньги-то у него, конечно, есть, иначе он
не стал бы давать объявление. Я сейчас сидел и думал, - продолжал отец, -
на кой хрен нам нужна наша халупа, там же нет ничего хорошего: пруд грязный,
соседи все - хамье и пьяницы, а ремонт один чего стоит. Но гамак, -
сказала мама, - как славно полежать в гамаке после трудного дня, ты ведь
так любишь. Гамак я могу повесить и в городе, на балконе, - сказал отец, -
правда, он займет весь балкон, но зато туда, на балкон, не зайдет ни один
родственник, вот что главное, мне надоело держать дачу для твоих
родственников, ты понимаешь или не понимаешь этого дела? Продать, и все тут,
и никаких тебе налогов, стекольщиков, кровельщиков и прочее, тем более, что
моя пенсия не за горами, а? Как знаешь, - сказала мама.
И тогда я - на сей раа это был именно я, а не тот одноклассник,
который столь мучительно заикался - тогда я заорал отцумоему:
а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Я заорал так громко, как никогда в жизни еще не
кричал, я хотел, чтобы он услышал и понял, что означает крик сына его:
а-а-а-а-а-а-а-а-а! волки на стенах даже хуже на стенах люди люди их лица это
больничные стены это время когда ты умираешь тихо и страшно а-а-а-а-а
сжавшись в утробный комок лица которые ты никогда не видел но которые
увидишь годы спустя это прелюдия смерти и жизни ибо тебе обещано жить чтобы
мог ощутить ты обратный ход времени чтобы учился в спецшколе и любил
бесконечно учителку Вету Ветку акации хрупкую женщину в тугих шуршащих при
ходьбе чулках девочку с маленькой родинкой около сладкого и призывного рта,
дачницу с глазами ветреной лани глупую и продажную девку с пригородной
электрической платформы над которой виадук и часы и бьющиеся на снежном
ветру снежном ветру провода а выше а-а-а-а-а летучие молодые звезды и грозы
летящие сквозь лета, - я опоздал? извините, ради бога, Вета Аркадьевна, я
провожал мать, она уехала к родственникам на несколько дней, в другой город,
впрочем, я полагаю, вам неинтересно, честно говоря, я и не знаю, что
сделать, чтобы вам стало интересно, ну вот, я придумал, давайте поедем
куда-нибудь, давайте в парк или в ресторан, вам, наверное, холодно,
застегнитесь, почему вы смеетесь, разве я сказал что-то смешное, ну,
перестаньте, пожалуйста, что? вы хотели бы на дачу? но мы давно продали
дачу, у нас нет дачи, потому что отец ушел на пенсию, давайте в ресторан, у
меня вчера появились деньги, не слишком много, но есть, я теперь работаю в
одном министерстве, ну что вы, нет, я никакой не инженер, что? я не слышу,
идет электричка, отойдите от края, для чего я написал вам записку? черт
возьми, я не могу ответить так сразу, нам необходимо побеседовать,
где-нибудь посидеть, давайте поедем в ресторан, ладно? что? на электричке?
разумеется, здесь же нет стоянки, здесь загородная местность, точнее,
пригородная, по дороге я все расскажу, все очень важно, важнее, чем вы
думаете, это важнее, важнее, представляете, когда-то, вероятно, довольно
давно, я приезжал сюда, на заснеженную платформу, вместе с матерью, вы,
наверное, знаете, тут, если по ходу поезда - и налево, будет кладбище, там
похоронена моя бабушка - и-и-и-и-и-и - так же, как сейчас, шли электрички,
товарные, скорые - осторожно, мама, не поскользнись - или то была иная
платформа? они все так похожи, - большое белое кладбище, церковь, но прежде
- рынок, рынок, там следует купить семечки, женщины в крестьянских платках,
пахнет коровой, молоком, длинные столы и навесы, несколько мотоциклетов у
входа, рабочие в синих фартуках выгружают ящики из грузовика, от переезда,
где шлагбаум и полосатая будка, слышится хриплый сигнальный звонок, две
собаки сидят у мясной лавки, вдоль забора - очередь за керосином, лошадь,
которая привезла цистерну, на лошадь падает снег с дерева, под которым она
стоит, но лошадь белая, и потому снег на ее крупе почти незаметен. Еще -
водоразборная колонка, вокруг - заледеневшие потеки, посыпанные песком, еще
- окурки, брошенные в сугроб, еще - инвалид в телогрейке, продающий
сушеные грибы на нитке. Колесо от телеги, прислоненное к мусорному баку.
Мама, мы зайдем к бабушке или сразу к маэстро? К бабушке, - отвечает мать,
- прежде все же к бабушке, она ждет, мы давно у нее не были, просто
нехорошо, она может подумать, что мы совсем забыли о ней, поправь шарф и
надень перчатки, где носовой платок, бабушка будет недовольна твоим видом.
Миновать железные, с выпуклыми литыми узорами ворота, купить букет бумажных
цветов - ими торгует слепая старуха у церкви, выйти на центральную аллею,
затем повернуть направо. Идти, пока не увидишь беломраморного ангела в
образе молодой женщины. Ангел стоит за синей оградой, сложив за спиной
хорошие большие крылья и опустив голову: он слушает гудки поездов - линия
проходит в километре отсюда - и оплакивает мою бабушку. Мама ищет ключ от
ограды, то есть от висячего замка, который замыкает ограду, калитку в
ограде. Ключ лежит где-то там, в приятно пахнущей маминой сумочке - вместе
с пудреницей, флакончиком духов, кружевным платком, спичками (мама, конечно,
не курит, но спички носит на всякий случай), паспортом, клубочком бумажной
бечевки, вместе с десятком старых трамвайных билетов, губной помадой и
мелочью на дорогу. Мама долго не может отыскать ключ и волнуется: ну где же
он, Господи, я хорошо помню, что он был, неужели мы не попадем сегодня к
бабушке, так обидно. Но я знаю, что ключ непременно отыщется, и спокойно жду
- нет, неправда, я тоже волнуюсь, потому что боюсь ангела, я немного боюсь
ангела, мама, он такой мрачный. Не говори глупостей, он не мрачный, он
скорбный, он оплакивает бабушку. Наконец ключ находится, и мама начинает
открывать замок. Получается не сразу: в скважину ветром надуло снега и ключ
не входит, и тогда мама прячет замок в ладони, чтобы он согрелся, и снег в
скважине растаял. Если это не помогает, мама склоняется над замком и дышит
на него, будто оттаивает чье-то замерзшее сердце. Наконец, замок щелкает и
открывается - разноцветная зимняя бабочка, сидевшая на ветке бузины,
пугается и летит к соседней могиле; ангел лишь вздрагивает, но не улетает,
он остается с бабушкой. Мама скорбно отворяет калитку, приближается к ангелу
и долго глядит на него - ангел осыпан снегом. Мама наклоняется и достает
из-под скамейки сорговый веник: мы купили его однажды на рынке. Мама сметает
снег со скамейки, потом поворачивается к ангелу и счищает снег с его крыльев
(одно крыло повреждено, надломлено) и с головы, ангел недовольно морщится.
Мама берет небольшую лопатку - стоит за спиной ангела - и очищает от снега
бабушкин холм. Х о л м, п о д к о т о р ы м б а б у ш к а. Затем мама
присаживается на скамейку и берет из сумочки платок, чтобы вытирать свои
грядущие слезы. Я стою рядом, мне не особенно хочется сидеть, мама, не
особенно, спасибо, нет, я постою. Ну вот, - говорит мама своей матери, -
ну вот мы и пришли опять, здравствуй, дорогая, видишь, у нас снова зима, не
холодно ли тебе, может быть, не нужно было убирать снег, было бы теплее,
слышишь, идет поезд, сегодня воскресенье, мама, в церкви много народу, у нас
дома - тут по щекам моей мамы скользят первые слезы - у нас дома все
хорошо, с мужем (мама называет имя отца моего) не ссоримся, все здоровы, сын
наш (мама называет мое имя) учится в таком-то классе, с учебой у него лучше.
Неправда, мама, неправда, думаю я, у меня с учебой так худо, что Перилло не
сегодня-завтра исключит меня из школы, думаю я, и я стану продавать бумажные
цветы, как та старуха, думаю я, но вслух говорю: бабушка, я ужасно стараюсь,
ужасно, я непременно закончу школу, не волнуйся, пожалуйста, и стану
инженером, как дедушка. Больше я ничего не могу сказать, поскольку чувствую,
что сейчас заплачу. Я отворачиваюсь от бабушки и смотрю вдоль аллеи: в конце
ее, у забора, играет с собакой маленькая девочка - здравствуй, девочка с
простой собакой, я всякий раз вижу тебя здесь, знаешь, что я хочу сообщить
тебе сегодня, я обманываю свою бывшую бабушку, мне как-то неловко огорчать
ее, и я говорю неправду, никогда и никто из нас, недоумков, не станет
инженером, мы все способны лишь продавать открытки или бумажные цветы, как
та старуха у церкви, да и то вряд ли: мы наверное ни за что не научимся
делать такие цветы, и нам нечего будет продавать. Девочка уходит и уводит
собаку. Я замечаю, что бабочка, которая сидит теперь в трех шагах от меня,
на излуке высокого снежного свея, расправляет крылья, собираясь взлететь. Я
распахиваю калитку и бегу, но бабочка замечает меня раньше, чем успеваю
накрыть ее шапкой своей: скрывается меж кустарников и крестов. По колено в
снегу бегу я за ней, скорбно, стараясь не глядеть на фотографии тех, кого
нет; их лица освещены заходящим солнцем, лица их улыбаются. Сумерки
спускаются из глубины неба. Бабочка, мелькавшая иногда тут и там, совсем
пропадает, и ты остаешься один посреди кладбища.
Ты не знаешь, как вернуться тебе к скорбящей матери твоей, и
направляешься в ту сторону, откуда слышны гудки паровоза - в сторону линии.
Паровоз, синий дым, гудок, какое-то пощелкивание внутри механизма, синяя -
нет, черная кепка машиниста, он выглядывает из окна кабины, смотрит вперед и
по сторонам, замечает тебя и улыбается -у него усы. Тянет руку вверх, туда,
где, очевидно, приборы и ручка сигнала. Ты догадываешься, что через секунду
будет еще один гудок - паровоз вскрикнет, очнется, дернет и потянет за
собою вагоны, начнет пускать пар и, набирая скорость, отдуваться. Мягко,
сутулясь в неуклюжем стеснении от собственной необъяснимой силы, он укатит
за мост, пропадет - растает, и отныне ты никогда не найдешь утешения: о,
эта утрата: где отыскать его, черный, как грач, паровоз, где повстречать
усатого машиниста, и где еще раз увидеть потрепанные - именно эти, а не
иные - вагончики в заплатах, коричневые, грустные и скрипучие. Пропадет -
растает. Запомнишь голос гудка, пар, вечные глаза машиниста, подумаешь,
сколько лет ему, где живет, подумаешь - забудешь (пропадет - растает),
вспомнишь однажды и не сумеешь поведать ничего кому-то другому - обо всем,
