Саша Соколов.
Школа для дураков
( 1976 by Ardis Publishers
Отсканировано с издания: Саша Соколов. Школа для дураков. Между собакой
и волком. М., "Огонек-Вариант", 1990.
Scanning&OCR: Sep 1998 by Serge Zhandarov (kum_serge@geocities.com).
c Цопыригхт Саша Соколов
Слабоумному мальчику Вите Пляскину,
моему приятелю и соседу.
Автор
Но Савл, он же и Павел, исполнившись Духа Святого и устремив на него
взор, сказал: о, исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын
диавола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей
Господних?
Деяния Святых Апостолов, 13, 9-10
Гнать, держать, бежать, обидеть,
слышать, видеть, и вертеть,
и дышать, и ненавидеть,
и зависеть, и терпеть.
Группа глаголов русского языка, составляющих известное исключение из
правил; ритмически организована для удобства запоминания.
То же имя! Тот же облик!
Эдгар По, "Вильям Вильсон"
ГЛАВА ПЕРВАЯ. НИМФЕЯ
Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами:
там, на пристанционном пруду. На пристанционном? Но это неверно,
стилистическая ошибка, Водокачка непременно бы поправила, пристанционным
называют буфет или газетный киоск, но не пруд, пруд может быть
околостанционным. Ну, назови его околостанционным, разве в этом дело.
Хорошо, тогда я так и начну: там, на околостанционном пруду. Минутку, а
станция, сама станция, пожалуйста, если не трудно, опиши станцию, какая была
станция, какая платформа: деревянная или бетонированная, какие дома стояли
рядом, вероятно ты запомнил их цвет, или, возможно, ты знаешь людей, которые
жили в тех домах на той станции? Да, я знаю, вернее, знал некоторых людей,
которые жили на станции, и могу кое-что рассказать о них, но не теперь,
потом, когда-нибудь, а сейчас я опишу станцию. Она обыкновенная: будка
стрелочника, кусты, будка для кассы, платформа, кстати, деревянная,
скрипучая, дощатая, часто вылезали гвозди и босиком там не следовало ходить.
Росли вокруг станции деревья: осины, сосны, то есть - разные деревья,
разные. Обычная станция - сама станция, но вот то, что за станцией - то
представлялось очень хорошим, необыкновенным: пруд, высокая трава,
танцплощадка, роща, дом отдыха и другое. На околостанционном пруду купались
обычно вечером, после работы, приезжали на электричках и купались. Нет, но
сначала расходились, шли по дачам. Устало, отдуваясь, вытирая лица платками,
таща портфели, авоськи, екая селезенкой. Ты не помнишь, что лежало в
авоськах? Чай, сахар, масло, колбаса; свежая, бьющая хвостом рыба; макароны,
крупа, лук, полуфабрикаты; реже - соль. Шли по дачам, пили чай на верандах,
надевали пижамы, гуляли - руки-за-спину - по садам, заглядывали в пожарные
бочки с зацветающей водой, удивлялись множеству лягушек - они прыгали всюду
в траве, - играли с детьми и собаками, играли в бадминтон, пили квас из
холодильников, смотрели телевизор, говорили с соседями. И если еще не
успевало стемнеть, направлялись компаниями на пруд - купаться. А почему они
не ходили к реке? Они боялись водоворотов и стреженей, ветра и волн, омутов
и глубинных трав. А может быть реки просто не было? Может быть. Но как же
она называлась? Река называлась.
К пруду вели, по сути дела, все тропинки и дорожки, все в нашей
местности. От самых дальних дач, расположенных у края леса, вели тонкие,
слабые, почти ненастоящие тропинки. Они едва светились вечером, мерцая, в то
время как тропинки более значительные, протоптанные издавна и навсегда,
дорожки настолько убитые, что не могло быть и речи, чтобы на них проросла
хоть какая-нибудь трава, - такие дорожки и тропинки светились ясно, бело и
ровно. Это на закате, да, естественно, на закате, только сразу после заката,
в сумерках. И вот, вливаясь одна в другую, все тропинки вели в сторону
пруда. В конце концов за несколько сот метров до берега они соединялись в
одну прекрасную дорогу. И эта дорога шла немного покосами, а потом вступала
в березовую рощу .Оглянись и признайся: плохо или хорошо было вечером, в
сером свете, въезжать в рощу на велосипеде? Хорошо. Потому что велосипед -
это всегда хорошо, в любую погоду, в любом возрасте. Взять, к примеру,
коллегу Павлова. Он был физиологом, ставил разные опыты с животными и много
катался на велосипеде. В одном школьном учебнике - ты, разумеется, помнишь
эту книгу - есть специальная глава о Павлове. Сначала идут картинки, где
нарисованы собаки с какими-то специальными физиологическими трубочками,
вшитыми в горло, и объясняется, что собаки привыкли получать пищу по звонку,
а когда Павлов не давал им пищу, а только зря звенел - тогда животные
волновались и у них шла слюна - прямо удивительно. У Павлова был велосипед
и академик много ездил на нем. Одна поездка тоже показана в учебнике. Павлов
там уже старый, но бодрый. Он едет, наблюдает природу, а звонок на руле -
как на опытах, точно такой же. Кроме того, у Павлова была длинная седая
борода, как у Михеева, который жил, а возможно и теперь живет в нашем дачном
поселке. Михеев и Павлов - они оба любили велосипед, но разница тут вот в
чем: Павлов ездил на велосипеде ради удовольствия, отдыхал, а для Михеева
велосипед всегда был работой, такая была у него работа: развозить
корреспонденцию на велосипеде. О нем, о почтальоне Михееве, - а может его
фамилия была, есть и будет Медведев? - нужно говорить особо, ему следует
уделить несколько особого времени, и кто-нибудь из нас - ты или я -
обязательно это сделает. Впрочем, я думаю, ты лучше знаешь почтальона,
поскольку жил на даче куда больше моего, хотя, если спросить соседей, они
наверняка скажут, будто вопрос очень сложный и что разобраться тут почти
невозможно. Мы, скажут соседи, не очень-то следили за вами - то есть за
нами, и что это, мол, вообще за вопрос такой странный, зачем вам вдруг
понадобилось выяснять какие-то нелепые вещи, не все ли равно, кто сколько
жил, просто несерьезно, мол, займитесь-ка лучше делом: у вас в саду май, а
деревья по-видимому совсем не окопаны, а яблочки, небось, кушать нравится,
даже ветрогон Норвегов, заметят, - и тот с утра в палисаднике копается. Да,
копается, ответим мы - кто-нибудь из нас - или мы скажем хором: да,
копается. У наставника Норвегова есть на это время, есть желание. К тому же
у него - сад, дом, а у нас - у нас-то ничего подобного уже нет - ни
времени, ни сада, ни дома. Вы просто забыли, мы вообще давно, лет наверное
девять не живем здесь в поселке. Мы ведь продали дачу - взяли и продали. Я
подозреваю, что ты, как человек более разговорчивый, общительный, захочешь
что-нибудь добавить, пустишься в пересуды, начнешь объяснять, почему продали
и почему, с твоей точки зрения, можно было не продавать, и не то что можно,
а нужно было не продавать. Но лучше уйдем от них, уедем на первой же
электричке, я не желаю слышать их голоса.
Наш отец продал дачу, когда вышел на пенсию, хотя пенсия оказалась
такая большая, что дачный почтальон Михеев, который всю жизнь мечтает о
хорошем новом велосипеде, но все не может накопить достаточно денег, потому
что человек он не то чтобы щедрый, а просто небережливый, значит, Михеев,
когда узнал от одного нашего соседа, товарища прокурора, какую пенсию станет
получать наш отец, то едва не упал с велосипеда. Почтальон спокойно проезжал
вдоль забора, за которым находилась дача соседа, - кстати, ты не помнишь
его фамилию? Нет, так сразу не вспомнишь: плохая память на имена, да и что
толку помнить все эти имена, фамилии - правда? Конечно, но если бы мы знали
фамилию, то было бы удобнее рассказывать. Но можно придумать условную
фамилию, они - как ни крути - все условные, даже если настоящие. Но с
другой стороны, если назвать его условной фамилией, подумают, будто мы
что-то тут сочиняем, пытаемся кого-то обмануть, ввести в заблуждение, а нам
скрывать совершенно нечего, речь идет о человеке-соседе, о соседе, которого
все в поселке знают, и знают, что_ он работает товарищем прокурора, и дача у
него обычная, не очень-то шикарная, и зря, пожалуй, болтали, будто дом у
него из ворованного кирпича - как ты считаешь? А? о чем ты? Ты что - не
слушаешь меня? Нет, слушаю, просто я сейчас подумал, что в тех склянках было
наверное пиво. В каких склянках? В тех больших, у соседа в сарае, в них было
обыкновенное пиво - как думаешь? Я не знаю, не помню, я давно не думал о
том времени. И в тот момент, когда мимо соседского дома проезжал Михеев,
хозяин стоял на пороге сарая и рассматривал на свет склянку с пивом.
Велосипед Михеева сильно дребезжал, подпрыгивая на выступающих из-под земли
сосновых корнях, и сосед не мог не услышать и не узнать михеевского
велосипеда. А услышав и узнав, быстро подошел к забору, чтобы спросить, нету
ли писем, а вместо этого - неожиданно для самого себя - сообщил
почтальону: прокурора-то, - сказал товарищ прокурора, - слышал? на пенсию
ушли. Улыбаясь. Сколько дали? - отозвался Михеев, не останавливаясь , но
лишь слегка тормозя, - сколько денег? Он оглянулся в движении своем, и
сосед увидел, что загорелое лицо почтальона ничего не выражает. Почтальон,
как всегда, выглядел спокойным, только борода его с прилипшими к ней
хвойными иглами развевалась по ветру: по ветру, рожденному скоростью, по
скоростному велосипедному ветру, и соседу - будь он хоть немного поэтом,
непременно показалось бы, что лицо Михеева, овеянное всеми дачными
сквозняками, как бы само излучает ветер, и что Михеев и есть тот самый, кого
в поселке знали под именем Насылающий Ветер. Точнее сказать, н е з н а л и.
Никто даже не видел этого человека, его, возможно, и не существовало вовсе.
Но вечерами, после купания в пруду, дачники сходились на застекленных
верандах, рассаживались в плетеных креслах и рассказывали друг другу разные
истории, и одной из них была легенда о Насылающем. Одни утверждали, будто он
молод и мудр, другие - будто стар и глуп, третьи настаивали на том, что он
средних лет, но неразвит и необразован, четвертые - что стар и умен.
Находились и пятые, заявлявшие, что Насылающий молод и дряхл, дурак - но
гениален. Говорили, будто он появляется в один из самых солнечных и теплых
дней лета, едет на велосипеде, свистит в ореховый свисток и только и делает
что насылает ветер на ту местность, по которой едет. Имелось в виду, что
Насылающий насылает ветер только на ту местность, где слишком уж много дач и
дачников. Да-да, а там и была как раз такая местность. Если не ошибаюсь, в
районе станции три или четыре дачных поселка. А как называлась станция? - я
никак не могу рассмотреть издали. Станция называлась.
Это пятая зона, стоимость билета тридцать пять копеек, поезд идет час
двадцать, северная ветка, ветка акации или, скажем, сирени, цветет белыми
цветами, пахнет креозотом, пылью тамбура, куревом, маячит вдоль полосы
отчуждения, вечером на цыпочках возвращается в сад и вслушивается в движение
электрических поездов, вздрагивает от шорохов, потом цветы закрываются и
спят, уступая настояниям заботливой птицы по имени Найтингейл; ветка спит,
но поезда, симметрично расположенные на ней, воспаленно бегут в темноте
цепочками, окликая по имени каждый цветок, обрекая бессоннице желчных
станционных старух, безногих и ослепленных войной вагонных гармонистов,
