был менингит, как у многих, так вот, она умерла, да, ужасно, мама, ужасно,
как у многих, так вот, она умерла и ее следует похоронить, нет, естественно,
нет, мама, ты права, у нее есть свои собственные родители, никто никого не
может заставить хоронить чужих детей, я говорю просто так: ее следует
похоронить, но без цветов не принято, неудобно, помнишь, даже у Савла
Петровича, которого так не любили учителя и родительский комитет, даже у
него было много цветов, и вот наш класс решил собрать на венок этой девочке,
по нескольку рублей с человека, вернее так: кто живет с мамой и папой, с тех
по десять рублей, а кто только с мамой или только с папой, с тех по пять,
значит, с меня десять, дай мне, пожалуйста, скорее, меня ждет машина. Какая
машина? - спросит мама. И тогда я отвечу: понимаешь, так получилось, что я
купил машину, заплатил недорого, да и топришлось залезть в долги. В какие
долги, - всплеснет мама руками, - откуда у тебя вообще деньги! И подбежит
к окну, чтобы посмотреть во двор, где будет стоять мой автомобиль. Видишь
ли, спокойно отвечу я, пока я сидел на траве и читал книгу за книгой, мои
обстоятельства сложились таким образом, что мне удалось закончить школу, а
потом институт, извини, пожалуйста, мама, не знаю, отчего, но мне казалось,
для тебя будет приятным сюрпризом, .если я скажу об этом не сразу, а
как-нибудь позже, время спустя, и вот время спустилось, и я сообщаю: да, я
стал инженером, мама, и моя машина ждет меня. Так сколько же прошло, -
скажет мать, - разве не ты еще сегодня утром уходил с портфелем в свою
школу, и разве не сегодня я провожала тебя и бежала за тобой по лестнице
почти до первого этажа, чтобы сунуть бутерброды в карман пальто, а ты прыгал
через три ступеньки и кричал, что не голоден, и что если я буду приставать к
тебе с бутербродами, ты зашьешь себе рот суровой ниткой, - разве все это
случилось не сегодня? - удивится наша бедная мать. А мы, что мы ответим
нашей бедной матери? Надо сказать ей так: увы, мама, увы. Верно, здесь
необходимо употребить полузабытое слово у в ы. Увы, мама, день, когда ты
хотела положить бутерброды в карман моего пальто, а я отказывался, потому
что был не совсем здоров, - тот день давно миновал, теперь я стал
инженером, и машина ждет меня. Тогда наша мать расплачется: как летят годы,
скажет, как быстро взрослеют дети, не успеешь оглянуться, а сын уж инженер,
кто бы мог подумать: мой сын такой-то - инженер! А после она успокоится,
сядет на табуретку, и зеленые глаза ее посуровеют, и морщины, особенно две
глубокие вертикальные морщины, вырезанные у самого рта, станут еще глубже и
она спросит: зачем ты обманывешь меня, ты только что просил деньги на венок
девочке, с которой учился в одном классе, а теперь утверждаешь, будто давно
закончил школу и даже институт, разве можно быть инженером и школьником
одновременно. А кроме того, строго заметит мама, никакой машины во дворе
нет, не считая той мусорной, что стоит у помойки, ты все придумал, никакая
машина не ждет тебя. Дорогая мама, я не знаю, можно ли быть инженером и
школьником вместе, может, кому-то и нельзя, кто-то не может, кому-то не
дано, но я, выбравший свободу, одну из ее форм, я волен поступать как хочу и
являться кем угодно вместе и порознь, неужели ты не понимаешь этого? а если
не веришь мне, то спроси у Савла Петровича, и хотя его давно нет с нами, он
все объяснит тебе: у нас плохо со временем - вот что скажет географ,
человек пятой пригородной зоны. А насчет машины - не беспокойся, я немного
пофантазировал, ее действительно нет и никогда не будет, но зато всегда с
семи до восьми утра - всякий день и всякий год - в шторм и в ведро - в
нашем дворе у помойки будет стоять грузовик мусорного треста, клопообразный,
зеленый как муха. А девочка, - поинтересуется мама, - девочка
действительно умерла? Не знаю, - должен ответить ты, - про девочку я
ничего не знаю. Затем ты должен быстро пройти в прихожую, где на вешалке
висят пальто, куртки и шляпы твоих родственников - не бойся этих вещей, они
пустые, в них никто не одет - и висит твое пальто. Надень его, надень шапку
твою и распахни дверь на лестницу. Беги из дома отца твоего и не
оглядывайся, ибо, оглянувшись, узришь ты горе в глазах матери твоей, и
горько станет тебе, бегущему по мерзлой земле во вторую школьную смену.
Бегущий во вторую смену, ты и сегодня не сделал уроков, но будучи спрошен с
пристрастием, отчего так случилось, глядя за окно на гаснущую зарю - фонари
города зажглись и болтаются над улицами, как немые, с вырванными языками,
колокола - отвечай любому учителю с достоинством и не смущаясь. Отвечай:
считая себя ревностным участником энтомологического конкурса, объявленного
нашей уважаемой Академией, я отдаю мой досуг коллекционированию редких и
полуредких бабочек. Ну и что же, возразит тебе педагог. Смею надеяться,
продолжаешь ты, что моя коллекция представит в будущем немалый научный
интерес, отчего, не страшась ни материальных, ни временных затрат, я полагаю
своим долгом пополнять ее новыми уникальными экземплярами: так не
спрашивайте же, почему я не сделал уроков. О каких бабочках может идти речь
зимой, притворно удивляется педагог, вы что - с ума сошли? И возражаешь с
полным достоинством: зимой речь может идти о зимних бабочках, называемых
снежными, я ловлю их за городом - в лесу и в поле, преимущественно по
утрам, - на второй поставленный вами вопрос отвечаю: факт моего
сумасшествия ни у кого не вызывает сомнения, иначе меня не держали бы в этой
проклятой школе вместе с другими такими же дураками. Вы дерзите, мне
придется говорить с вашими родителями. На что должен последовать ответ: вы
вправе говорить с кем угодно, в том числе и с моими родителями, только не
высказывайте никому своих сомнений относительно зимних бабочек, вас подымут
на смех и заставят учиться здесь вместе с нами: зимних бабочек не меньше,
чем летних, запомните это. Теперь сложить все свои фолианты и рукописные
труды в портфель и медленно, усталой походкой стареющего ученого-энтомолога,
покашливая, покинуть аудиторию.
Я знаю: ты, как и я, - мы никогда не любили школу, особенно с того
дня, когда наш директор Николай Горимиро-_вич Перилло ввел тапочную систему.
Так, если ты не запамятовал, назывался порядок, при котором ученики были
обязаны приносить с собою тапочки, причем нести их следовало не просто в
руках и не в портфелях, а в специально сшитых матерчатых мешочках. Верно, в
белых мешочках с лямочками, и на каждом мешочке китайской тушью была
написана фамилия ученика, кому принадлежал мешочек. Требовалось писать,
скажем: у ч е н и к т а к о й - т о, 5 "у" к л а с с, и обязательно ниже, но
более крупными буквами: т а п о ч к и. И еще ниже, но еще более крупно: с п
е ц ш к о л а. Ну как же, я хорошо помню то время, оно началось сразу, в
один из дней. К нам в класс во время урока пришел Н. Г. Перилло, он пришел
угрюмо. Он всегда приходил угрюмо, потому что, как объяснял нам отец,
зарплата у директора была небольшая, а пил он много. Перилло жил в
одноэтажном флигеле, который стоял во дворе школы, и если хочешь, я опишу
тебе и флигель, и двор. Опиши только двор, флигель я помню. Нашу школу из
красного кирпича окружал забор из такого же кирпича. От ворот к парадному
подъезду шла асфальтированная аллея - по сторонам ее росли какие-то
деревья, и были клумбы с цветами. Перед фасадом ты мог видеть некоторые
скульптуры: в центре - два небольших меловых старика, один в кепке, а
другой в военной фуражке. Старики стояли спиной к школе, а лицом к тебе,
бегущему по аллее во вторую смену, и у того и другого одна из рук была
вытянута вперед, словно они указывали на что-то важное, происходившее там,
на каменистом пустыре перед школой, где нас заставляли раз в месяц бегать
укрепляющие кроссы. По левую сторону от стариков коротала время скульптура
девочки с небольшой ланью. И девочка, и лань тоже светились бело, как чистый
мел, и тоже глядели на пустырь. А по правую сторону от стариков стоял
мальчик-горнист, и он хотел бы играть на горне, он умел играть, он мог бы
играть все, даже внешкольный чардаш, но беда в том, что горна у него не
было, горн выбили у него из рук, вернее, белый гипсовый горн разбился при
перевозке, и у мальчика из губ торчал лишь стержень горна, кусок ржавой
проволоки. Разреши мне поправить тебя, насколько я помню, белая девочка
действительно стояла во дворе школы, но то была девочка не с ланью, а с
собакой, меловая девочка с простой собакой; когда мы ехали на велосипеде из
пункта А в пункт Б, эта девочка в коротком платье и с одуванчиком в волосах
шла купаться; ты говоришь, что меловая девочка у нас перед школой стоит
(стояла) и смотрит (смотрела) на пустырь, где мы бегаем (бегали) укрепляющие
кроссы, а я говорю тебе: она смотрит на пруд, где скоро станет купаться. Ты
говоришь: она гладит лань, а я говорю тебе: эта девочка гладит свою простую
собаку. И про белого мальчика ты рассказал неправду: он не стоит и не играет
на горне, и хотя у него изо рта торчит какая-то железка, он не умеет играть
на горне, я не знаю, что это за железка, возможно, это игла, которой он
зашивает себе рот, дабы не есть бутербродов матери своей, завернутых в
газеты отца своего. Но главное в следующем: я утверждаю, что белый мальчик
не стоит, а сидит - это темный мальчик, сидящий на фоне белой зари, книга
за книгой, на траве, это мальчик-инженер, которого ждет машина, и он сидит
на своем постаменте точно так же, как Савл Петрович - на подоконнике в
уборной, грея ступни ног, когда мы идем и входим разгневанно, неся в
портфелях наших энтомологические заметки, планы преобразования времени,
разноцветные сачки для ловли снежных бабочек, причем длинные, почти
двухметровые древки этих прекрасных снастей торчат из портфелей и задевают
углы и самодовольные портреты ученых на стенах. Мы входим разгневанно:
дорогой Савл Петрович, в нашей ужасной школе стало невозможно учиться, много
задают на дом, учителя почти все дураки, они ничуть не умнее нас, понимаете,
надо что-то делать, необходим какой-то решительный шаг - может быть, письма
туда и сюда, может быть - бойкоты и голодовки, баррикады и барракуды,
барабаны и тамбурины, сожжение журналов и дневников, аутодафе в масштабе
всех специальных школ мира, взгляните, вот, в наших портфелях - сачки для
ловли бабочек. Мы отломаем древки от собственно сачков, поймаем всех
по-настоящему глупых и наденем эти сачки им на головы на манер шутовских
колпаков, а древками будем бить по их ненавистным лицам. Мы устроим
грандиозную массовую гражданскую казнь, и пусть все те, кто так долго мучил
нас в наших идиотских спецшколах, сами бегают укрепляющие кроссы на
каменистых пустырях и сами решают задачи про велосипедистов, а мы, бывшие
ученики, освобожденные от чернильного и мелового рабства, мы сядем на свои
дачные велосипеды и помчимся по шоссе и проселкам, то и дело приветствуя на
ходу знакомых девчонок в коротких юбочках, девчонок с простыми собаками, мы
станем загородными велосипедистами пунктов А, Б, В, и пусть те проклятые
дураки, дураки проклятые решают задачи про нас и за нас, велосипедистов. Мы
будем велосипедистами и почтальонами, как Михеев (Медведев) , или как тот,
кого вы, Савл Петрович, называете Насылающим. Мы все, бывшие идиоты, станем
Насылающими, и это будет прекрасно. Помните, вы когда-то спрашивали нас,
верим ли мы в этого человека, а мы говорили, что не знаем, что и думать по
