парового отопления, - как поздно мы узнаем учеников наших, как жаль, что
раньше я не разглядел в вас литературный талант, я бы уговорил Перилло
освободить вас от уроков словесности, и вы могли бы в образовавшийся досуг
занять себя чем угодно, - вы поняли меня? - чем угодно. Так, вы могли бы
без устали собирать марки с изображением Козодоя и других летающих птиц. Вы
могли бы грести и плавать, бегать и прыгать, играть в ножички и разрывные
цепи, закаляться как сталь, писать стихи, рисовать на асфальте, играть в
фанты, проборматывая прелестное и ни с чем не сравнимое: черный с белым не
берите, да и нет - не говорите, и тут же: вы приедете на бал? Или, сидя в
лесу на поваленном бурей дереве, торопливо и вполголоса, не имея в виду
никого и ничего, рассказывать самому себе неувядающие считалки: эники-беники
ели вареники, или: вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Но
прекраснее: жили-были три японца - Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрони,
жили-были три японки - Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Лимпомпони; все они
переженились: Як на Цыпе, Як-Цидрак на Цыпе-Дрипе, Як-Цидрак-Цидрони на
Цыпе-Дрипе-Лимпомпони. О, как много на земле дел, мой юный товарищ, дел,
которыми можно бы занять себя вместо дурацкой-дурацкой писанины в часы нашей
словесности! С сожалением о невозможном и утраченном. С грустью. С лицом
человека, которого никогда не было, нет и не будет. Но, ученик такой-то,
боюсь, вам не избежать этих уроков, и вам придется с мучительной болью
заучивать наизусть отрывки и обрывки произведений, называемых у нас
литературой. Вы с отвращением будете читать наших замызганных и лживых
уродцев пера, и то и дело вам будет невмоготу, но зато, пройдя через горнило
этого несчастья, вы возмужаете, вы взойдете над собственным пеплом, как
Феникс-птица, вы поймете - вы все поймете. Но, дорогой учитель, -
возражаем мы, - разве сочинение, пересказанное своими словами той женщине
на почуле, не убедило вас, что мы и так давно поняли, и что нам вовсе не
обязательно проходить какие бы то ни было литературные горнила? Безусловно,
- отвечает наставник, - я осознал это с первых же фраз, вам действительно
не нужно горнил. Я говорил о необходимости их - для вас, очевидно, ложной,
- лишь бы как-то утешить вас в ваших мыслях о невозможности освобождения от
уроков по упомянутому предмету. Поверите ли, еще недавно я мог бы без труда
уговорить Перилло предоставить вам свободное посещение вообще всех занятий,
вам, вероятно, известно, каким авторитетом пользовался ваш покорный слуга в
преподавательских кругах - в школе и в отделе народного о б о р з о в а н и
я. Но с тех пор, как со мной что-то случилось - что именно, я еще не вполне
осознал, я лишился всего: цветов, пиши, табака - вы заметили, я перестал
курить? - женщин, проездного билета (констриктор уверяет меня, что документ
давно просрочен, но купить новый я не имею возможности, поскольку меня
лишили и зарплаты), развлечений, а главное - авторитета. Я просто не
представляю, как это можно: меня никто не слушает - ни учителя на
педсоветах, ни родители на собраниях, ни ученики на уроке. Меня даже не
цитируют, как бывало прежде. Все происходит так, словно меня, Норвегова,
больше нет, словно я умер. И тут Савл Петрович наполнил уборную негромким
мерцающим смехом. Да, я смеюсь, - сказал он, - но сквозь слезы. Дорогой
ученик и дружище Нимфея, со мной определенно что-то случилось. Раньше, еще
недавно, я знал, что именно, а теперь вот, кажется, запамятовал. У меня,
пользуясь вашим выражением, память стала избирательной, и я особенно рад
нашей встрече здесь, в пункте М, поскольку надеюсь на вашу помощь. Помогите
мне, помогите мне вспомнить, что произошло. Я просил об этом многих, но
никто не мог - или не желал? - что-либо объяснить мне. Кто-то честно не
знал истины, кто-то знал, но скрывал: изворачивались и врали, а кто-то
просто смеялся в лицо. Вы же, насколько я знаю вас, никогда ни в чем не
солжете, вы не умеете лгать.
Он замолчал, голос его не заполнял больше пустоты пространства и стали
слышнее звуки вечернего города: некто большой, многоногий и бесконечно
длинный, как доисторическая ящерица, позже обратившаяся в змею, шел мимо
школы по улице, поскользаясь на голом льду, насвистывая Серенаду Шуберта,
покашливая и чертыхаясь, задавая себе вопросы и сам же отвечая на них,
чиркая спичками, теряя пилотки, платки, перчатки, сжимая рукой в кармане
только что купленный силомер, время от времени посматривая на часы, пробегая
глазами страницы вечерних газет, делая выводы, посматривая на шагомер, теряя
и находя ориентацию, анализируя нумерацию домов, читая вывески и рекламы,
мечтая о приобретении новых земельных участков и о все больших прибылях,
вспоминая дела минувших дней, распространяя вокруг запах одеколона и
крокодиловых портмоне, наигрывая на гармонике, глупо и мерзко ухмыляясь,
завидуя славе дачного почтальона Михеева, желая неиспытанного обладания и
ничего не зная о нас, наставнике и учениках, беседующих здесь, в печальных
пределах М. Этот некто, многоногий, будто доисторическая ящерица, и
бесконечный, как средневековая пытка, шел и шел, не ведая усталости и покоя,
и все не мог пройти, потому что не мог пройти никогда. На фоне его движения,
на фоне этого беспрестанного шума шагания, мы слышали трамвайные звонки,
скрип тормозов, шипение, создаваемое скольжением троллейбусных контактных
антенн по электрическим проводам. Затем доносились глухие удары, вызываемые
быстрым соприкосновением массы дерева с оцинкованной массой деловой жести:
вероятно один из спецшкольников, не желающий возвращаться в дом отца своего,
методически бил палкой по водосточным трубам, пытаясь в знак протеста против
всего - сыграть ноктюрн на их флейте. Звуки же, рождавшиеся внутри здания,
были следующие. В подвале работал глухонемой истопник-имярек - его лопата
скрежетала об уголь, дверцы топок скрипели. В коридоре нянечка мыла пол:
щетка с накрученной на нее мокрой тряпкой мерно окуналась в ведро, чавкала,
шлепалась на пол и бесшумно увлажняла новый участок суши - купание красного
коня, вальс простуженного человека, скирлы в наполненной ванне. По другому
коридору, этажом выше, шла заведующая учебной частью Шейна Соломоновна
Трахтенберг, протез ее постукивал и скрипел. На третьем было пусто и тихо, а
на четвертом, в так называемом зале для актов, безумствовала репетиция
сборного танцевального ансамбля специальных школ города: пятьдесят идиотов
готовились к новым концертам. Теперь они репетировали плясовую балладу
"Бояре, а мы к вам пришли": пели и кричали, топали и свистели, ржали и
хрюкали. Бояре, она дурочка у нас, молодые, она дурочка у нас, - пели одни.
Бояре, а мы выучим ее, молодые, а мы выучим ее, - обещали другие.
Безучастно хлопали литавры, медленно извиваясь, ползли гобои, гудел большой
барабан с нарисованной на боку козлиной мордой, в припадке истерии
конвульсировал рябой жесткокрылый рояль - сбиваясь, фальшивя и глотая
собственные клавиши. Потом там, на четвертом, наступила зловещая пауза и
через секунду, если мы правильно понимаем это слово, все они, плясуны и
певцы, хором затянули, завыли Гимн просветленного человечества, при первых
же аккордах которого всякий имеющий уши обязан отложить все дела, встать и
трепетно внимать ему. Мы едва узнали песню. Она достигла пункта М, пройдя
через все преграды, но лестничные перила, ступени и пролеты, острые углы на
поворотах изломали, изуродовали негибкие ее члены, и она предстала перед
нами окровавленная, заснеженная, в изорванном и грязном платье девушки, с
которой насильно сделали все, что хотели. Но среди голосов, исполнявших
кантату, среди голосов, ничего не значивших и ничего не стоивших, среди
голосов, свивавшихся в бестолковый, бессмысленный, безголосый шумный клубок
шума, среди голосов обреченных на безвестность, среди голосов немыслимо
заурядных и фальшивых, был голос, явившийся нам воплощением чистоты, силы и
смертельной торжественной горечи. Мы услышали его во всей неискаженной
ясности его: был подобен парению раненой птицы, был снежного сверкающего
цвета, пел голос бел, бел голос был, плыл голос, голос плыл и таял, был
голос тал. Он пробивался сквозь все, все презирая, он возрастал и падал,
дабы возрасти. Был голос гол, упрям и наполнен пульсирующей громкой кровью
поющей девушки. И не было иных голосов там, в зале для актов, там был только
ее голос. И, - вы слышите? - Савл Петрович шопотом сказал, шепотом
очарованного и восхищенного, - вы слышите, или мне чудится? Да-да-да, Савл
Петрович, мы слышим, то поет Роза Ветрова, милая девушка, могильный цвет,
лучшее среди дефективных всех школ контральто. И отныне, если вы на вопрос:
что вы тут делаете, тут в туалете? - ответите нам: я отдыхаю после занятий,
или: я грею ступни ног моих, - то мы не поверим вам, славному, но лукавому
педагогу. Потому что теперь мы все поняли. Вы, как обыкновенный влюбленный
школьник, ждете, когда закончится репетиция, и среди прочих ущербных и
мертворожденных из зала для актов спустится она - та, кому вы назначили
свидание на черной лестнице в правом крыле, где не осталось ни единой целой
лампочки - и темно, темно, и пахнет пылью, где на площадке между вторым и
третьим свалены в груду списанные физкультурные маты. Они рваные, из них
сыплется опилочная труха, и там, именно там, вот это: приди, приди, как хочу
я нетронутого тела твоего. Шопотом восхищенного. Только осторожней, будьте
осторожней, вас могут услышать - чеченец бродит за горой. А точнее;
остерегайтесь вдовы Тинберген. Неусыпно и неустанно бродит она по ночам по
этажам наглухо замурованной, мудро молчащей школы для дураков. Начиная с
полночи, в доме услышишь только шаги Тинберген - и-и-и, раз-два-три,
раз-два-три. Напевая, бормоча ведьмаческие прибаутки, вальсируя или отбивая
чечетку, движется она по коридорам, и классам и лестницам, зависая в
пролетах, обращаясь в жужжащую навозную муху, разворачиваясь в марше,
пощелкивая кастаньетами. Только она, Тинберген, и только часы с маятником
золоченым в кабинете Перилло: раз-два-три - ночью вся школа - ночной
одинокий маятник, режущий темноту на равные, тихо-темные куски, на пятьсот,
на пять тысяч, на пятьдесят, по числу учащихся и учителей: тебе, мне, тебе,
мне. Утром, на заре - получите. Морозным, пахнущим мокрой тряпкой и мелом,
утром, сдавая в мешочках боты свои и надевая тапочки свои - вместе с
номерком - получите. Итак, будьте осторожнее там, на матах.
Итак, говорит нам учитель Савл, я слушаю вас внимательно, правду и
только правду. Вы обязаны открыть мне глаза на истину, дабы прозрел я,
подымите мне веки. Крупный, как у римского легионера, нос, плотно,
смертельно сжатые губы. Все лицо - грубосколоченное, а может быть,
грубовысеченное из белого с розовыми прожилками мрамора, лицо с беспощадными
морщинами - следствие трезвой оценки земли и человека на ней. Тяжелый
взгляд римского легионера, марширующего в первых шеренгах несгибаемого
легиона. Доспехи, белый, отороченный мехом италийского пурпурного волка -
плащ. Шлем окроплен вечерней росой, медные и золотые застежки там и здесь -
затуманены, но вспышки близких и далеких костров, пылающих по сторонам
Аппиевой дороги, все же заставляют сверкать и латы, и шлем, и застежки. Все
происходящее вокруг - призрачно, грандиозно и страшно, поскольку не имеет
будущего. Дорогой Савл Петрович, следуя вашим незабвенным заветам - они
стучат в наши сердца пеплом Клааса - мы действительно обрели одно из высших
человеческих достояний, мы научились никогда и ни в чем не лгать. Мы
