е с т н и ц е. Поднялись на вершину бархана, сорвали с человека лохмотья и
спросили черную птицу, есть ли у той гвозди и молоток. Плотник отвечал: у
меня есть молоток, но нет ни единого гвоздя. Мы дадим тебе гвоздей, сказали
они, и скоро принесли много - больших и блестящих. Теперь ты должен помочь
нам, сказали люди, мы станем держать этого человека, а ты прибивай руки и
ноги его ко кресту, вот тебе три гвоздя. В н и м а н и е, к а п и т а н С а
в л, с п р а в а п о б о р т у - т е н ь, в е л и т е д а т ь з а л п и з о
в с е х о р у д и й, в а ш а т р у б а з а п о т е л а, н а д в и г а е т с
я у л я л ю м. Плотник отвечал: я думаю, этому человеку придется худо, ему
будет больно. Как бы там ни было, возражали люди, он достоин наказания, а ты
обязан помочь нам, мы заплатили тебе, и заплатим еще. И показали птице
горсть пшеничных зерен. У в ы т е б е, С а в л! Тогда плотник решил
схитрить. Он говорит пришедшим: ужели вы не видите, что я обыкновенная
черная птица, как же могу я забивать гвозди? Не притворяйся, говорили люди,
нам достоверно известно, кто ты такой. Ты ведь - плотник, а плотник обязан
забивать гвозди, это дело его жизни. Да, отвечал тогда плотник, я
превратился в птицу не надолго и скоро опять стану плотником. Но я мастер, а
не палач. Если вам нужно казнить человека, распинайте его сами, мне это не с
руки. Глупый плотник, рассмеялись они, мы знаем, что у тебя в твоей мерзкой
пустыне не осталось ни одной доски и ни единого гвоздя, поэтому ты не можешь
работать и мучишься. Еще несколько времени - и ты умрешь от безделья. Если
же согласишься помочь нам распять человека, мы привезем тебе на верблюдах
много отборного строевого леса, и смастеришь себе дом с верандой, как у
любого из нас, качели, лодку - все, что захочешь. Соглашайся, не пожалеешь.
К а к п о ж а л е е т е в ы, н а с т а в н и к, ч т о н е в н е м л е т е н
а ш е м у н е м о м у с о в е т у - п о с м о т р и т е в о к н о, п о с м
о т р и т е! Птица долго думала, потом слетела со креста и обратилась в
плотника. Подайте гвозди и молоток, - согласился плотник, - я помогу вам.
И быстро прибил руки и ноги обреченного к своему кресту, пока те, другие,
держали несчастного. Назавтра они привезли плотнику обещанное, и он много и
с удовольствием работал, не обращая внимание на больших черных птиц, которые
прилетали на утренней голубой заре и весь день клевали распятого человека, и
только вечером улетали. Однажды распятый человек позвал плотника. Плотник
взошел на бархан и спросил, что нужно человеку. Тот сказал: я умираю, и вот
хочу рассказать тебе о себе. Кто ты? - спросил плотник. Я жил в пустыне и
был плотником, - с трудом говорил распятый, - у меня была небольшая зебра,
но почти не было досок и гвоздей. Пришли люди и обещали дать мне нужного
материала, если я помогу им распять одного плотника. Сначала я отказывался,
но потом согласился, ибо они предложили мне целую горсть пшеничных зерен.
Зачем же тебе зерна, - удивился плотник, стоявший на бархане, - разве ты
тоже умеешь обращаться в птицу? З а ч е м ж е н е п о с м о т р и т е в ы з
а о к н о, н а с т а в н и к, з а ч е м? Почему ты сказал слово тоже, -
отвечал распятый плотник, - о, неразумный, неужели ты до сих пор не понял,
что меж нами нет никакой разницы, что ты и я - это один и тот же человек,
разве ты не понял, что на кресте, который ты сотворил во имя своего высокого
плотницкого мастерства, распяли тебя самого, и когда тебя распинали, ты сам
забивал гвозди. Сказав так самому себе, плотник умер.
Наконец вы, наш добрый наставник, наконец, вы, услышав наши сигналы о
бедствии, наконец, вы - оглядываетесь. Но поздно, учитель: тень, которая,
начиная с некоей минуты - н и г в о з д е й н и д о с о к, - тревожила
наши умы, более не сидит на перекладине пожарной лестницы и не лежит на
кафедре - и это не тень, и не Козодой, и не тень Козодоя. Это - заведующая
Тинберген, повисшая по ту сторону распахнутого в небо окна. В лохмотьях,
купленных по сходной цене у вокзальной цыганки, в старушечьем вязаном
чепчике, из-под которого торчат коротко стриженные горгоновы змеи,
отливающие платиновой сединой, она висит по ту сторону окна, будто
подвешенная на веревке, но на деле - висит без помощи посторонних сил и
предметов, просто на правах ведьмы, висит, как портрет о самой себе - во
всю оконную раму, во весь проем, висит, потому что хочет висеть, зависая. И
не заходя в класс, и даже не ступая на подоконник, она вопит вам,
несравненный Савл Петрович, бестактно и непедагогично не желая замечать нас,
застывшихи меловых от волнения, вопит, показывая гнилые металлические зубы
свои: крамола! крамола! И затем исчезает. Наставник Савл - неужели вы
плачете, вы, с тряпочкой и кусочком мела в руке, вы, стоящий там, у доски,
называемой по-английски б л э к б о р д? Нас подслушали, подслушали, теперь
вас уволят по собственному, но, собственно, на каком основании? Мы напишем
петицию! Боже мой, - это говорите уже вы, Норвегов, - неужели вы
полагаете, что мне страшно потерять работу? Я проживу, я уж как-нибудь
доживу, мне осталось немного. Но мне мучительно больно, друзья, расстаться с
вами, девочками и мальчиками грандиозной эпохи инженерно-литературных потуг,
с вами, будущими и минувшими, с Теми Кто Пришли и уйдут, унеся с собою
великое право судить, не будучи судимыми. Дорогой наставник, если вы
считаете, что мы, явившиеся судить, забудем когда-нибудь ваши затухающие в
коридоре, а потом на лестнице шаги, то вы заблуждаетесь, - мы не забудем.
Почти бесшумные, ваши босые ступни отпечатались в нашем мозгу и застыли там
навсегда, будто бы вы впечатали их в расплавленный солнцем асфальт, пройдя
по нему торжественным церемониальным маршем юлианского календаря. Мне горько
вспоминать эту историю, сударь, мне хотелось бы немного помолчать в вашем
саду вместе с вами. Можно, я сяду вон в то плетеное кресло, чтобы напрасно
не вытаптывать трав, подождите минуту, я скоро продолжу. Когда вернусь.
Выйдя на мост, обратишь внимание на перила: они холодные, скользкие. А
звезды - летучие. А звезды. Трамваи - зябкие, желтые, неземные.
Электрические поезда внизу будут просить дорогу у медленных товарняков.
Сойди же по лестнице на платформу, купи билет до какой-нибудь станции, где
пристанционный буфет, холодные деревянные лавки, снег. За столами в буфете
- несколько пьяных, пьющих не переставая, читают друг другу стихи. Это
будет холодная, коченеющая зима, и этот пристанционный буфет во второй
половине декабрьского дня - тоже будет. Он будет разбит гармониками и
стихами изнутри. Будут петь - дико и хрипло. П е й т е ч а й, м и л о с т и
в ы й г о с у д а р ь, - о с т ы н е т. О погоде. Главным образом - о
сумерках. Зимой в сумерках маленькому тебе. Вот они наступают. Жить
невозможно, и невозможно отойти от окна. Уроки на завтра не сделаны ни по
одному из предметов известных. Сказка. На дворе сумерки, снег цвета голубого
пепла или какого-нибудь крыла, какого-нибудь голубя. Уроки не сделаны.
Мечтательная пустота сердца, солнечного сплетения. Грусть всего человека. Ты
маленький. Но знаешь, уже знаешь. Мама сказала: и это пройдет. Детство
пройдет, как оранжевый дребезжащий трамвай через мост, разбрасывая холодные
брызги огня, которых почти не существует. Галстук, часы, портфель. Как у
отца. Но будет девочка, спящая на песке у реки - простая, с простыми
ресницами, в чистых тугих трусиках для купания. Очень красивая. Почти
красивая. Почти некрасивая, мечтающая о полевых цветах. В кофточке без
рукавов. На горячем песке. Остынет, когда настанет. Когда вечер. Случайный
пароход: от гудка простые ресницы дрогнут - очнется. Но еще не знаешь - та
ли. Весь в огнях, оставляя уютную пену на попечение ночи. Но еще не ночь.
Набег фиолетовых волн. У берега глубоко, ключи. Эту воду можно пить,
наклонясь над. Губы милой, нежной. Гул парохода, плеск, дрожащие огни -
уходят. На том берегу кто-то, переговариваясь с приятелем, разжигает костер,
чтобы варить чай. Смеются. Слышно, как чиркают спички. Кто ты, я не знаю. В
вершинах сосен, в кронах, ночуют комары. Самая середина июля. Потом они
спустятся к воде. Пахнет травой. Очень тепло. Это счастье, но ты не знаешь
об этом. Пока не знаешь. Птица дергач. Ночь прильнула и потекла, заботливо
вращая жернова мельницы небесной. Как называется эта река? Река называется.
И ночь называется. Что приснится? Ничего не приснится. Дергач, козодой
приснится. Но еще не знаешь. Почти некрасивая. Но несравненная, потому что
первая. Мокрая соленая щека, невидимая в ночи тишина. Милая, как неразличима
ты вдалеке. Да, узнаешь, узнаешь. Песня лет, мелодия жизни. Все остальное -
не ты, все другие - чужие. Кто же ты сам? Не знаешь. Только узнаешь потом,
нанизывая бусинки памяти. Состоя из них. Ты весь - память будешь. Самое
дорогое, самое злое и вечное. Боль всю жизнь пытаясь выкрести из солнечного
сплетения. Но сплетение ив, но девочка, спящая на песке горячем примерно
пятнадцатого числа июля необратимого года, но девочка. Не шелохните листом,
не шелестите. Спит. Утро. О д и н о к и з а б р о ш е н, к а к ц е р к о в ь
с т о я л н а в е т р у. Т ы п р и ш л а и с к а з а л а, ч т о п т и ц ы ж
и в у т з о л о т ы е. Утро. Гаснущие под ногой росы. Ракита. Звук несомого
к реке ведра, беззвучие ведра, несомого от реки. Росы серебряной прах. День,
обретающий лицо. День во плоти своей. Люди, любите день более ночи.
Улыбнись, постарайся не шевелиться, это будет фотография. Единственная,
которая останется после всего, что будет. Но пока не знаешь. Потом -
сколько-то лет подряд - жизнь. Как называется. Называется ж и з н ь. Теплые
тротуары. Или наоборот - заметенные снегом. Называется г о р о д. Ты
вылетаешь из подъезда на высоких цокающих каблучках. Стройная, ранняя, в
духах и в нимбе парижской шляпки. Цокот. Запевают дети и птицы. Около семи.
Суббота. Я вижу тебя. Я тебя вижу. Цокот по всему двору, по всему бульвару,
где нераспустившаяся сирень. Но распустится. Мама сказала. Больше ничего.
Только это. Хотя и другое. Но теперь - знаешь. Можно писать письма. Или
просто кричать, с ума сходя от мечты. Но и это пройдет. Нет, мама, нет, это
останется. На каблучках. Та ли? Та. Та ли? Та. Та ли? Та. Тра-та-та:
навылет. Весь город в этих духах. И поздно говорить, сгорая. Но можно писать
письма. Всякий раз ставя в конце - п р о щ а й. Радость моя, если умру от
невзгод, сумасшествия и печали, если до срока, определенного мне судьбой, не
нагляжусь на тебя, если не нарадуюсь ветхим мельницам, живущим на изумрудных
полынных холмах, если не напьюсь прозрачной воды из вечных рук твоих, если
не успею пройти до конца, если не расскажу всего, что хотел рассказать о
тебе, о себе, если однажды умру не простясь - прости. Больше всего я хотел
бы сказать - сказать перед очень долгой разлукой - о том, что ты, конечно,
знаешь давно сама, или только догадываешься об этом. Мы все об этом
догадываемся. Я хочу сказать, что когда-то мы уже были знакомы на этой
земле, ты, наверное, помнишь. Ибо река называется. И вот мы снова пришли,
вернулись, чтобы опять встретиться. Мы - Те Кто Пришли. Теперь знаешь. Ее
зовут Вета. Та.
Юноша, что с вами? Вы спите? А? нет, разве возможно, я немного ушел в
себя, но теперь уже вернулся, не беспокойтесь, доктор Заузе называет это
растворением в окружающем, это нередко. Человек растворяется, как будто его
положили в ванную с серной кислотой. Один мой товарищ - учимся с ним в
одном классе - говорит, что достал где-то целую бочку кислоты, но может
