убежден, что передо мной подающий надежды молодой коллега, а тут
оказывается, я уже битый час имею дело с инженером будущего. О, я ошибся,
сударь, инженером мечтает стать тот, д р у г о й, который теперь не здесь,
хотя, может, и заглянет сюда с минуты на минуту. Я же - ни за что, лучше -
петушков на палочке, лучше - учеником холодного сапожника, лучше - негром
преклонных годов, но инженером - нет, ни за какие такие, и не просите даже.
Я решил твердо: только биологом, как вы, как Вета Аркадьевна, на всю жизнь
- биологом, и главным образом - по части бабочек. У меня для вас небольшой
сюрприз, Аркадий Аркадьевич, на днях я намереваюсь отправить на
академический конкурс энтомологов свою коллекцию, несколько тысяч бабочек.
Письмо я уже приготовил. Смею надеяться, что успех не заставит себя долго
ждать, и уверен, что и вам не безразличны мои будущие достижения и вы
порадуетесь вместе со мной. Сударь, вы только представьте себе, вот утро,
одно из первых утр, заставших нас с Ветой рядом. Где-то здесь, на даче - у
вас или у нас, это неважно. Утро, полное надежд и счастливых предчувствий,
утро, которое ознаменуется известием о присуждении мне академической премии.
Утро, которое мы. никогда не забудем, потому что - ну, вам-то не нужно
объяснять, почему именно: позволительно ли для ученого забывать миг вкушения
славы! Одно из утр...
Ученик такой-то, разрешите мне, автору, перебить вас и рассказать, как
я представляю себе момент получения вами долгожданного письма из академии, у
меня, как и у вас, неплохая фантазия, я думаю, что смогу. Конечно,
рассказывайте, - говорит он.
Предположим, в одно такое утро - предположим, утро какой-нибудь из
июльских суббот - почтальон по фамилии Михеев, а может быть Медведев (он
довольно стар, очевидно, ему не меньше семидесяти, он живет на пенсию и еще
получает на почте половинную ставку развозчика газет и писем, доставщика
телеграмм и разных извещений, которые он, кстати, возит не в обычной
почтальонской сумке, а в необычной для почтальона сумке, - его сумка -
обычная хозяйственная сумка из черного дерматина, - и не на ремне через
плечо, а на обычных лямочках-ручках на велосипедном руле), итак, в одно
субботнее июльское утро почтальон Михеев останавливает свой велосипед возле
вашего дома и по-стариковски, пенсионно-неловко соскочив с него в горькую
дорожную пыль, желтую дорожную пыль, в легкую и летучую пыль дороги,
нажимает ржавый рычажок велосипедного звонка. Звонок пытается звенеть, но
звука почти не получается, так как звонок почти умер, ибо многие необходимые
шестерни внутри него чрезвычайно стерлись, съели друг друга за долгую
службу, а молоточек, укрепленный на винтике, почти неподвижен от ржавчины.
Но все-таки, сидя в это утро на открытой веранде, что окутана веселым
щебечущим садом отца твоего, ты слышишь хрип умирающего звонка, а вернее, не
слышишь, но чувствуешь его. Ты спускаешься по ступенькам веранды, ты шагаешь
через веселый пчелиный сад, ты отворяешь калитку и видишь Михеева и
здороваешься с ним: здравствуйте, почтальон Михеев (Медведев). Здравствуйте,
говорит он, я привез вам письмо из академии. Давайте, спасибо, говоришь ты,
улыбаясь, хотя от твоей улыбки нет никакого проку, потому что твоя улыбка
ничего не изменит ни в ваших обыденных отношениях, ни в судьбе старого
загородного почтальона, как не изменили ее тысячи других - вот таких же ни
к чему не обязывающих улыбок, встречавших его всякий день у сотен дачных и
не дачных калиток, дверей, у ворот и заборных лазов. И ты не можешь не
согласиться со мною, ты отлично понимаешь все это сам, но привычка к
вежливым поступкам, которую внушали тебе с детства в школе и дома,
срабатывает сама по себе, помимо твоего сознания: говоря Михееву - давайте,
спасибо, - ты берешь из его пожилой венозной руки желтый конверт и -
улыбаешься. В один из моментов вашей короткой встречи, вашего традиционного,
то есть, никому из вас не нужного, а все-таки неизбежного диалога
("Здравствуйте, почтальон Михеев", "Здравствуйте, я привез вам письмо из
академии", "Давайте, спасибо"), в момент твоей и его жизни, в минуту
существования поющих у тебя за спиной синих садовых птиц, в час скольжения
голубых весельных лодок, скользящих по невидимой отсюда реке Лете и по
другим невидимым рекам, его голубая и рябая от старости и некрасивая от
рождения рука протягивает тебе желтый конверт и едва касается твоей -
молодой, темной от загара и, в сущности, лишенной морщин. Неужели, -
размышляешь ты в эту секунду, - неужели и моя рука станет когда-нибудь
такой же? Но тут же успокаиваешь себя: нет-нет, не станет, я ведь бегаю в
школе укрепляющие кроссы, а Михеев не бегал. Вот отчего у него такие руки,
- заключаешь ты, улыбаясь. "Давайте, спасибо". "Пожалуйста", - невнятно и
без улыбки произносит Михеев (Медведев), загородный развозчик писем и
телеграмм, доставщик извещений и газет, старик, пенсионер-почтальон,
невеселый велосипедист с необычно-обычной сумкой на руле, человек
мечтательный, угрюмый и пьющий. Вот он, не оглядываясь ни на тебя, ни на
сад, полный синих птиц, вот он так же неловко, как слезал минуту назад,
садится на велосипед и, неумело педалируя, везет свои, а вернее, чужие
письма в сторону дома отдыха и водокачки, в сторону поселковых окраин,
цветочных полян, бабочек и фундуковых серебристых орешников. Он немного с
похмелья, ему, пожалуй, стоит поскорее развезти оставшиеся письма и
письмена, будь они все неладны, а потом отправиться домой и развести водой
небольшое количество спирта - его старуха работает санитаркой в местной
больнице и это добро в доме никогда не переводится и не переводится зря, -
а затем, закусив малосольным помидором из дубовой кадушки (в подвале, где
она стоит, - пауки, холодок, проросшая картошка и запах плесени), поехать
куда-нибудь в сосны, в рябины, или в те же самые орешники за водокачкой и
поспать в тени, покуда не перестанет печь солнце. Когда почтальону за
семьдесят, ему нету пользы кататься весь день по такой жаре, надо же и
отдохнуть. Но в сумке еще есть кое-какие письма: кто-то кому-то пишет,
кому-то не лень отвечать, всякий раз занимать у соседей конверт, покупать
марку, вспоминать адрес и ходить по жаре искать ящик. Да, есть еще кое-какие
письма и нужно их развезти. И вот он едет сейчас в сторону водокачки.
Тропинка, едва намеченная в некошенной траве, идет в гору, и ноги Михеева,
обутые в черные ботинки, с высокими, чуть ли не дамскими каблуками, то и
дело срываются с педалей, и руль при этом перестает подчиняться письмоносцу,
переднее колесо пытается встать поперек движения остальных частей этой
несложной машины, колесо дает юз, спицы его по ходу дела срезают головки
одуванчикам - белые парашютики семян взлетают и медленно опускаются на
Михеева (Медведева), осыпают старого почтаря, будто намереваясь
оплодотворить собою его шляпу из фетра и черную драповую и, верно, очень
душную в такую погоду, косоворотку. Парашютики опускаются и на брюки из
прорезиненной ткани, одна штанина которых - правая - стянута повыше
михеевской щиколотки липовой бельевой прищепкой, чтобы материя, паче чаяния,
не попала в передаточный механизм - цепь, маленькая шестеренка, соединенная
с задним колесом при помощи втулки, большая шестерня, с приваренными к ней
педальными рычагами, - иначе Михеев сразу упадет в травы, в цветы, рассыпав
при этом все письма. Их подхватит ветер и унесет за реку, в заливные луга:
так уже случалось, или могло случиться, а значит - как бы случалось, - и
что тогда делать старому почтарю, как не брать у перевозчика лодку и не
плыть туда, за реку, ловить и собирать свои, а точнее чужие письма:
выкраивают же люди время писать, хватает же у кого-то терпения, а о том, что
вся их дурацкая писанина, все эти поздравительные открытки и якобы срочные
телеграммы могут в одно прекрасное утро улететь за реку, стоит лишь Михееву
упасть с велосипеда в травы, - об этом никто из них ни разу не подумал, ибо
каждый старается не упасть сам, со своего собственного велосипеда, а тут уж,
конечно, не до старика-письмоносца, который всю жизнь только и знает, что
развозит по разным домам их несчастные каракули. Ветер-то, - вполголоса
рассказывает сам себе Михеев (Медведев), - ветер-то какой по верхам идет,
не иначе, дождь нагоняет. Но это неправда: никакого ветра нет - ни
верхового, ни понизу. И прежде чем над поселком прольется дождь, минует еще
не меньше недели, и все это время будет ясно и безветренно и дневное небо
будет синим вощеным ватманом, а ночное - черным карнавальным шелком с
крупными влажными звездами из разноцветной фольги. А Михеев - он просто
обманывает себя сейчас, ему просто надоела эта жара, эти письма, этот
велосипед, эти безразлично-вежливые адресаты, которые всегда улыбаются,
приветствуя его на порогах своих садов, где наливаются и гудят яблоки, и он,
Михеев, хочет обнадежить себя хоть какой-нибудь переменой в этой знойной,
скучной и однообразной для него дачной жизни, которой он, как будто,
принадлежит, но в которой почти не участвует, хотя всякий, кто имеет свой
дом здесь или за рекой, знает Михеева в лицо; и когда он проезжает на своем
старинном велосе с беззвучным звонком, встречные дачники улыбаются Михееву,
но он угрюмо или печально, или по-стариковски мечтательно, словно любуясь
ими, оглядывает их молча и катит дальше - в сторону станции, в сторону
пристани или - как теперь - в сторону водокачки. Молча. Михеев близорук,
носит очки без оправы, время от времени отпускает бороду и время от времени
сбривает ее, а может, ее обрывает ветер, но и с бородой, и без, он в
представлении дачников являет собою редкий тип пожилого мечтателя, любителя
велосипедной езды и мастера почтовых манипуляций. Ветер, - продолжает он
лгать самому себе, - к вечеру непременно буря, гроза, сады все взлохматит,
будут мокры и лохматы, а кошки - лохматы и мокры: спрячутся по чердакам, по
цоколям дач, станут выть, а река разольется, выплеснется из берегов и зальет
дачи, зальет все эти кипящие на верандах самовары и чадящие керосинки,
зальет почтовые ящики на заборах, и все письма, что лежат теперь у него в
сумке, и которые он скоро развезет по ящикам, обратятся в ничто, в пустые
клочки бумаги с размытыми и потерявшими смысл словами, а лодки - эти
дурацкие ободранные плоскодонки, на которых катаются бездельники из дома
отдыха и лодыри-дачники, - эти лодки поплывут вверх дном вниз по течению до
самого моря. Да, - мечтает Михеев, - ветер перевернет вверх дном всю эту
садово-самоварную жизнь и хоть на время прибьет пыль. "Из пыли, - вдруг
вспоминает пенсионер читанное где-то и когда-то, - бриз мастерит серебряные
кили". Вот именно, из пыли, анализирует Михеев, и именно кили, то есть кили
к лодкам, килевые лодки, значит, а не плоскодонки, чтоб им пусто было.
Скорей бы уж ветер. "Ветер в полях, ветерок в тополях", - опять цитирует
Михеев в уме, меж тем как тропинка поворачивает вправо и идет немного под
гору. Теперь до самого мостика через овраг, где растут в обилии лопухи и
наверняка живут змеи, можно оставить педали в покое и дать отдых ногам:
пусть они свободно висят, покачиваясь по сторонам рамы, и не трогают педали
и пусть машина катится сама по себе - навстречу ветру. Насылающий Ветер? -
думаешь ты о Михееве. Ты уже не видишь его, он, как иногда говорят, пропал
за поворотом - растаял в дачном июльском мареве. Весь обсыпанный летучими
семенами одуванчиков, рискующий на каждом метре велосипедного пробега
