километров - возник неизвестный корабль. Вокруг звездолетов Ордена
появились алые сферы наружных защитных полей. Мерцали разноцветные
каналы прямой связи, переливчато сверкали выводившиеся на тактический
дисплей параметры. В этом режиме де Сойя мог, щелкнув пальцами,
запустить плазменную торпеду или открыть огонь из лазерной пушки.
- Позывные идентифицированы, - произнес связист. - Это
звездолет-авизо класса "архангел".
Де Сойя нахмурился. Что произошло, если командование решило
воспользоваться самым быстрым из кораблей Ордена, главным тайным оружием
Церкви? В тактическом режиме был виден опознавательный код звездолета и
выхлоп, растянувшийся на десятки километров. На силовые экраны энергия
практически не расходовалась, хотя ускорение значительно превышало
уровень "малинового джема".
- На автопилоте? - спросил капитан. Ему отчаянно хотелось, чтобы
оказалось именно так. Звездолеты класса "архангел" способны пересечь
галактику за несколько дней - в реальном времени! - на что у обычных
кораблей уходят недели бортового и годы реального времени, однако никто
из людей не в состоянии выдержать такой скорости.
В тактическом пространстве появилась командор Стоун. Ее черный
мундир сливался с космическим мраком, и казалось, что лицо командора
парит над плоскостью эклиптики.
- Никак нет, сэр, - ответила она. В тактическом режиме ее слышал
только де Сойя. - Два члена экипажа находятся в фуге.
- Господи Боже! - прошептал де Сойя. Это восклицание выражало
изумление и мольбу. Даже рассчитанные на высокое ускорение саркофаги не
могут защитить людей, погибших во время перехода в состояние С-плюс: оба
курьера наверняка превратились не в малиновый джем, а в тонкую
протеиновую пленку на дне саркофагов. - Подготовить аппаратуру для
воскрешения.
Командор Стоун прикоснулась к контакту у себя за ухом и
нахмурилась.
- Сэр, в опознавательном коде звездолета содержится сообщение.
Относительно воскрешения курьеров. Срочность "альфа", уровень
подтверждения - "омега".
Де Сойя молча уставился на своего старшего помощника, чьи ноги, как
и его собственные, тонули в дыму от горящего орбитального леса. Срочное
воскрешение противоречило доктринам Церкви и уставу Ордена, кроме того,
оно подвергало опасности жизнь воскрешаемого - при стандартной
трехдневной процедуре шансы неполного восстановления были нулевыми, а
при трехчасовой возрастали до пятидесяти процентов. Что касается уровня
подтверждения "омега", это означало, что распоряжение отдано Его
Святейшеством Папой Римским.
Судя по выражению лица командора Стоун, она догадывалась, что
звездолет прибыл из Ватикана. Кто-то либо там, либо в генеральном штабе
решил, что обстоятельства требуют отправки единственного на сегодняшний
день звездолета класса "архангел" с двумя старшими офицерами на борту
(младших на такой корабль ни за что бы не пустили).
В ответ на вопросительный взгляд командора де Сойя лишь приподнял
бровь, а затем произнес на тактической частоте:
- Что ж, командор... Прикажите кораблям уравнять скорости и
подготовьте десантную группу. Я хочу, чтобы переправку саркофагов и
воскрешение закончили к шести тридцати. Передайте мои поздравления
капитану Хирну с "Мельхиора" и капитану Буле с "Гаспара". К семи ноль-
ноль я жду их на "Бальтазаре". [Звездолеты де Сойи носят имена волхвов,
пришедших поклониться младенцу Христу. Традиция приписывает волхвам
множество имен , однако наиболее известные среди них - Бальтазар, Каспар
(а не Гаспар, как у Симмонса) и Мельхиор.]
Капитан выключил тактический режим и вновь оказался на мостике.
Командор Стоун и прочие офицеры не сводили с него взглядов.
- Поторопитесь, - бросил он, оттолкнулся от пола, подлетел к люку
своей каюты и протиснулся внутрь. - Разбудите меня, когда все будет в
порядке.
Прежде чем кто- либо успел ответить, люк захлопнулся.
6
Я бродил по улицам Эндимиона и пытался собраться с мыслями по
поводу своей жизни и смерти. Должен признаться, что воспринимал все это
- суд, казнь, невероятную встречу с легендарным поэтом былого - далеко
не так спокойно, как может показаться. Откровенно говоря, я был потрясен
до глубины души. Меня собирались убить! Мне хотелось обвинить в
случившемся Орден, однако он если и управлял судьями, то исподтишка,
из-за кулис. На Гиперионе имелся Совет самоуправления, которому
официально подчинялись все суды планеты, в том числе и Порт-Романтика.
Наказание, подобное тому, какое определили Раулю Эндимиону, было не в
обычае Ордена, тем более на мирах, где Церковь правила через местную
теократию; нет, оно представляло собой остаток прошлого, пережиток эпохи
колонизации. Процесс с заведомо известным исходом и неизбежная казнь
свидетельствовали прежде всего о страхе гиперионских государственный
мужей: они боялись отпугнуть богатых туристов с иных миров, а потому
воспользовались случаем и превратили меня в козла отпущения. На моем
месте вполне мог оказаться кто-то другой, поэтому близко к сердцу
случившееся принимать не стоило.
Однако иначе не получалось. Я остановился у подножия башни, ощущая
кожей тепло, исходящее от нагретых солнцем плит, и медленно вытянул
перед собой руки. Они дрожали. Сколько всего произошло за последнее
время, и как быстро! Напускное спокойствие на суде и перед казнью далось
мне чудовищным напряжением сил...
Я покачал головой и неторопливо двинулся дальше. Город Эндимион
построили на холме, а университет располагался на самой вершине, откуда
открывался чудесный вид. Внизу, в долине, золотился челмовый лес. На
лазурном небе не было и намека на инверсионные следы. Я знал, что Ордену
наплевать на Эндимион, что церковников интересует только плато Пиньон, к
северо-востоку отсюда: плато охраняют войска, а роботы отлавливают
уникальных симбиотов-крестоформов. А здесь не осталось ни малейших
признаков цивилизации и потому дышалось на удивление легко.
Побродив минут десять по развалинам, я пришел к выводу, что жить
можно только в той самой башне, где я очнулся, и в прилегающих к ней
постройках. Все прочее было разрушено - в стенах аудиторий зияли
громадные дыры, оборудование растащили сотни лет назад, игровые площадки
заросли травой, купол обсерватории рухнул. Что касается самого города,
он выглядел еще хуже. Целые кварталы уступили натиску плотинника и
кудзу.
Наверно, в былые дни университет славился своей красотой:
неоготические корпуса были сложены из песчаника, который добывали
неподалеку отсюда, у подножия плато Пиньон. Три года назад, когда я
трудился под началом знаменитого планировщика Эврола Юма и выполнял всю
тяжелую работу по переделке поместий первопоселенцев на фешенебельном
побережье Клюва, в моде были "причуды" - искусственные руины у водоема
или на вершине холма. Посему какое-то время спустя я стал крупным
специалистом по нагромождению друг на друга каменных глыб (в большинстве
своем превосходивших древностью гиперионскую колонию), однако ни одна из
фантазий Юма не годилась и в подметки руинам университета. Я бродил по
развалинам, восхищаясь архитектурой, и размышлял о своей семье.
Подобно многим другим местным семействам - а наш род вел начало от
поселенцев с первого "ковчега", прибывшего на Гиперион без малого
семьсот лет назад (на родной планете мои предки считались гражданами
третьего сорта, таковыми они остались и здесь - после членов Ордена и
колонистов эпохи Хиджры), - мы взяли в качестве фамилии название города.
На протяжении веков предки Рауля Эндимиона жили среди этих гор и долин.
В основном, я был уверен, они выполняли грязную работу - как отец,
который умер, когда мне было восемь лет, как мать, скончавшаяся пять лет
спустя, как до недавнего времени я сам. Бабушка родилась вскоре после
того, как Орден выселил всех из этих мест, но помнила дни, когда
семейства нашего клана доходили до плато Пиньон и трудились на
плантациях к югу от города.
Признаться, у меня не возникало ощущения, будто я вернулся домой.
Моим домом были пустоши к северо-востоку отсюда, а жил и работал я к
северу от Порт-Романтика. Университет и город Эндимион вошли в мою жизнь
только сейчас, а до сих пор казались не более реальными, нежели все то,
о чем рассказывалось в "Песнях" Мартина Силена.
У подножия следующей башни я остановился перевести дыхание и
обдумать последнюю мысль. Если поэт не спятил, тогда "Песни" следует
воспринимать всерьез. Мне вспомнилось, как читала поэму бабушка - овцы
пасутся на склоне холма, электрофургоны окружают стоянку, горят костры,
в небе сверкают звезды и проносятся метеориты; бабушка говорит медленно,
размеренно, в конце каждой строфы делает паузу, чтобы я мог повторить
услышанное. Я вспомнил, как изнывал от нетерпения, ибо предпочел бы
сидеть с фонариком над книгой, и усмехнулся: сегодня вечером я буду
сидеть за столом с автором этой поэмы, пуще того - с одним из участников
легендарного паломничества.
Я покачал головой. Слишком неожиданно. Слишком много впечатлений.
Башня, у которой я остановился, отличалась от той, в которой меня
ожидал Силен. Она была выше и массивнее, а окно в ней имелось всего
одно, метрах в тридцати от земли. Дверь же, как ни странно, заложили
кирпичами. Опытным глазом - сказались годы работы под началом Эврола Юма
- я определил, что это было проделано лет сто с лишним назад, очевидно,
незадолго до того, как жители покинули город.
До сих пор не понимаю, что привлекло мое внимание в этой башне, -
ведь кругом было столько интересного. Помнится, я поглядел на холм за
сооружением, отметил про себя, что побеги челмы, точно плющ, карабкаются
по стенам, и подумал: "Если взобраться на холм и пролезть вон туда,
можно проползти по ветке до подоконника..."
Ерунда, конечно. Я вновь покачал головой. В конце концов я уже не
ребенок. Ради чего рвать одежду и сдирать с рук кожу, ради чего
рисковать падением с высоты в тридцать метров на каменные плиты? Что
можно найти в старой башне, кроме паутины по углам?
Десять минут спустя я уже полз на четвереньках по длинной ветке
вдоль стены, продвигаясь с величайшей осторожностью и то и дело хватаясь
за камни. Мне казалось, что я вот- вот сорвусь... Жуткое ощущение.
Стоило ветру качнуть ветку, как я вцеплялся в нее обеими руками и
замирал в неподвижности.
Наконец я подобрался к окну - и вполголоса выругался. Расчеты,
проделанные внизу, оказались неверными. Ветка проходила метрах в трех
ниже подоконника, а стена была на удивление гладкой, не ухватишься.
Оставалось только раскачаться и подпрыгнуть - и надеяться, что сумею
ухватиться за подоконник. Спасибо; я, может, и сумасшедший, но не
настолько.
Выждав, пока утихнет ветер, я раскачался и прыгнул. На мгновение
мне почудилось, что все кончено, из-под пальцев посыпалась каменная
крошка, однако в следующий миг они нащупали подоконник и впились в
прогнившее дерево. Я подтянулся, отчаянно болтая ногами. Раздался треск
- это порвалась на локтях рубашка.
Кое-как вскарабкавшись на подоконник, я вдруг сообразил, что
понятия не имею, как буду спускаться. А когда заглянул в темное нутро
башни, мне сделалось совсем худо.
- Черт! - пробормотал я себе под нос. Под окном имелась деревянная
площадка, солнечные лучи падали на полусгнившую лестницу, что вилась
внутри башни, словно подражая побегам челмы снаружи. А за лестницей
царил непроглядный мрак. Я вскинул голову, различил крохотные отверстия
