запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу. Если бы я
спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы нада-
вать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь
тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель и быть
готовой.
- Вы ушли из дома... - сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно
это объясняло все.
- В двадцать один год.
- А до этого?
- Ждала.
- Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?
- Нет.
- Совсем-совсем?
- Совсем-совсем.
- Почему?
- Не знаю, Мад.
- У вас не было случая?
- Такие случаи есть всегда.
- Из-за религиозности?
- В шестнадцать лет я не думала о религии.
- Из-за...
- Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за мыс-
ли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я знала, что
мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в
погреб, я застала его врасплох.
- Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
- Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело огром-
ное впечатление.
И Жанна добавила с улыбкой:
- Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой
ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, ес-
ли...
- ...если любишь, - с горечью закончила Мад. - А я никогда не любила.
Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во всяком слу-
чае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и не-
сколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя.
Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе оправдание. Не
нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда стре-
милась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпослед-
него года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так,
что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не пыталась
заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
- Я знаю. Я всегда была первой.
- До самого конца?
- Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.
- Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?
- Вероятно.
- Ну так вот, а я по этим же соображениям начала с пятнадцати лет!
Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно.
Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть бы-
ло не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показа-
лось, что вам этого не хотелось.
- Ты не ошиблась.
- Почему?
- Да потому, что ты была вся на нервах и тебе требовалось успоко-
иться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в столовую
что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь еще не пила кофе,
верно?
- Я не хочу.
- Ты сразу поднимешься снова.
- Это будет уже совсем не то.
- В таком случае пойди в конец коридора и крикни Дезире, чтобы она
принесла мне чашку молока и какуюнибудь тартинку. Или ты предпочитаешь
рогалики? Они тоже есть.
- Вы думаете, я могу так сделать?
- Да.
- Я скажу, что это для вас?
- Да.
- Но я не могу кричать ей через весь дом.
- Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.
Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании ощущалось
некое сообщничество - почти забавное.
- Полагаю, что теперь можно поднять шторы.
У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?
- Нет.
- Вы думаете, Дезире знает обо мне?
- У меня есть основания считать, что не знает.
- Впрочем, мне все равно. Тех, кто знает, предостаточно. Иногда я
почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.
Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поста-
вила его на постель.
- Ты проголодалась? - спросила она, бросив на девушку подозрительный
взгляд.
- Что там, внизу?
- Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, - она произнесла
"мадам" из-за девушки, - сидит с нотариусом.
- Ты ему звонила?
- Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания с тобой
поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил доложить о себе мадам
Мартино.
- Спасибо тебе.
- А овощи ты будешь есть в полдень? Уже больше одиннадцати.
- Не имеет значения.
- Ты приняла лекарство?
Она наконец ушла, и теперь Мад ждала лишь знака тетки, чтобы устре-
миться к подносу.
- Признайся, ты ведь очень проголодалась?
- Признаюсь.
- Ты не спустилась вниз из-за матери?
- Отчасти. Вы должны сказать, что мне делать. Может, лучше попросить
у нее прощения?
- По-моему, лучше ничего не говорить, держаться так, словно ничего не
случилось.
- Вы сердитесь на меня? Это выглядело отвратительно?
- Ты сама прекрасно знаешь, Мад, и этого достаточно.
- Есть столько разных вещей, в которых я не могу разобраться. Вот
так! Даже о том, что я наговорила вам сегодня утром, я думаю: а было ли
это искренне, не ломала ли я комедию? Может быть, когда-нибудь я покажу
вам свой дневник.
- Ты ведешь дневник?
- Уже давно я ничего в него не записывала. Я вела его главным образом
до того. Но в некоторые дни, когда бывало особенно противно, мне случа-
лось к нему возвращаться и записывать все, что я думала о себе. И знае-
те, это не было так уж прекрасно. Я вам сказала...
Я, собственно, даже не знаю, что я вам говорила. Я знала, что вы меня
слушаете, что вы мне верите; знала, что вы проявляете интерес ко мне. Я
почувствовала это с первого вашего взгляда. Прежде всего мне захотелось
возбудить в вас любопытство. Может быть, в конце концов, все это было
для того, чтобы говорить с вами так, как я только что говорила? Я хотела
вам доказать, что я стою того, чтобы мною занялись, я изо всех сил ста-
ралась не разочаровать вас. Вот теперь я говорю правду, тетя.
Я грязная, я порочная. Когда вы мне рассказывали о своем отце и слу-
жанке в погребе, мне пришлось опустить голову, чтобы вы не увидели, как
я краснею, потому что я-то делала все как раз наоборот. Я, бывало, вече-
рами вылезала из постели и шла подглядывать в замочную скважину.
- И ты видела?..
- Нет. Они гасили свет. Но я прислушивалась и фантазировала. А потом,
уже в своей постели, я с тринадцати лет ложилась по-особому, на живот.
- Я знаю.
- Вы тоже?
Жанна только повела подбородком.
- А девочки в вашей школе тогда тоже рассказывали всякие непристой-
ности, как рассказывают сейчас?
- Некоторые - да...
- И делали кое-какие рисунки?
- Вероятно.
- В четырнадцать лет я знала все слова, которые нельзя произносить,
знала, что они означают, хотя дома меня считали совсем невинной. Меня
бесило, когда я видела, как мои братья шушукаются по углам между собой,
хохочут, а мне объяснить свой смех не хотят. Жюльен довольно скоро уехал
в университет Пуатье. Я н ечасто его видела, а он меня считал девчонкой.
Он и не замечал, что я взрослела. Но Анри не намного - ровно на два года
- старше меня, и я сумела заставить его рассказать.
- И заставить брать с собой.
- Да. Именно так это и началось. Но я уверена, что и без Анри прои-
зошло бы то же самое, только немного позже.
Глядя на тетку, она серьезно добавила:
- Думаю, что я порочна. И ничего тут не поделаешь.
Потом возбужденно произнесла:
- Но эта порочность существует не сама по себе - вы понимаете, что я
хочу сказать. Как правило, это мне не доставляет удовольствия. Еще перед
тем как начать, я знаю, что потом мне будет противно.
- И все-таки начинаешь?
- Да. Именно поэтому я и говорю, что я порочна. Я делаю это, чтобы не
оставаться дома, чтобы уехать на машине; я делаю это только для того,
чтобы не уронить себя перед моими подругами, показаться на главной улице
с мужчинами, особенно в открытой машине. Забавно, не правда ли? И еще
для того, чтобы усесться на террасе кафе, как та женщина, которую вы
вчера видели. Я-то ведь занимаюсь тем же, вот почему мне стало так стыд-
но, когда мы проходили мимо. Когда этим занимаются другие, все выглядит
омерзительно, по-скотски!
Главным образом по-скотски! Начиная с того, как мужчины интересуются
вами, возбуждаются, ведут вас на пляж, в казино, в дансинг, заставляют
пить коктейль, целуют пахнущим алкоголем ртом, их дыхание становится все
прерывистой, и в конце концов вас валят на мерзкую кровать в отеле, если
это не происходит где-нибудь на краю дороги или прямо в автомобиле.
Зачем же я на это соглашаюсь, тетя?
Она наверняка предпочла бы, чтобы шторы были снова опущены, чтобы не
видеть больше панорамы освещенного солнцем города, главной улицы с ее
магазинами, "Золотого кольца", на террасе которого уже сидели в тени ту-
ристы и пили аперитив.
- Бывало, я возвращалась домой и не решалась ни до чего дотронуться,
пока не ототру руки пемзой, а ночью продолжала ощущать во рту вкус чужой
слюны. Я раньше всегда ходила на исповедь, иногда сразу после... Однажды
священник спросил меня, уж не получаю ли я чувственного удовольствия,
столь подробно рассказывая ему о своих грехах, и я поняла, что он прав.
Не думаю, впрочем, что дело здесь в чувственности, это было скорее
чем-то вроде желания понравиться, и, случалось, я пыталась увидеть через
решетку, не смутился ли он.
И вы не считаете, что я порочна?
Всю неделю я сижу дома, пытаюсь заняться чемнибудь... Может быть, ес-
ли бы я была пригодна хоть к чему-нибудь толковому, например была бы та-
лантливым музыкантом или художником - да неважно кем - со мной ничего
подобного не произошло бы.
Но я посредственна во всем, даже в теннисе, даже в плавании. Так вот,
по пятницам я звоню по телефону. Есть один тип, с которым я случайно
встретилась в Руайане, и мне достаточно позвонить ему, чтобы он тотчас
примчался из Парижа, где живет с женой и тремя детьми. Это с ним я про-
вела воскресенье. Вы что-то сказали?
- Я ничего не говорила.
Может быть, ее губы шевельнулись? Может быть, она пробормотала сама
себе: "Бедняжка! "
- Признайтесь, что вы шокированы, ведь все это еще ужаснее, чем вы
ожидали. А теперь держитесь! Я скажу абсолютно все. Я поклялась никогда
никому не говорить об этом, даже священнику, потому что мне слишком
стыдно, и даже мысль об этом причиняет мне физическую боль. Мне доводи-
лось... совершенно невозможно сказать!.. Не смотрите на меня... Мне до-
водилось нарочно подстраивать так, чтобы какой-нибудь другой мужчина
подглядывал за нами... Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Он смотрит на
то, чем мы занимаемся, и нервничает... А мне хотелось, чтобы он восхи-
щался мною, чтобы он с ума сходил от зависти и думал, что только я одна
во всем мире способна...
Она заплакала во второй раз, но иначе, чем прежде, без рыданий, не
пряча глаз, не скрывая искаженного гримасой лица.
Несмотря на слезы, которые стекали к уголкам губ, огибали их и затем
мгновение трепетали на кончике подбородка, она продолжала говорить, и ее
голос напоминал голос матери во время нервного припадка:
- Как, по-вашему, после всего этого могу я надеяться когда-нибудь
снова стать чистой, иметь рядом с собой мужчину, который считал бы меня
честной женщиной и от которого я имела бы детей? Не знаю даже, могу ли я
их еще иметь!
Не так давно мне пришлось показаться доктору, не доктору Бернару, а
из другого города, но он отказался мне помочь. Тогда я вечером прокра-
лась в один мерзкий домишко, где какая-то старая женщина сделала мне...
вы понимаете что. И никто об этом не должен был узнать! А ночью нужно
было, чтобы никто в доме ни о чем не догадался! Я могла умереть - совсем
одна в своей комнате, с подушкой на лице, потому что я боялась закри-
чать. Да еще и деньги, которые нужно было достать во что бы то ни стало
