больше кролика и с огромными Ушами.. Не могу утерпеть -- иду по
следу одного зверька. След приводит к песчаному ручейку, на
песке четко отпечатался каждый шаг фенека. Прелесть что за узор
оставляет эта лапка с тремя растопыренными пальцами, словно
изящно вырезанный пальмовый листок. Представляю, как на заре
мой ушастый приятель рысцой перебегал от камня к камню и
слизывал ночную росу. А здесь следы реже: мой лис пустился
вскачь. А вот здесь ему повстречался собрат, и они побежали
рядышком. Даже удивительно, как приятно мне следить за этой
утренней прогулкой. Как отрадно видеть, что и здесь есть жизнь.
И словно уже не так хочется пить...
И вот наконец и кладовые моих лисиц. Поодаль друг от
друга, по одному на сто метров, чуть виднеются над песком
крохотные сухие кустики, не выше суповой миски; они сплошь
унизаны маленькими золотистыми улитками. На рассвете фенек
отправляется за провизией. И тут я наталкиваюсь на одну из
великих загадок природы.
Мой лис задерживается не у всякого кустика. Иные он не
удостаивает своим вниманием, хотя они густо унизаны улитками.
Иные опасливо обходит стороной. К иным приступает деликатно --
не объедает начисто. Снимет две-три ракушки -- и отправляется в
другой ресторан.
Что это -- игра? Может быть, он не хочет насытиться разом,
хочет растянуть удовольствие этой утренней прогулки? Нет, едва
ли. Игра слишком разумна, ее диктует необходимость. Если фенек
станет наедаться досыта у первого же кустика, за две-три
трапезы на ветвях не останется ни одной улитки. И так, переходя
от одного кустика к другому, он уничтожил бы все свое стадо. Но
фенек осторожен и не мешает стаду плодиться. Ради одной трапезы
он обходит добрую сотню этих редких бурых кустиков, больше
того, он ни за что не снимет с одной и той же веточки двух
улиток подряд. Он ведет себя так, будто ясно понимает, в чем
таится опасность. Ведь попробуй он наедаться досыта, не
заботясь о будущем, скоро и улиток не станет. А без улиток не
станет и фенеков.
Следы вновь привели меня к норе. Фенек сейчас дома,
конечно, еще издали заслышал мои тяжелые шаги и теперь в страхе
ждет. И я говорю ему: "Лис, дружок, мне крышка... но представь,
мне и сейчас любопытно, как ты живешь и что поделываешь..."
Стою в раздумье... да, видно, примириться можно с чем
угодно. Не мешает же человеку радоваться мысль о том, что лет
через тридцать он умрет. А тридцать лет или три дня... тут все
дело в том, какой мерой мерить...
Только вот всплывают перед глазами образы, кото рые лучше
не вспоминать...
И опять иду своей дорогой, усталость все сильнее, и что-то
во мне переменилось. Миражей нет, а я сам их вызываю...
-- Э-эй!
Поднимаю руки, кричу -- там человек, он мне машет... нет,
это просто черный каменный столб. В пустыне все начинает жить
какой-то странной жизнью. Я хотел разбудить спящего бедуина, но
он обратился в почерневший ствол дерева. Дерево? Откуда ему
здесь взяться? Наклоняюсь, хочу поднять эту обломанную ветвь --
она из мрамора! Выпрямляюсь, смотрю по сторонам -- вот и еще
черный мрамор. Все вокруг усеяно обломками доисторического
леса. Сотни тысяч лет назад он рухнул, точно храм, сметенный
чудовищным, первобытной силы ураганом. И века докатили до меня
эти осколки исполинских колонн, отполированные, гладкие, как
сталь, окаменелые, остекленевшие, совершенно черные. Еще можно
различить, где от ствола отходили ветви, можно проследить живые
изгибы дерева, сосчитать годовые кольца. Лес, некогда полный
птичьих песен, шороха, шелеста, поразило проклятие, и деревья
обратились в соляные столбы. Все вокруг мне враждебно. Эти
величавые останки, такие черные -- черней, чем железный
панцирь, одевший холмы,-- меня отвергают. Зачем я здесь, живой
среди этого нетленного мрамора? Смертный, которому суждено
обратиться в прах,-- зачем я здесь, в царстве вечности?
Со вчерашнего дня я прошел уже километров восемьдесят.
Кружится голова -- наверно, от жажды. А может, от солнца. Оно
блещет на этих, точно маслом смазанных, обломках окаменелых
стволов. На этом панцире вселенной. Здесь больше нет ни песка,
ни лисиц. Осталась одна лишь гигантская наковальня. И вот я иду
по этой наковальне. И солнце гулким молотом бьет меня по
голове. Но что это?..
-- Эй!Э-эй!
-- Ничего там нет, успокойся, ты бредишь. Уговариваю себя,
взываю к собственному рассудку. Так трудно не верить своим
глазам. Так трудно не кинуться со всех ног за караваном... вот
же он идет... вон там... видишь?..
-- Дурень, ты его просто выдумал, ты и сам это знаешь...
Тогда все на свете обман...
Все на свете обман, но вот на холме в двадцати километрах
от меня стоит самый настоящий крест. Не то крест, не то маяк...
Но море не в той стороне. Значит, это крест. Всю ночь я
изучал карту. Напрасный труд, ведь неизвестно, где мы. Но я до
одури вглядывался в каждый знак, который говорил о присутствии
человека. И в одном месте обнаружил кружок, а над ним вот такой
же крест. Просмотрел условные обозначения на полях: церковь,
миссия или монастырь. Рядом с крестом я увидал на карте черную
точку. Опять посмотрел на поля -- постоянный колодец... Сердце
так и подпрыгнуло, и я повторил в полный голос: "Постоянный
колодец... постоянный колодец... постоянный колодец!" Что перед
этим чудом все сокровища Али-Бабы? Чуть подальше я заметил два
белых кружка и на полях прочел: "Пересыхающий колодец". Это
было уже не так прекрасно. А дальше, куда ни погляди,-- ничего.
Ничего.
Так вот она, миссия или монастырь! Монахи воздвигли на
холме огромный крест -- путеводный знак для погибающих! И надо
только идти прямо на него. Надо только бежать прямо к этим
доминиканцам...
-- Да ведь в Ливии нет никаких монастырей, кроме коптских.
-- ...прямо к этим ученым доминиканцам. У них отличная
прохладная кухня, выложенная красными изразцами, а во дворе
изумительный ржавый насос. И под ржавым насосом, под ржавым
насосом -- как не догадаться! -- под ржавым насосом и есть
постоянный колодец! Вот будет у них праздник, когда я позвоню у
дверей, ударю в колокол...
-- Дурень, о чем ты? Такие дома -- в Провансе, да и там
нет никакого колокола.
-- ...я позвоню в колокол. Привратник возденет руки к
небесам и воскликнет: "Сам бог вас послал!" -- и созовет всю
братию. И монахи кинутся мне навстречу. Они обрадуются мне, как
бездомному сироте в рождественскую ночь. И отведут меня на
кухню. И скажут: "Сейчас, сын мой, сейчас... мы только сбегаем
к постоянному колодцу".
И я задрожу от счастья...
Но нет, не стану плакать только оттого, что там, на холме,
уже нет никакого креста.
Все посулы запада -- ложь. Круто поворачиваю на север.
Север -- он хотя бы полон песнью моря.
Итак, я одолел перевал -- и передо мною распахнулась
необъятная ширь. А вот и прекраснейший город на свете.
-- Ты же и сам знаешь, это мираж...
Да, я прекрасно знаю, что это мираж. Меня не проведешь. Ну
а если я так хочу -- гнаться за миражем? Если я хочу надеяться?
Если я влюблен в этот город, обнесенный зубчатыми стенами,
щедро позолоченный солнцем? Если мне нравится идти к нему все
прямо, прямо, легкими шагами,-- ведь я уже не чувствую
усталости, ведь я счастлив... Прево со своим револьвером просто
смешон! Мое опьянение куда лучше. Я пьян. Я умираю от жажды!
Сумерки меня отрезвили. В страхе останавливаюсь -- я
слишком далеко зашел. В сумерках мираж угасает. Даль нага и
безрадостна; колодца, дворцов, пышных риз как не бывало. Вокруг
-- пустыня.
-- Вот чего ты добился! Тебя застигнет ночь, придется
ждать рассвета, а до завтра твои следы на песке сгладятся -- и
не будет возврата.
-- Тогда уж лучше идти все прямо да прямо. Зачем же
поворачивать назад? Ни к чему мне этот поворот Руля, ведь
сейчас, быть может, я открою... да, я уже открываю объятия
морю...
-- Где ты видишь море? Никогда тебе до него не дойти. До
моря, уж наверно, не меньше трехсот километров. А возле вашего
"самума" ждет Прево! И, может быть, его уже заметил
какой-нибудь караван...
Ладно, я вернусь, но сперва позову, вдруг люди близко.
- Э-эй!
Черт побери, обитаемая это планета или нет?
- Э-эй! Люди!..
Я охрип. Уже нет голоса. Просто смешно так вопить...
Все-таки попробуем еще раз:
-- Лю-ди!..
Это звучит так высокопарно и неестественно...
И я поворачиваю назад.
Шагаю два часа, и вот уже виден отсвет огромного костра --
в страхе, что я заблудился, Прево разжег его чуть не до небес.
А мне все равно...
Еще час ходу... Еще пятьсот метров. Еще сто. Еще
пятьдесят.
-- О-о!
Останавливаюсь, пораженный. Такая радость нахлынула, от
нее вот-вот разорвется сердце. В зареве костра Прево
разговаривает с двумя арабами, прислонившимися к мотору. Он
меня еще не заметил. Он так рад, что ничего не видит вокруг.
Эх, лучше бы я ждал тут вместе с ним... не так долго пришлось
бы маяться! Радостно кричу:
-- Э-эй!
Бедуины так и подскочили, обернулись и смотрят на меня.
Оставив их, Прево один идет мне навстречу. Открываю объятия.
Прево поддерживает меня под локоть -- разве я падал? Говорю
ему:
-- Ну, вот и они!
-- Кто?
-- Арабы!
-- Какие арабы?
-- Да эти, которые тут, с вами! Прево как-то странно
смотрит на меня и говорит нехотя, будто поверяет тягостную
тайну:
-- Никаких арабов тут нет...
Вот теперь я, наверно, заплачу.
6
Здесь можно прожить без воды только девятнадцать часов, а
что мы пили со вчерашнего вечера? Несколько капель росы на
рассвете! Но северо-восточный ветер все еще держится -- и
пустыня иссушает наши тела немного медленнее обычного.
Благодаря этому заслону в небе сгущаются облака, целые горы
облаков. Вот бы их принесло в нашу сторону, вот бы пошел дождь!
Но в пустыне дождей не бывает.
-- Прево, давайте-ка разрежем парашют на треугольники.
Разложим их на песке и придавим камнями. Если ветер не
переменится, наутро выжмем все это тряпье в бак из-под бензина,
все-таки наберется немного росы.
Мы разостлали под звездами шесть белых полотнищ. Прево
снял с самолета бак. Будем ждать утра.
Среди обломков Прево отыскал настоящее чудо -- апельсин!
Делим его пополам. Я вне себя от радости, а между тем один
апельсин -- такая малость, ведь нам нужно двадцать литров воды!
Лежу подле нашего ночного костра, смотрю на огнисто
светящийся плод и думаю: "Люди не знают, что это такое --
апельсин". И еще думаю: "Мы обречены, но и сейчас, как утром,
это не мешает мне радоваться. Вот я держу в руке половинку
апельсина -- и это одна из самых отрадных минут моей жизни..."
Откидываюсь на спину, высасываю дольку за долькой, считаю
падающие звезды. В этот миг я счастлив бесконечно. И я думаю
еще: "В жизни каждое положение-- это особый мир, его законы
можно постичь только изнутри". Лишь теперь я понимаю, зачем
осужденному на казнь последняя папироса и стакан рома. Прежде я
не мог понять, как смертник принимает эту милостыню. А ведь она
доставляет ему истинное удовольствие. И если он улыбается, все
думают -- какое мужество! А он улыбается, потому что приятно
выпить рому. Люди но знают, что он просто мерит другой мерой, и
этот последний час для него -- целая жизнь.
У нас скопилось неслыханное богатство -- пожалуй, литра
два росы. С жаждой покончено! Мы спасены, мы будем пить!
Оловянным стаканчиком зачерпываю воды из бака, но она уж
такая желто-зеленая и вкус у нее до того мерзкий, что, как ни
