с песками и морем. Стараешься перехитрить стихии. Ждешь
рассвета, как садовник ждет весны. Ждешь аэродрома, как земли
обетованной, и ищешь свою истину по звездам.
Не стану жаловаться на судьбу. Три дня я шел, страдал от
жажды, держался следов на песке, и вся надежда моя -- на росу.
Я забыл, где живут мои собратья, и пытался вновь отыскать их на
земле. Таковы заботы живых. И, право, это куда важнее, чем
выбирать, в каком бы мюзик-холле убить вечер.
Мне странны пассажиры пригородных поездов -- воображают,
будто они люди, а сами, точно муравьи, подчиняются привычному
гнету и даже не чувствуют его. Чем они заполняют свои
воскресенья, свой жалкий, бессмысленный досуг?
Однажды в России я слышал -- на заводе играли Моцарта. Я
об этом написал. И получил двести ругательных писем. Меня не
возмущают те, кому больше по вкусу кабацкая музыка. Другой они
и не знают. Меня возмущает содержатель кабака. Не выношу, когда
уродуют людей.
Я счастлив своим ремеслом. Чувствую себя пахарем, аэродром
-- мое поле. В пригородном поезде меня убило бы удушье куда
более тяжкое, чем здесь! В последнем счете -- здесь
великолепно!..
Ни о чем не жалею. Я играл -- и проиграл. Такое у меня
ремесло. А все же я дышал вольным ветром, ветром безбрежных
просторов.
Кто хоть раз глотнул его, тому не забыть его вкус. Не так
ли, товарищи мои? И суть не в том, чтобы жить среди опасностей.
Это всего лишь громкая фраза. Тореадоры мне не по душе. Я люблю
не опасности. Я знаю, что я люблю. Люблю жизнь.
Кажется, небо начинает бледнеть. Вытаскиваю руку из песка,
ощупываю разостланное рядом полотнище -- оно сухое. Подождем
еще. Роса падает на рассвете. Но вот и рассвело, а парашютные
полотнища не увлажнились. Мысли немного путаются, и я слышу
собственный голос: "Сердце высохло... сердце высохло... сердце
как камень: не выжмешь ни слезинки!.."
-- В путь, Прево! Пока еще не спеклась глотка, надо идти.
7
Дует западный ветер -- тот самый, что иссушает человека за
девятнадцать часов. Гортань еще не спеклась, но пересохла и
болит. Внутри уже немного царапает. Скоро начнется кашель-- мне
про него рассказывали, и я жду. Язык мне мешает. Но что хуже
всего, перед глазами уже мелькают слепящие искорки. Едва они
обратятся в пламя, я лягу.
Идем быстро. Пользуемся прохладой раннего утра. Ведь когда
станет припекать...
Мы не имеем права вспотеть. И передохнуть тоже не имеем
права. В прохладном воздухе этого утра всего лишь восемнадцать
процентов влаги. Ветер дует из недр пустыни. И под его тихой,
вероломной лаской испаряется наша кровь.
В первый день мы съели немного винограда. За три дня --
половинка апельсина и половина виноградной кисти. Есть мы бы
все равно ничего не могли -- у нас пропала слюна. Но голода я и
не чувствую, только жажду. И, кажется, не так мучительна жажда,
как ее последствия. Пересохла гортань. Язык -- как деревянный.
В глотке дерет, вкус во рту премерзкий. Непривычно и дико. Будь
у нас вода, все эти ощущения, конечно, как рукой бы сняло, но я
и не припомню, что за связь между ними и этим чудесным
лекарством. Жажда перестает быть неутоленным желанием, она все
больше становится болезнью.
Мне еще мерещатся родники и фрукты, но это меня уже не так
терзает. Забываю сияющее великолепие апельсина, как забываю,
кажется, все, что было мне дорого. Быть может, я уже все
позабыл.
Мы сидим, а надо снова идти. Долгие переходы нам больше не
под силу. Через каждые пятьсот метров усталость валит с ног. И
такое наслаждение растянуться на песке. А надо снова идти.
Ландшафт вокруг меняется. Камней все меньше. Теперь под
ногами песок. Впереди, в двух километрах -- дюны. На них
кое-где темнеет низкорослый кустарник. Эти пески мне больше по
душе, чем стальной панцирь. Эта пустыня -- светлая. Это Сахара.
Я, кажется, узнаю ее в лицо...
Теперь мы валимся без сил через каждые двести метров.
-- Вон до тех кустиков уж непременно дойдем.
Это предел. Через неделю, когда мы на машине возвратимся
за останками нашего "самума", выяснится, что в этот последний
поход мы одолели восемьдесят километров. А я уже прошел около
двухсот. Хватит ли сил идти дальше?
Вчера я шел, ни на что не надеясь. Сегодня самое слово
"надежда" потеряло смысл. Сегодня мы идем потому, что идем.
Наверно, так движутся волы в упряжке. Вчера мне грезился
апельсиновый рай, сегодня рай для меня уже не существует. Я
больше не верю, что есть на свете апельсиновые рощи.
Я уже ничего не чувствую, сердце во мне высохло. Вот
сейчас упаду, но отчаянья нет. Нет даже горечи. А жаль: печаль
показалась бы мне сладостной, как вода. Можно себя пожалеть,
горевать о себе, словно о друге. Но у меня не осталось на свете
друзей.
Меня найдут, увидят мои обожженные глаза и подумают: как
он страдал, как звал на помощь! Но бурные порывы, сожаления,
страдания души -- это ведь тоже богатство. А я все потерял.
Юные девушки в первую ночь любви узнают печаль и плачут. Печаль
нераздельна с трепетом жизни. А я уже не печалюсь...
Я сам стал пустыней. Во рту уже нет слюны, и в душе нет
больше милых образов, которые я мог бы оплакивать. Солнце
иссушило во мне источник слез.
Но что это? Дыхание надежды коснулось меня,-- так
пробегает по морю еле заметная рябь. Отчего все существо мое
встрепенулось, хотя сознание еще ничего не уловило? Ничто не
изменилось -- и однако все стало иным. Песчаная гладь,
невысокие холмики, редкие мазки зелени -- все это уже не
ландшафт, а сцена. Она пуста, но чего-то ждет. Смотрю на Прево.
Он тоже поражен и тоже никак не разберется в своих ощущениях.
Честное слово, сейчас что-то произойдет... Честное слово,
пустыня ожила. Честное слово, это безлюдье, это безмолвие вдруг
преобразилось, оно живет взволнованней, чем вскипающая гулом
площадь.
Мы спасены: по песку кто-то прошел...
Да, мы потеряли след рода человеческого, мы были отрезаны
от своих собратьев, одни во всем мире, словно забытые в час
великого переселения,-- и вот он на песке, чудесный отпечаток,
оставленный ногою человека.
-- Смотрите, Прево, здесь разошлись двое...
-- А здесь опустился на ноги верблюд...
-- А здесь...
Но это совсем не значит, что мы уже спасены. Нам нельзя
ждать. Пройдет час, другой -- и нас уже ничто не спасет. Когда
начинается кашель, жажда убивает быстро. А горло у нас у
обоих...
Но я верю: где-то в пустыне мерно движется караван.
Мы идем дальше, и вдруг откуда-то доносится крик петуха.
Гийоме рассказывал: "Под конец я слышал: в Андах пели петухи. И
поезда слышал..."
Заслышав петуха, я тотчас вспомнил рассказ Гийоме и
подумал: сперва меня обманывали глаза. Конечно, это все жажда
виновата. Вот теперь и слух мне изменяет... Но тут Прево
схватил меня за руку:
-- Слыхали?
-- Что?
-- Петух!
-- Значит... значит...
Дурень, конечно же, это значит -- жизнь... У меня все-таки
была еще галлюцинация, последняя: гнались друг за другом три
собаки. Прево их не видел, хоть и смотрел в ту же сторону. А
вот бедуина мы видим оба. Мы протягиваем к нему руки. Мы оба
зовем его, что есть силы. И оба смеемся от счастья!..
Но наши голоса не слышны и за тридцать шагов. Голосовые
связки уже высохли. Мы говорили друг с другом почти беззвучно и
даже не замечали этого!
И вот бедуин, что выступил со своим верблюдом из-за
пригорка, медленно, медленно удаляется. А вдруг он здесь один?
Жестокий демон только показал нам его-- и уводит...
А у нас уже нет сил бежать!
На дюне появился еще один араб, мы видим его в профиль.
Вопим, как можем,-- все равно чуть слышно. Машем руками,
кажется, на всю пустыню видны наши отчаянные сигналы. Но этот
бедуин все смотрит прямо перед собой...
И вот понемногу, не спеша, он оборачивается. Стоит ему
повернуться к нам лицом -- и свершится чудо. Стоит ему
посмотреть в нашу сторону -- и конец жажде, смерти, миражам. Он
еще только слегка повернул голову, а мир уже стал иным. Одним
поворотом головы, одним лишь взглядом он творит жизнь -- и мне
кажется, он подобен богу...
Это чудо... Он идет к нам по песку, словно некий бог по
водам...
Араб поглядел на нас. Положил руки нам на плечи -- и мы
покорились легкому нажиму его ладоней. Мы лежим на песке. Нет
больше ни племен, ни наречий, ни каст... Бедный кочевник
возложил нам на плечи длани архангела.
Мы ждали, лежа ничком на песке. И вот мы пьем, уткнувшись
в таз, как телята. Бедуина пугает наша жадность, опять и опять
он заставляет нас передохнуть. Но стоит ему нас отпустить -- и
снова мы приникаем к воде.
Вода!
У тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя не опишешь,
тобой наслаждаешься, не понимая, что ты такое. Ты не просто
необходима для жизни, ты и есть жизнь. С тобой во всем существе
разливается блаженство, которое не объяснить только нашими
пятью чувствами. Ты возвращаешь нам силы и свойства, на которых
мы уже поставили было крест. Твоим милосердием снова отворяются
иссякшие родники сердца.
Ты -- величайшее в мире богатство, но и самое непрочное,--
ты, столь чистая в недрах земли. Можно умереть подле источника,
если в нем есть примесь магния. Можно умереть в двух шагах от
солончакового озера. Можно умереть, хоть и есть два литра росы,
если в нее попали какие-то соли. Ты не терпишь примесей, не
выносишь ничего чужеродного, ты -- божество, которое так легко
спугнуть...
Но ты даешь нам бесконечно простое счастье.
А ты, ливийский бедуин, ты -- наш спаситель, но твои черты
сотрутся в моей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты --
Человек, и в тебе я узнаю всех людей. Ты никогда нас прежде не
видел, но сразу признал. Ты -- возлюбленный брат мой. И я тоже
узнаю тебя в каждом человеке.
Ты предстал передо мною в озарении благородства и
доброты-- могучий повелитель, в чьей власти напоить жаждущих. В
тебе одном все мои друзья и все недруги идут ко мне на помощь,
у меня не осталось в мире ни одного врага.
VIII. ЛЮДИ
1
Снова я коснулся истины и, не поняв, прошел мимо. Я уже
думал -- вот гибель, предел отчаяния, и тогда-то, оставив
всякую надежду, обрел душевный покой. Кажется, в такие часы и
узнаешь самого себя, находишь в себе друга. Ничто не сравнится
с этим ощущением душевной полноты, которой мы, сами того не
сознавая, так жаждем. Мне кажется, эту душевную ясность знал
скиталец Боннафу. Узнал ее и затерянный в снегах Гийоме. И мне
тоже не забыть, как я лежал, засыпанный песком, и меня медленно
душила жажда, и вдруг в этом звездном шатре что-то согрело мне
душу.
Как она достигается, эта внутренняя свобода? Да, конечно,
человек полон противоречий. Иному дается верный кусок хлеба,
чтобы ничто не мешало ему творить, а он погружается в сон;
завоеватель, одержав победу, становится малодушен; щедрого
богатство обращает в скрягу. Что толку в политических учениях,
которые сулят расцвет человека, если мы не знаем заранее,
какого же человека они вырастят? Кого породит их торжество? Мы
ведь не скот, который надо откармливать, и когда появляется
один бедняк Паскаль, это несравненно важнее, чем рождение
десятка благополучных ничтожеств.
Мы не умеем предвидеть самое главное. Кого из нас не
обжигала жарче всего нежданная радость среди несчастий? Ее не
забыть, о ней тоскуешь так, что готов пожалеть и о несчастьях,
если с ними пришла та жаркая нечаянная радость. Всем нам
случалось, встретив товарищей, с упоением вспоминать о самых
тяжких испытаниях, которые мы пережили вместе.
