Антуан де Сент-Экзюпери.
Планета людей
Antoine de Saint-Exupery "Terre des hommes" 1939
Перевод Норы Галь
отсканировано Александром В. Немченко (A.VeN.)
Анри Гийоме, товарищ мой,
тебе посвящаю эту книгу.
Предисловие
Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут
никакие книги. Ибо земля нам сопротивляется. Человек познает
себя в борьбе с препятствиями. Но для этой борьбы ему нужны
орудия. Нужен рубанок или плуг. Крестьянин, возделывая свое
поле, мало-помалу вырывает у природы разгадку иных ее тайн и
добывает всеобщую истину. Так и самолет -- орудие, которое
прокладывает воздушные пути,-- приобщает человека к вечным
вопросам.
Никогда не забуду мой первый ночной полет -- это было над
Аргентиной, ночь настала темная, лишь мерцали, точно звезды,
рассеянные по равнине редкие огоньки.
В этом море тьмы каждый огонек возвещал о чуде
человеческого духа. При свете вон той лампы кто-то читает, или
погружен в раздумье, или поверяет другу самое сокровенное. А
здесь, быть может, кто-то пытается охватить просторы вселенной
или бьется над вычислениями, измеряя туманность Андромеды. А
там любят. Разбросаны в полях одинокие огоньки, и каждому нужна
пища. Даже самым скромным -- тем, что светят поэту, учителю,
плотнику. Горят живые звезды, а сколько еще там закрытых окон,
сколько погасших звезд, сколько уснувших людей...
Подать бы друг другу весть. Позвать бы вас, огоньки,
разбросанные в полях,-- быть может, иные и отзовутся.
I. ЛИНИЯ
Это было в 1926 году. Я поступил тогда пилотом на
авиалинию компании "Латекоэр", которая еще прежде, чем
"Аэропосталь" и "Эр-Франс", установила сообщение между Тулузой
и Дакаром. Здесь я учился нашему ремеслу. Как и другие мои
товарищи, я проходил стажировку, без которой новичку не доверят
почту. Пробные вылеты, перегоны Тулуза-- Перпиньян, нудные
уроки метеорологии в ангаре, где зуб на зуб не попадал. Мы
страшились еще неведомых нам гор Испании и с почтением смотрели
на "стариков".
"Стариков" мы встречали в ресторане -- они были хмурые,
даже, пожалуй, замкнутые, снисходительно оделяли нас советами.
Бывало, кто-нибудь из них, возвратясь из Касабланки или
Аликанте, приходил позже всех, в кожанке, еще мокрой от дождя,
и кто-нибудь из нас робко спрашивал, как прошел рейс,-- и за
краткими, скупыми ответами нам виделся необычайный мир, где
повсюду подстерегают ловушки и западни, где перед тобою
внезапно вырастает отвесная скала или налетает вихрь, способный
вырвать с корнями могучие кедры. Черные драконы преграждают
вход в долины, горные хребты увенчаны снопами молний. "Старики"
умело поддерживали в нас почтительный трепет. А потом
кто-нибудь из них не возвращался и живым оставалось вечно чтить
его память.
Помню, как вернулся из одного такого рейса Бюри, старый
пилот, разбившийся позднее в Корбьерах. Он подсел к нашему
столу и медленно ел, не говоря ни слова; на плечи его все еще
давила тяжесть непомерного напряжения. Это было под вечер, в
один из тех мерзких дней, когда на всей трассе, из конца в
конец, небо словно гнилое, и пилоту кажется, что горные вершины
перекатываются в грязи,-- так на старинных парусниках срывались
с цепей пушки и бороздили палубу, грозя гибелью. Я долго
смотрел на Бюри и, наконец, сглотнув, осмелился спросить, тяжел
ли был рейс. Бюри хмуро склонялся над тарелкой, он не слышал. В
самолете с открытой кабиной пилот в непогоду высовывается из-за
ветрового стекла, чтобы лучше видеть, и воздушный поток еще
долго хлещет по лицу и свистит в ушах. Наконец Бюри словно бы
очнулся и услышал меня, поднял голову -- и рассмеялся. Это было
чудесно -- Бюри смеялся не часто, этот внезапный смех словно
озарил его усталость. Он не стал толковать о своей победе и
снова молча принялся за еду. Но во хмелю ресторана, среди
мелких чиновников, которые утешались здесь после своих жалких
будничных хлопот, в облике товарища, чьи плечи придавила
усталость, мне вдруг открылось необыкновенное благородство: из
грубой оболочки на миг просквозил ангел, победивший дракона.
Наконец однажды вечером вызвали и меня в кабинет
начальника. Он сказал коротко:
-- Завтра вы летите.
Я стоял и ждал, что сейчас он меня отпустит. Но он,
помолчав, прибавил:
-- Инструкции хорошо знаете?
В те времена моторы были ненадежны, не то что нынешние.
Нередко ни с того ни с сего они нас подводили: внезапно оглушал
грохот и звон, будто разбивалась вдребезги посуда, и
приходилось идти на посадку, а навстречу щерились колючие скалы
Испании. "В этих местах, если мотору пришел конец, пиши пропало
-конец и самолету!" -- говорили мы. Но самолет можно и
заменить. Самое главное -- не врезаться в скалу. Поэтому нам,
под страхом самого сурового взыскания, запрещалось идти над
облаками, если внизу были горы. В случае аварии пилот,
снижаясь, мог разбиться о какую-нибудь вершину, скрытую под
белой ватой облаков.
Вот почему в тот вечер, на прощанье, медлительный голос
еще раз настойчиво внушал мне:
-- Конечно, это недурно -- идти над Испанией по компасу,
над морем облаков, это даже красиво, но...-- И еще
медлительнее, с расстановкой: -- ...но помните под морем
облаков -- вечность...
И вот мирная, безмятежная гладь, которая открывается
взору, когда выходишь из облаков, сразу пред стала передо мной
в новом свете. Это кроткое спокойствие-- западня. "Мне уже
чудилась огромная о лая западня, подстерегающая далеко внизу.
Казалось бы, под нею кипит людская суета, шум, неугомонная
жизнь городов,-- но нет, там тишина еще более полная, чем
наверху, покой нерушимый и вечный. Белое вязкое месиво
становилось для меня границей* отделяющей бытие от небытия,
известное от непостижимого. Теперь я догадывался, что смысл
видимого мира постигаешь только через культуру, через знание и
свое ремесло. Море облаков знакомо и жителям гор, Но они не
видят в нем таинственной завесы.
Я вышел от начальника гордый, как мальчишка, С рассветом
настанет мой черед, мне доверят пассажиров и африканскую почту.
А вдруг я этого не стою? Готов ли я принять на себя такую
ответственность? В Испании слишком мало посадочных площадок,--
случись хоть небольшая поломка, найду ли я прибежище, сумею ли
приземлиться? Я склонялся над картой, как над бесплодной
пустыней, и не находил ответа. И вот в преддверье решительной
битвы, одолеваемый гордостью и робостью, я пошел к Гийоме. Мой
друг Гийоме уже знал эти трассы. Он изучил все хитрости и
уловки. Он знает, как покорить Испанию. Пусть он посвятит и
меня в свои секреты. Гийоме встретил меня улыбкой.
-- Я уже слышал новость. Ты доволен? Он достал из стенного
шкафа бутылку портвейн я, стаканы и, не переставая улыбаться,
подошел ко мне.
-- Такое событие надо спрыснуть. Увидишь, все будет
хорошо!
От него исходила уверенность, как от лампы -- свет,
Несколько лет спустя он, мой друг Гийоме, совершил рекордные
перелеты с почтой над Кордильерами и Южной Атлантикой. А в тот
вечер, сидя под лампой, освещавшей его рубашку, скрещенные руки
и улыбку, от которой я сразу воспрянул духом, он сказал просто:
-- Неприятности у тебя будут -- гроза, туман, снег,-- без
этого не обойтись. А ты рассуждай так: летали же другие, они
через это прошли, значит, и я могу.
Я все-таки развернул свою карту и попросил его про
смотреть со мною маршрут. Наклонился над освещенной картой,
оперся на плечо друга-- и вновь почувствовал себя спокойно и
уверенно, как в школьные годы.
Странный то был урок географии! Гийоме не преподносил мне
сведения об Испании, он дарил мне ее дружбу. Он не говорил о
водных бассейнах, о численности населения и поголовье скота. Он
говорил не о Гуадисе, но о трех апельсиновых деревьях, что
растут на краю поля неподалеку от Гуадиса. "Берегись, отметь их
на карте..." И с того часа три дерева занимали на моей карте
больше места, чем Сьерра-Невада. Он говорил не о Лорке, но о
маленькой ферме возле Лорки. О жизни этой фермы. О ее хозяине.
И о хозяйке. И эта чета, затерявшаяся на земных просторах за
тысячу с лишним километров от нас, безмерно вырастала в моих
глазах. Их дом стоял на горном склоне, их окна светили
издалека, словно звезды,-- подобно смотрителям маяка эти двое
всегда готовы были помочь людям своим огнем.
Так мы извлекали из забвения, из невообразимой дали
мельчайшие подробности, о которых понятия не имеет ни один
географ. Ведь географов занимает только Эбро, чьи воды утоляют
жажду больших городов. Но им нет дела до ручейка, что прячется
в траве западнее Мотриля,-- кормильца и поильца трех десятков
полевых цветов. "Берегись этого ручья, он портит поле... Нанеси
его тоже на карту". О да, я буду помнить про мотрильскую
змейку? Она выглядела так безобидно, своим негромким журчаньем
она могла разве что убаюкать нескольких лягушек, но сама она
спала вполглаза. Затаясь в траве за сотни и сотни километров
отсюда, она подстерегала меня на краю спасительного поля. При
первом удобном случае она бы меня превратили в сноп огня...
Готов я был и к встрече с драчливыми баранами, которые
всегда пасутся вон там, на склоне холма, и, того гляди,
бросятся на меня. "Посмотришь -- на лугу пусто, и вдруг -- бац!
-- прямо под колеса кидаются все тридцать баранов..." И я
изумленно улыбался столь коварной угрозе.
Так понемногу Испания на моей карте, под лампой Гийоме,
становилась какой-то сказочной страной. Я отмечал крестиками
посадочные площадки и опасные ловушки. Отметил фермера на горе
и ручеек на лугу. Старательно нанес на карту пастушку с
тридцатью баранами, совсем как в песенке,-- пастушку, которой
пренебрегают географы.
Потом я простился с Гийоме, и мне захотелось немного
пройтись, подышать морозным вечерним воздухом. Подняв воротник,
я шагал среди ничего не подозревавших прохожих, молодой и
ретивый, меня окружали незнакомые люди, и я гордился своей
тайной. Они меня не знают, бедняги, а ведь на рассвете с грузом
почты они доверят мне свои заботы и душевные порывы. В мои руки
предадут свои надежды. И, уткнувшись в воротник, я ходил среди
них как защитник и покровитель, а они ничего и ведать не
ведали.
До них не доходили и знаки, которые я ловил в ночи. Вот
если где-то зреет снежная буря, которая помешает мне в моем
первом полете, от нее, возможно, зависит и моя жизнь. Одна за
другой гаснут в небе звезды, но что до этого прохожим? я один
понимал, что это значит. Перед боем мне посылали весть о
расположении врага...
А между тем эти сигналы, исполненные для меня такого
значения, я получал возле ярко освещенных витрин, где сверкали
рождественские подарки. Казалось, в ту ночь там были выставлены
напоказ все земные блага,-- и меня опьяняло горделивое
сознание, что я от всего этого отказываюсь. Я воин, и мне
ГРОЗИТ опасность, на что мне искристый хрусталь-- украшение
вечерних пиршеств, что мне абажуры и книги? Меня уже окутывали
туманы; рейсовый пилот, я уже вкусил от горького плода ночных
полетов.
В три часа меня разбудили. Я распахнул окно, увидел, что
на улице дождь, и сосредоточенно, истово оделся.
Полчаса спустя я уже сидел, оседлав чемоданчик, на
блестящем мокром тротуаре и дожидался автобуса. Сколько
товарищей до меня пережили в день посвящения такие же
нескончаемые минуты, и у них вот так же сжималось сердце?
