Если я прав, оно не заставит себя ждать. Зачем бы залетели сюда
эти стрекозы, чего ищут они за сотни километров от внутренних
оазисов? Мелкие обломки, прибитые к берегу,-- верный знак, что
в открытом море ярится ураган. Так и эти насекомые подсказывают
мне, что надвигается песчаная буря с востока, она вымела всех
зеленых бабочек из далеких пальмовых рощ. На меня уже брызнула
поднятая ею пена. И торжественно, ибо он тому порукой,
торжественно, ибо в нем угроза, торжественно, ибо он несет
бурю, поднимается восточный ветер. До меня едва долетает почти
неуловимый вздох. Я -- последняя граница, которой достигла
ослабевшая волна. Если бы за мною в двадцати шагах висела
какая-нибудь ткань, она бы не колыхнулась. Один только раз
ветер обжег меня словно бы предсмертной лаской. Но я знаю, еще
несколько секунд -- и Сахара переведет дух и снова вздохнет. Не
пройдет и трех минут -- заполощется указатель ветра на нашем
ангаре. Не пройдет и десяти минут -- все небо заволокут тучи
песка. Сейчас мы ринемся в это пекло, в огневую пляску
беснующейся пустыни.
Но я взволнован другим. Неистовая радость переполняет
меня: я почуял опасность, как дикарь чутьем, по едва уловимым
приметам угадывает, что сулит завтрашний день; с полуслова я
понял тайный язык пустыни, прочел ее нарастающую ярость в
трепетных крылышках стрекозы.
4
В Сахаре мы сталкивались с непокорными племенами. Они
появлялись из таких глубин пустыни, куда нам не было доступа,
мы только пролетали над ними;
осмелев, мавры даже заезжали в Джуби или Сиснерос:
купят сахарную голову или чай и опять канут в
неизвестность. Во время этих наездов мы пытались хоть кого-то
из них приручить.
Иногда, с разрешения авиакомпании, мы брали в воздух
какого-нибудь влиятельного вождя и показывали ему мир с борта
самолета. Не мешало сбить с них спесь -- ведь они убивали
пленных даже не столько из ненависти к европейцам, сколько из
презрения. Повстречавшись с нами где-нибудь в окрестностях
форта, они даже не давали себе труда браниться. Просто
отворачивались и сплевывали. А столь горды они были оттого, что
мнили себя всемогущими. Не один такой владыка, выступая в поход
с армией в триста воинов, повторял мне: "Скажи спасибо, что до
твоей Франции больше ста дней пути..."
Итак, мы катали их по воздуху, а троим даже случилось
побывать в этой неведомой им Франции. Они были соплеменники
тех, которые прилетели со мной однажды в Сенегал и заплакали,
увидав там деревья.
Потом я снова навестил их шатры и услышал восторженные
рассказы о мюзик-холлах, где танцуют среди Цветов обнаженные
женщины. Ведь эти люди никогда не видали ни дерева, ни фонтана,
ни розы, только из корана они знали о садах, где струятся
ручьи, ибо по корану это и есть рай. Этот рай и его прекрасные
пленницы покупаются дорогой ценой: тридцать лет скорби и нищеты
-- потом горькая смерть в песках от пули неверного. Но бог
обманывает мавров -- оказывается, французам он дарует сокровища
рая, не требуя никакого выкупа: ни жажды, ни смерти. Вот почему
старые вожди предаются теперь мечтам. Вот почему, обводя
взглядом нагие пески Сахарьг, которые простираются вокруг шатра
и до самой смерти сулят им одни лишь убогие радости, они
позволяют себе высказать то, что наболело на душе:
-- Знаешь... ваш французский бог... он куда милостивей к
французам, чем бог мавров к маврам.
Месяцем раньше им устроили прогулку по Савойе. Провожатый
привел их к водопаду; точно витая колонна, стоял водопад,
оглушая тяжким грохотом.
-- Отведайте-ка,-- сказал им провожатый. Это была
настоящая пресная вода. Вода! Здесь, в пустыне, не один день
добираешься до ближайшего колодца и, если посчастливится его
найти, еще не один час роешься в засыпавшем его песке, пока
утолишь жажду мутной жижей, которая отдает верблюжьей мочой.
Вода! В Кап-Джуби, в Сиснеросе, в Порт-Этьене темнокожие
ребятишки выпрашивают не монетку -- с консервной банкой в руках
они выпрашивают воду:
-- Дай попить, дай...
-- Дам, если будешь слушаться.
Вода дороже золота, малая капля воды высекает из песка
зеленую искру-былинку. Если где-нибудь в Сахаре прольется
дождь, вся она приходит в движение. Племена переселяются за
триста километров -- туда, где теперь вырастет трава... Вода --
она дается так скупо, за десять лет в Порт-Этьене не упало ни
капли дождя, а тут с шумом выливаются понапрасну, как из
пробитой цистерны, все воды мира.
-- Нам пора,-- говорил провожатый. Они словно окаменели.
-- Не мешай...
И замолкали, и серьезно, безмолвно созерцали это
нескончаемое торжественное таинство. Здесь из чрева горы
вырывалась жизнь, живая кровь, без которой нет человека.
Столько ее изливалось за одну секунду,-- можно бы воскресить
все караваны, что, опьянев от жажды, канули навеки в бездны
солончаков и миражей. Перед ними предстал сам бог, и не могли
они от него уйти. Бог разверз хляби, являя свое могущество, и
три мавра застыли на месте.
-- Неужели вы не насмотрелись? Пойдемте...
-- Надо подождать.
-- Чего ждать?
-- Пока вода кончится.
Они хотели дождаться часа, когда бог устанет от
собственного сумасбродства. Он скоро опомнится, он скупой.
-- Да ведь эта вода течет уже тысячу лет!.. И в этот вечер
о водопаде предпочитают не говорить. Об иных чудесах лучше
хранить молчание. Лучше и думать-то о них поменьше, не то
совсем запутаешься и начнешь сомневаться в боге...
-- Ваш французский бог, понимаешь ли...
Но я-то их знаю, моих диких друзей. Вера их пошатнулась,
они в смятении, сейчас они почти готовы покориться. Они
мечтают, чтоб французское интендантство снабжало их ячменем, а
наши сахарские войска охраняли их от врагов. Что и говорить,
покорившись, они получат кое-какие вполне ощутимые выгоды.
Но эти трое одной крови с Эль Мамуном, эмиром Трарзы (имя
я, кажется, путаю).
Я знавал его в ту пору, когда он был нашим вассалом.
Французское правительство высоко оценило его заслуги, его щедро
одаряли губернаторы и чтили племена, вдоволь было видимых благ,
казалось бы -- чего еще желать? Но однажды ночью, совершенно
неожиданно, он перебил офицеров, которых сопровождал в пустыне,
захватил верблюдов, ружья -- и вновь ушел к непокорным
племенам.
Внезапный бунт, героическое и отчаянное бегство, которое
разом обращает вождя в изгнанника, мятежная вспышка гордости,
что скоро угаснет, точно ракета, ибо ей неминуемо преградит
путь легкая кавалерия из Атара..- это обычно называют изменой.
И диву даются -- . откуда такое безумие?
А между тем судьба Эль Мамуна -- это судьба многих и
многих арабов. Он старел. А со старостью приходит раздумье. И
настал такой час, когда эмир понял, что, скрепив рукопожатием
сделку с христианами, он все потерял, он загрязнил руки и
изменил богу ислама.
И в самом деле, что ему ячмень и мирная жизнь? Он пал так
низко, из воина стал пастухом, а ведь когда-то Сахара была
полна опасностей, за каждой песчаной грядой таилась угроза, и,
раскинув на ночь лагерь, он никогда не забывал выставить
часовых, и по вечерам у костра при вести о передвижении врага
сильней бились сердца воинов. Когда-то он знал вкус вольных
просторов, а его, однажды изведав, уже не забыть.
И вот он бесславно бродит по этим покоренным, утратившим
свое достоинство бескрайним пескам. Вот теперь Сахара для него
поистине -- пустыня.
Быть может, офицеры, которых он потом убил, даже внушали
ему почтение. Но любовь к аллаху превыше всего.
-- Спокойной ночи, Эль Мамун.
-- Да хранит тебя бог.
Офицеры заворачиваются в одеяла, растягиваются на песке,
точно на плоту, лица их обращены к небесам. Неторопливо
движутся звезды, небо отмечает ход времени. Луна склоняется к
пескам, уходя в небытие по воле Премудрого. Скоро христиане
уснут. Еще несколько минут, и в небесах будут сиять одни только
звезды. И тогда довольно будет слабого вскрика этих христиан,
которым уже не суждено проснуться,-- и униженные племена вновь
обретут былое величие, и вновь начнется погоня за врагом,
которая одна лишь наполняет светом безжизненные пески... Еще
мгновенье -- и совершится непоправимое, и с ним родится новый
мир...
И забывшихся сном храбрых лейтенантов убивают.
5
Нынче я в Джуби, приглашен в гости к Кемалю и его брату
Муйану и пью чай у них в шатре. Муйан, закутанный до глаз в
синее покрывало, безмолвно разглядывает меня,-- он хмур и
неприступен, как истинный дикарь. Кемаль один беседует со мной,
он верен долгу хозяина:
-- Мой шатер, мои верблюды, мои жены и рабы -- все твое.
Глядя на меня в упор, Муйан наклоняется к брату, коротко
говорит что-то и опять замыкается в молчании.
-- Что он сказал?
-- Сказал: Боннафу украл у Р'Гейбату тысячу верблюдов.
Капитан Боннафу командует отрядом мехаристов из легкой
кавалерии Атара. Я с ним не встречался, но знаю, что среди
мавров ходят о нем легенды. О нем говорят гневно, но видят в
нем чуть ли не божество. Вся пустыня преображается оттого, что
где-то существует капитан Боннафу. Вот только что он возник
неведомо откуда в тылу непокорных племен, направляющихся к югу,
сотнями угоняет верблюдов -- и, чтобы уберечь самое дорогое
свое имущество от неожиданной опасности, кочевники вынуждены
повернуть и вступить с ним в бой. Так, явившись, точно посланец
самого неба, он выручил Атар, затем стал лагерем на плоскогорье
и красуется там -- завидная добыча! Он манит все взоры, и,
влекомые неодолимой силой, племена устремляются на его меч.
Муйан смотрит на меня еще суровее и опять что-то говорит.
-- Что он сказал?
-- Сказал: завтра мы пойдем на Боннафу. Триста ружей.
Я и без того кое о чем догадывался. Уже три дня водят
верблюдов на водопой, о чем-то рассуждают, горячатся. Словно
снаряжают в плаванье невидимый корабль. И ветер вольных
просторов уже надувает паруса. По милости Боннафу каждый шаг к
югу овеян славой. И, право, не знаю, что ведет людей: ненависть
или любовь.
Не всякому судьба посылает в дар такого отличного врага,
такого лестно убить! Там, где он появится, кочевники снимают
шатры, собирают верблюдов и бегут, не смея встретиться с ним
лицом к лицу, но те, что заслышат его издалека, теряют голову,
словно влюбленные. Вырываются из мирных шатров, из женских
объятий, из блаженного сна, вдруг поняв, что величайшее счастье
на свете -- два месяца пробираться на юг, изнемогать от
усталости, терзаться жаждой, ждать, скорчившись под ударами
песчаной бури, и, наконец, на рассвете обрушиться врасплох на
легкую кавалерию Атара и, если будет на то воля аллаха, убить
капитана Боннафу.
-- Боннафу силен,-- признается мне Кемаль. Теперь я знаю
их тайну. Как мерещится иному желанная женщина, равнодушно
проходящая мимо, и он всю ночь ворочается с боку на бок,
уязвленный, сжигаемый сном, в котором опять и опять она
проходит мимо, так не дают им покоя далекие шаги Боннафу.
Обойдя выступившие против него отряды, этот христианин, одетый
мавром, с двумя сотнями полудиких головорезов проник в
непокоренный край, а ведь здесь уже не властны французы, здесь
любой из его же людей может сбросить ярмо покорности и на
каменном алтаре безнаказанно принести этого неверного в жертву
своему богу; здесь их сдерживает одно лишь благоговение перед
ним; его беззащитность -- и та приводит их в трепет. И в эту
ночь он чудится им в тревожных снах, опять и опять он
