мир. На деревьях налились плоды, в полях всколосились хлеба,
расцвела красота женщин. Но время уходит, надо бы скорее
возвратиться... Но время уходит, а тебе все никак не вырваться
домой... И лучшие земные дары ускользают меж пальцев, словно
мелкий песок дюн.
Обычно люди не замечают, как бежит время. Жизнь кажется им
тихой и медлительной. А вот мы и на недолгой стоянке ощущаем
бег времени, нам по-прежнему бьют в лицо не знающие отдыха
пассаты. Мы -- как пассажир скорого поезда: оглушенный
перестуком колес, он мчится сквозь ночь и по мимолетным
вспышкам света угадывает за окном поля, деревни, волшебные
края, но все неудержимо, все пропадает, ведь он уносится прочь.
Так и нас, разгоряченных полетом, не успокаивала даже мирная
стоянка, ветер свистал в ушах, и все чудилось, что мы еще в
пути. И казалось, нас тоже, наперекор всем ветрам, уносят в
неведомое будущее наши неутомимо стучащие сердца.
В пустыне и так было одиноко, а тут еще соседство
непокорных племен. По ночам в Кап-Джуби каждую четверть часа,
точно бой башенных часов, тишину разрывали громкие голоса: от
поста к посту перекликались часовые. Так испанский форт
Кап-Джуби, затерянный среди непокорных племен, защищался от
таящихся во тьме опасностей. А мы, пассажиры этого слепого
корабля, слушали, как перекликаются часовые -- и голоса
нарастают, кружат над нами, словно чайки.
И все же мы любили пустыню.
На первых порах вся она -- только пустота и безмолвие, но
это потому, что она не открывается первому встречному. Ведь и в
наших краях любая деревушка таит свою жизнь от постороннего
глаза. И если не оставить ради нее весь мир, не сжиться с ее
исконными обычаями, нравами и распрями, никогда не поймешь, что
она для тех, кому она -- родина. Или вот рядом с нами человек
затворился в своей обители и живет по неведомому нам уставу,--
ведь он все равно что в пустынях Тибета, к нему не доберешься
никаким самолетом. К чему входить в его келью? Она пуста.
Царство человечье внутри нас. Так и пустыня -- это не пески, не
туареги, даже не мавры с ружьями в руках...
Но вот сегодня нас измучила жажда. И только сегодня мы
делаем открытие: от колодца, о котором мы давно знали, все
светится окрест. Так женщина, не показываясь на глаза,
преображает все в доме. Колодец.-ощущаешь издали, как любовь.
Сначала пески для нас просто пустыня, но вот однажды,
опасаясь приближения врага, начинаешь читать по складкам ее
покровов. Близость вражеского отряда тоже меняет облик песков.
Мы подчинились правилам игры, и она преображает нас.
Теперь Сахара -- это мы сами. Чтобы понять Сахару, мало
побывать в оазисе, надо поверить в воду, как в бога.
2
Уже в первом полете я изведал вкус пустыни. Втроем --
Ригель, Гийоме и я -- мы потерпели аварию неподалеку от форта
Нуатшот. Этот маленький военный пост в Мавритании тогда был
совсем отрезан от жизни, словно островок, затерянный в океане.
Там жил, точно узник, старый сержант с пятнадцатью
сенегальцами. Он обрадовался нам несказанно.
-- Это ведь не шутка -- когда можешь поговорить с
людьми... Это не шутка!
Да, мы видели, что это не шутка: он плакал.
-- За полгода вы -- первые. Прнпасы мне доставляют раз в
полгода. То лейтенант приедет, то капитан. В последний раз
приезжал капитан...
Мы еще не успели опомниться. В двух часах лету от Дакара,
где нас уже ждут к завтраку, рассыпается подшипник, и это
поворот судьбы. Вдруг предстаешь в роли небесного видения перед
стариком сержантом, и он плачет от радости.
-- Пейте, пейте, мне так приятно вас угостить! Вы только
подумайте, в тот раз капитан приехал, а у меня не осталось для
него ни капли вина!
Я уже рассказал об этом в одной своей книге, и я ничего не
выдумал. Сержант так и сказал:
-- В последний раз чокнуться-то было нечем... Я чуть со
стыда не сгорел, даже просил, чтобы меня сменили.
Чокнуться. Выпить на радостях с тем, кто в поту и в пыли
соскочит с верблюда. Полгода человек жил ожиданием этой минуты.
Уже за месяц начищал до блеска оружие, везде наводил порядок,
все в форте до последнего закуточка сверкало чистотой. И уже за
несколько дней, предвкушая счастливую минуту, он поднимался на
террасу и упрямо всматривался в. даль-- быть может, там уже
клубится пыль, окутывая приближающийся отряд...
Но вина не осталось, нечем отметить праздник. Нечем
чокнуться. И некуда деваться от позора...
-- Я так хочу, чтобы он поскорей вернулся. Так его жду...
-- А где он, сержант? Сержант кивает на пески:
-- Кто знает? Наш капитан -- он везде!
И настала ночь, мы провели ее на террасе форта,
разговаривая о звездах. Больше смотреть было не на что. А
звезды были видны все до единой, как в полете, только теперь
они оставались на своих местах.
В полете, если ночь уж очень хороша, порой забудешься, не
следишь за управлением, и самолет понемногу начинает крениться
влево. Думаешь, что он летит ровно, и вдруг под правым крылом
появляется селение. А откуда в пустыне селение? Тогда, значит,
это рыбачьи лодки вышли в море. Но откуда посреди безбрежных
просторов Сахары взяться рыбачьим лодкам? Что же тогда? Тогда
улыбаешься своей оплошности. Потихоньку выравниваешь самолет. И
селение возвращается на место. Словно вновь приколол к небу
сорвавшееся по недосмотру созвездие. Селение? Да. Селение
звезд. Но отсюда, с высоты форта, видна лишь застывшая, словно
морозом схваченная пустыня, песчаные волны недвижны. Созвездия
все развешаны по местам. И сержант говорит:
-- Вы не думайте, уж я знаю, что где... Держи прямо вон на
ту звезду -- и придешь в Тунис.
-- А ты из Туниса?
-- Нет. Там у меня сестренка троюродная. Долгое, долгое
молчание. Но сержант ничего не может от нас скрыть:
-- Когда-нибудь возьму да и махну в Тунис. Конечно, не
просто пешком, держа вон на ту звезду. Разве что когда-нибудь в
походе, у пересохшего колодца, им завладеет самозабвение бреда.
Тогда все перепутается -- звезда, троюродная сестренка, Тунис.
Тогда начнется то вдохновенное странствие, в котором
непосвященные видят одни лишь мучения.
-- Один раз я попросил у капитана увольнительную, надо,
мол, съездить в Тунис, проведать сестренку. А капитан и
говорит...
-- Что же?
-- На свете, говорит, троюродных полным-полно. И послал
меня в Дакар, потому что это не так далеко.
-- И красивая у тебя сестренка?
-- Которая в Тунисе? Еще бы! Беленькая такая.
-- Нет, а другая, в Дакаре?
Мы тебя чуть не расцеловали, сержант, так печально и
немножко обиженно ты ответил:
-- Она была негритянка...
Что для тебя Сахара, сержант? Ежечасное ожидание божества.
И сладостная память о белокурой девушке, оставшейся за песками,
там, за тысячи километров.
А для нас? Для нас пустыня -- то, что рождалось в нас
самих. То, что мы узнавали о себе. В ту ночь и мы были влюблены
в далекую девушку и капитана...
3
Порт-Этьэн, стоящий на рубеже непокоренных земель, городом
не назовешь. Там только и есть что небольшой форт, ангар для
наших самолетов и деревянный барак для команды. А вокруг уж
такая мертвая пустыня, что слабо вооруженный, малолюдный
Порт-Этьен становится неприступной твердыней. Чтобы напасть на
него, надо одолеть под палящим солнцем море песка, и даже если
неприятель сюда доберется, у него уже не останется ни сил, ни
глотка воды. А между тем, сколько помнят люди, всегда
откуда-нибудь с севера Порт-Этьену угрожает наступление
воинственных племен. Всякий раз, придя к нам на чашку чая,
капитан-- комендант форта-- показывает на карте, как
приближается таинственный неприятель, и это словно сказка о
прекрасной принцессе. Но неприятель исчезает, так и не
достигнув форта, пески всасывают его, точно реку, и мы зовем
эти отряды привидениями. Гранаты и патроны, которые по вечерам
раздает нам правительство, мирно спят в ящиках подле наших
коек. Наша заброшенность -- самая надежная защита, и воевать
приходится лишь с одним врагом -- с безмолвием пустыни. Люка,
начальник аэропорта, день и ночь заводит граммофон, и здесь,
вдали от жизни, музыка говорит с нами на полузабытом языке,
пробуждая смутную, неутолимую печаль, которая чем-то сродни
жажде.
В тот вечер мы обедали в форте, и комендант с гордостью
показал нам свой сад. Из Франции, за четыре тысячи километров,
ему прислали три ящика самой настоящей земли. На ней уже
развернулись три зеленых листика, и мы легонько поглаживаем их
пальцем, точно драгоценность, Капитан называет их "мой парк". И
едва задует ветер пустыни, иссушающий все своим дыханием, парк
уносят в подвал.
Мы живем в километре от форта и после обеда возвращаемся к
себе при свете луны. Под луной песок совсем розовый. Мы лишены
очень многого, а все-таки песок розовый. Но раздается оклик
часового, и мир снова становится тревожным и взволнованным. Это
сама Сахара пугается наших теней и проверяет, кто идет, потому
что откуда-то надвигается неприятель.
В оклике часового звучат все голоса пустыни. Пустыня
перестала быть нежилым домом: караван -- как магнит в ночи.
Казалось бы, мы в безопасности. Как бы не так! Что только
нам ни грозит: болезнь, катастрофа, неприятель! Человек на
нашей планете -- мишень для подстерегающих в засаде стрелков. И
сенегалец-часовой, словно пророк, напоминает нам об этом.
-- Французы! -- откликаемся мы и проходим мимо черного
ангела. Мы дышим легко и вольно. Когда грозит опасность, вновь
чувствуешь себя человеком... Да, конечно, она еще далека, еще
приглушена и скрыта этими бескрайними песками, и, однако, весь
мир уже не тот. Пустыня вновь предстает во всем своем
великолепии. Вражеский отряд, что движется где-то и никогда
сюда не дойдет, окружает ее ореолом величия.
Одиннадцать часов. Люка возвращается с радиостанции и
говорит, что в полночь прибывает самолет из Дакара. На борту
все в порядке. В ноль часов десять минут почту уже перегрузят в
мою машину, и я полечу на север. Старательно бреюсь перед
щербатым зеркальцем. Время от времени с мохнатым полотенцем
вокруг шеи подхожу к двери и оглядываю уходящие вдаль пески;
ночь ясная, но ветер стихает. Возвращаюсь к зеркалу.
Раздумываю. Когда стихает ветер, что дул месяц за месяцем, в
небесах нередко начинается кутерьма. Однако пора снаряжаться:
аварийные фонарики Привязаны к поясу, планшет и карандаш при
мне. Иду к Нери, сегодня ночью он у меня радистом. Он тоже
бреется. "Ну, как?" -- спрашиваю. Пока все в порядке. Это
вступление -- самая несложная часть полета. Но тут я слышу --
что-то потрескивает: о мой фонарик бьется стрекоза. И почему-то
екнуло сердце.
Снова выхожу и смотрю: ночь ясна. Скала в стороне от форта
вырезана в небе четко, как днем. В пустыне глубокая, нерушимая
тишина, словно в добропорядочном доме. Но вот о мой фонарик
ударяются зеленая бабочка и две стрекозы. И опять во мне
всколыхнулось неясное чувство, то ли радость, то ли опасение --
еще смутное, едва уловимое, возникающее где-то глубоко внутри.
Кто-то подает мне весть из неведомого далека. Быть может, это
чутье? Опять выхожу -- ветер совсем стих. По-прежнему
прохладно. Но меня уже предостерегли. Догадываюсь -- да,
кажется, догадываюсь, чего я жду. Верна ли догадка? Ни небо, ни
пески еще не подали знака, но со мной говорили две стрекозы и
зеленая бабочка.
Поднимаюсь на песчаный бугор и сажусь лицом к востоку.
