водопой... быть может, засыпает душа раба; а может быть,
пробужденный нахлынувшими воспоминаниями, во всем своем величии
умирает человек. И черепная коробка становилась для меня точно
старый ларец. Не узнать, что за сокровища уцелели в нем, когда
корабль пошел ко дну,-- яркие шелка, празднично сверкающие
картины, неведомые реликвии, такие ненужные, такие бесполезные
здесь, в пустыне. Вот он, тяжелый, наглухо запертый ларец. И не
узнать, какая частица нашего мира погибала в этом человеке в
дни его последнего всеобъемлющего сна, что разрушилось в этом
сознании и в этой плоти, которая понемногу возвращалась ночи и
земле.
-- Я перегонял стада, и меня звали Мохаммед...
Из всех знакомых мне невольников чернокожий Барк был
первый, кто не покорился. Да, мавры отняли у него свободу, в
один день он лишился всего, чем владел на земле, и остался гол,
как новорожденный младенец,-- но это бы еще не беда. Ведь порой
буря, посланная богом, за краткий час уничтожает жатву на
полях. Однако мавры не только разорили его, они грозили
уничтожить его человеческое "я". Но Барк не желал отречься от
себя,-- а ведь другие сдавались так легко, в них так покорно
умирал простой погонщик скота, тот, кто круглый год в поте лица
добывал свой хлеб!
Нет, Барк не свыкся с кабалой, как свыкаешься с убогим
счастьем, когда устанешь ждать настоящего. Он не признавал
радостей раба, который счастлив милостями рабовладельца.
Прежнего Мохаммеда уже не было, но жилище его в сердце Барка
оставалось не занятым. Печально это опустевшее жилище, но никто
другой не должен в нем поселиться! Барк был точно поседевший
сторож, что умирает от верности среди заросших травою аллей,
среди тоскливой тишины.
Он не говорил: "Я-- Мохаммед бен Лаусин", он говорил:
"Меня звали Мохаммед", он мечтал о том дне, когда этот забытый
Мохаммед вновь оживет и самым воскресением своим изгонит того,
кто был рабом. Случалось, в ночной тишине на него нахлынут
воспоминания -- живые, неизгладимые, как милая с детства
песенка. Мавр-переводчик рассказывал нам: "Среди ночи он вдруг
говорит про Марракеш, говорит, а сам плачет". Тому, кто одинок,
не миновать таких приступов тоски. Внезапно в нем пробуждался
тот, другой,-- и здесь, в пустыне, где к Барку не подходила ни
одна женщина, привычно потягивался, искал рядом жену. Здесь,
где спокон веку не журчал ни один родник, у него в ушах звенела
песнь родника. Барк закрывал глаза -- и здесь, в пустыне, где
дом людям заменяет грубая ткань шатра и они вечно скитаются,
словно в погоне за ветром, ему чудилось, будто он живет в белом
домике, над которым из ночи в ночь светит все та же звезда.
Былая любовь и нежность вдруг оживала, неведомо почему, словно
все дорогое сердцу вновь оказалось совсем близко и притягивало,
как магнит,-- и тогда Барк шел ко мне. Ему хотелось сказать,
что он уже готов в путь и готов любить, надо лишь возвратиться
домой, чтобы все и вся одарить любовью и нежностью. А для этого
довольно мне только подать знак. И он улыбался и подсказывал
мне хитрость" до которой я, конечно, просто еще не додумался:
-- Завтра пойдет почта на Агадир... Ты спрячь меня в
самолете...
Бедняга Барк!
Как могли мы помочь ему бежать? Мы ведь жили среди
непокорных племен. За такой грабеж, за такое оскорбление мавры
назавтра же отплатили бы жестокой резней. С помощью аэродромных
механиков -- Лоберга, Маршаля, Абграля -- я пытался выкупить
Барка, но маврам не часто попадаются европейцы, готовые купить
раба. И они пользуются случаем:
-- Давайте двадцать тысяч франков.
-- Да ты что?
-- А вы поглядите, какие у него сильные руки... Так
проходили месяцы.
Наконец мавры сбавили цену, и с помощью друзей, которым я
писал во Францию, мне удалось купить старика Барка.
Сговорились мы не сразу. Торговались целую неделю. Сидели
кружком на песке -- пятнадцать мавров и я -- и торговались. Мне
украдкой помогал приятель хозяина Барка, разбойник Зин Улд
Раттари: он был также и мой приятель. И по моей подсказке
советовал хозяину :
-- Да продай ты старика, все равно ему недолго жить. Он
хворый. Поначалу эту хворь не видать, но она уже внутри. А
потом он как начнет пухнуть. Продай его французу, пока не
поздно.
Другому головорезу, Рагги, я пообещал комиссионные, если
он поможет мне заключить эту сделку, и Рагги искушал хозяина
Барка:
-- На эти деньги ты купишь верблюдов, и ружья, и пули. И
пойдешь войной на французов. И добудешь в Атаре трех новых
рабов, а то и четырех, молодых и здоровых. Отделайся ты от
этого старика.
И мне его продали. Шесть дней кряду я держал его взаперти
в нашем бараке: начни он разгуливать на свободе, пока не
прилетит самолет, мавры опять бы его схватили и продали
куда-нибудь подальше.
Но я освободил его из рабства. Была совершена
торжественная церемония. Явились марабут, прежний хозяин Барка
и здешний каид Ибрагим. Если бы эти три разбойника поймали
Барка в двадцати шагах от форта, они с удовольствием отрезали
бы ему голову, лишь бы подшутить надо мной, но тут они горячо с
ним расцеловались и подписали официальный документ.
-- Теперь ты нам сын.
По закону он стал сыном и мне.
И Барк перецеловал всех своих отцов.
До самого отъезда он торчал безвыходно в нашем бараке, но
плен был ему не в тягость. По двадцать раз на день приходилось
описывать предстоящее ему несложное путешествие: самолет
доставит его в Агадир, а там, прямо на аэродроме, ему вручат
билет на автобус до Марракеша. Барк играл в свободного
человека, совсем как ребенок играет в путешественника:
возвращение к жизни, и автобус, и толпы народа, и города,
которые он скоро увидит после стольких лет...
Ко мне пришел Лоберг. Они с Маршалом и Абгралем решили --
не годится это, чтобы Барк, прилетев в Агадир, помирал с
голоду. Вот для него тысяча франков -- с этим он не пропадет,
покуда не найдет работу.
И я подумал: старые дамы-благотворительницы раскошелятся
на двадцать франков, и уверены, что "творят добро", и требуют
благодарности. Авиамеханики Лоберг, Маршаль и Абграль, давая
тысячу, вовсе не чувствуют себя благодетелями и никаких
изъявлений благодарности не ждут. Они не твердят о милосердии,
как эти старые дамы, мечтающие купить себе вечное блаженство.
Просто они помогают человеку вновь обрести человеческое
достоинство. Ведь ясно же: едва хмельной от радости Барк
попадет домой, его встретит верная подруга -- нищета, и через
каких-нибудь три месяца он будет выбиваться из сил где-нибудь
на ремонте железной дороги, выворачивая старые шпалы. Жизнь его
станет куда тяжелее, чем тут, в пустыне. Но он вправе быть
самим собой и жить среди своих близких.
-- Ну вот, Барк, старина, отправляйся и будь человеком.
Самолет вздрагивал, готовый к полету, Барк в последний раз
оглядел затерянный в песках унылый форт Кап-Джуби. У самолета
собрались сотни две мавров: всем любопытно, какое лицо
становится у раба на пороге новой жизни. А случись вынужденная
посадка, он опять попадет к ним в руки.
И мы, не без тревоги выпуская в свет нашего
пятидесятилетнего новорожденного, машем ему на прощанье:
-- Прощай, Барк!
-- Нет.
-- Как так "нет"?
-- Я не Барк. Я Мохаммед бен Лаусин
.
Последние вести о нем доставил араб Абдалла, которого мы
просили позаботиться о Барке в Агадире.
Автобус отходил только вечером, и весь день Барк мог
делать что хотел. Он долго бродил по городку и все не говорил
ни слова; наконец Абдалла догадался, что его что-то тревожит, и
сам забеспокоился:
-- Что с тобой?
-- Ничего...
Он растерялся от этой внезапной, безмерной свободы и еще
не чувствовал, что воскрес. Да, конечно, ему радостно, но если
не считать этой неясной радости, сегодня он -- все тот же Барк,
каким был вчера. А ведь отныне он -- равный среди людей, теперь
и ему принадлежит солнце, и он тоже вправе посидеть под сводами
арабской кофейни. И он сел. Потребовал чаю для Абдаллы и для
себя. Это был первый поступок господина, а не раба: у него есть
власть, она должна бы его преобразить. Но слуга нимало не
удивился и преспокойно налил им чаю. И не почувствовал, что,
наливая чай, славит свободного человека.
-- Пойдем куда-нибудь еще,-- сказал Барк. Они поднялись к
Касбе -- квартал этот господствует над Агадиром.
Здесь их встретили маленькие берберские танцовщицы. Они
были такие милые и кроткие, что Барк воспрянул духом, ему
показалось,-- сами того не ведая, они приветствуют его
возвращение к жизни. Они взяли его за руки и предложили чаю, но
так же радушно приняли бы они и всякого другого. Барк поведал
им о своем возрождении. Они ласково смеялись. Они видели, как
он рад, и тоже радовались. Желая окончательно их поразить, он
прибавил: "Я Мохаммед бен Лаусин". Но это их ничуть не изумило.
У каждого человека есть имя, и многие возвращаются из дальних
краев...
Он опять потащил Абдаллу в город. Он бродил среди
еврейских лавчонок, и глядел на море, и думал, что вот он волен
идти куда хочет, он свободен... Но эта свобода показалась ему
горька -- он затосковал по узам, которые вновь соединили бы его
с миром.
Мимо шел ребенок. Барк погладил его по щеке. Ребенок
улыбнулся. Это не был хозяйский сын, привычный к лести. Это был
маленький заморыш, Барк подарил ему ласку -- и малыш улыбнулся.
Он-то и пробудил Барка к жизни, этот маленький заморыш,
благодаря Барку он улыбнулся,-- и вот Барк почувствовал, что
начинает что-то значить в этом мире. Что-то забрезжило впереди,
и он ускорил шаг.
-- Ты что ищешь? -- спросил Абдалла.
-- Ничего,-- ответил Барк.
Но, завернув за угол, он наткнулся на играющих ребятишек и
остановился. Вот оно. Он молча поглядел на них. Отошел к
еврейским лавчонкам и скоро вернулся с целой охапкой подарков.
Абдалла возмутился:
-- Дурак, чего зря деньги тратишь!
Но Барк не слушал. Он торжественно, без слов, по одному
подзывал к себе детей. И маленькие руки потянулись к игрушкам,
к браслетам, к туфлям, расшитым золотом. И каждый малыш, крепко
ухватив свое сокровище, убегал, как истинный дикарь.
Прослышав о такой щедрости, к Барку сбежалась вся
агадирская детвора, и он всех обул в шитые золотом туфли. А
слух о добром чернокожем боге долетел и до окрестностей
Агадира, и оттуда тоже стекались дети, окружали Барка и,
цепляясь за его истрепанную одежду, громко требовали своей
доли. Это было разорение.
По мнению Абдаллы, Барк "с радости рехнулся". Но,
по-моему, дело не в том, что Барк хотел поделиться избытком
счастья.
Он был свободен, а значит, у него было самое главное,
самое дорогое: право добиваться любви, право идти куда
вздумается и в поте лица добывать свой хлеб. Так на что ему эти
деньги... они не утолят острое, жгучое, точно голод, желание
быть человеком среди людей, ощутить свою связь с людьми.
Агадирские танцовщицы были ласковы со стариком Барком, но он
расстался с ними так же легко, как и встретился, он не
почувствовал, что нужен им. Слуга в арабской кофейне, прохожие
на улицах -- все уважали в нем свободного человека, делили с
ним место под солнцем, но никто в нем не нуждался. Он был
свободен, да, слишком свободен, слишком легко он ходил по
земле. Ему не хватало груза человеческих отношений, от которого
тяжелеет поступь, не хватало слез, прощаний, упреков, радостей
-- всего, что человек лелеет или обрывает каждым своим
